Иван Толстой: Сегодняшний выпуск "Поверх барьеров" я назвал "У Вероники", хотя правильнее было бы сказать: у Вероники Валентиновны, хотя бы из уважения к жизненному опыту моей собеседницы. Достаточно сказать, что с Александром Солженицыным она познакомилась в 1940 году, а знаменитый Николай Хохлов (отказавшийся в 1954-м убивать во Франкфурте НТСовца Георгия Околовича) ухаживал в Москве за сегодняшней рассказчицей.

И все-таки – "У Вероники". Таков был в течение многих лет пароль русских эмигрантов в Нью-Йорке: сходить к Веронике, получил у Вероники, завезли Веронике. "У Вероники" – значило в специальной квартире на Пятой авеню, где бесплатно выдавали тамиздатскую литературу, категорически запрещенную в Советском Союзе. Вероника не была директором этой ILC (International Literature Center), но была ключевой и самой известной там фигурой. Сходить по книги к Веронике – высшее счастье для читающего человека.

Моя собеседница – Вероника Валентиновна Туркина. По мужу – Штейн, жена известного правозащитника Юрия Генриховича Штейна, кинорежиссера-документалиста по специальности и члена Инициативной группы по защите прав человека в СССР по призванию.

Юрий Штейн окончил филологический факультет Московского университета, работал режиссером на студии "Научфильм". С 1968-го выступал в защиту преследуемых по политическим мотивам: участвовал в петиционной кампании вокруг "процесса четырех", протестовал против приговора участникам "демонстрации семерых" на Красной площади.

Его подпись регулярно появлялась под обращениями Инициативной группы. В 1971-м он принял участие и в традиционной демонстрации правозащитников на Пушкинской площади 5 декабря. Вместе с женой и двумя единомышленниками выпустил заявление "Слово друзей" с протестом против исключения Александра Галича из Союза писателей (1971), он – соавтор открытого письма в газету "Таймс" с выражением солидарности с жертвами репрессий в СССР (1972).

В результате он был уволен с работы, задерживался и вызывался в КГБ.

Супруги Штейн эмигрировали в 1972 году, Юрий Генрихович был одним из неофициальных представителей Солженицына на Западе. В 2002-м Штейны вернулись в Россию.

И вот я в московской квартире Туркиной. У Вероники.

​Вероника Туркина: Я вырастала уже в Москве. А семья была казачья. Это был большой клан в Новочеркасске и под Новочеркасском. Прадед у меня был генерал Василий Полковников, который воевал на Кавказе, покорял Кавказ, привез оттуда черкешенку и отдал ее учиться в какое-то женское заведение. Не знаю в какое. И когда она окончила, он на ней женился и она ему родила шесть сыновей.

Иван Толстой: Как в сказке!

Вероника Туркина: И эти сыновья делали карьеру, насколько возраст позволил – кто-то вышел в генералы, кто-то в полковники, кто-то в сотские к моменту революции. А потом революция всех разбросала. Двоюродный мой дядюшка Георгий, сын Петра (дома его называли Зорка и почему-то не очень любили), оказался масоном. Я нашла его фамилию в книжке Берберовой. Никто у нас в масоны больше не шел. Он был при Временном правительстве главой, командиром военного Петербургского округа. А потом поехал собирать белую армию на Дон, его там большевики поймали и разорвали лошадьми. Такая страшная смерть.

Иван Толстой: Как его фамилия была?

Вероника Туркина: Георгий Полковников. Сын Петра, я думаю. А остальных всех разбросало. Кто-то попал в эмиграцию через Галлиполи, кто-то – в Болгарию. И когда я приехала в Америку в 1973 году, я нашла там двоюродного дядюшку, который был вывезен в Югославию вместе с кадетским корпусом, мальчиком совсем, и прошел там очень тяжелую жизнь, работал где-то в шахтах, туберкулезом болел, потом женился на местной милой женщине. Когда из Югославии русских всех выгоняли, он приехал в Америку. А в Америке был родной брат этого Георгия (Зорки), который ему прислал документы из Америки, чтобы впустили в Америку, гарантии какие-то.

Иван Толстой: Аффидевит это, кажется, называлось.

Вероника Туркина: Нет, как-то по-другому. Но может быть. Это был дядя Сережа. Когда я приехала, его уже в живых не было. Он зарабатывал тем, что у него была школа верховой езды. Казак же, как еще! И в церкви он был не то старостой, не то казначеем. Одинокий.

Еще был двоюродный дядюшка во Франции. Его родная сестра, моя двоюродная тетка, была в Москве, она не успела из-за революции окончить никакого учебного заведения, поэтому работала в детском саду няней. У нее были дети, и она страшно голодала. И вдруг выяснилось, что у нее брат во Франции, что он имеет ресторан. Это ее очень подбодрило. Действительно, оттуда ей раза два приходили посылки, но она боялась брать эти посылки. Человек, который привозил, никак не мог понять, в чем дело. Она назначала ему свидания в разных местах, приходила, потом не подходила к нему. Она боялась. Я думаю, что она была не совсем адекватна. Росла девочка всегда под страхом – мать была лишенка, а ее старшую сестру за братьев арестовали, сослали, и там она умерла. Такие семьи.

А потом я стала совершенно случайно искать этого дядюшку в Париже. Я пошутила, что у меня тут знакомый есть, хозяин ресторана, а муж дочки, француз, знал все рестораны, и он сказал: "Не может быть!" Стали смотреть по книжке и нашли – Таня Полковникова, дочка этого дядюшки. Мы пришли к этой Тане в гости. Она собиралась ехать к дядюшке, оказывается, он был в старческом доме. И я ее попросила: "Танечка, все расспросите о семье у него". Она сказала: "Поздно. Он ничего не помнит". Но он оставил какие-то бумаги, он пытался всех родственников вспомнить. Оттуда я и узнала о прадеде Василии и прабабке черкешенке Марии – из его записок.

Иван Толстой: Это уже 70-е годы, правда?

​Вероника Туркина: Позже. Когда мы Таню нашли, это гораздо позже. Вот судьба эмигрантская. У нее была своя крохотная квартирка, оклеенная нашими картинками знаменитыми: Аленушка на камне, волк, знаменитые шишкинские мишки… Была такая претензия, что квартира приличная, поэтому там какой-то шкафчик поношенный, но он стоял не в углу, а наискосочек, чтобы было поизящнее. По линии матери ее дед, по-моему, был чуть ли не генерал Алексеев, но я не уверена. Они с моим дядюшкой устроились работать в крохотный ресторанчик недалеко Сорбонны. Туда ходили студенты есть, там можно был съесть задешево тарелку щей и пирожок. А мой дядюшка не был хозяином, он был менеджером и официантом в одном лице, а его жена, эта дочка генеральская, все готовила для этого ресторана. Все я не видела, но это одна комнатка, там три стола под клеенкой, а внизу – кухня. Вот какой это был ресторан. Так и прожили свою жизнь. Когда стало возможно приезжать в Россию, Таня поехала искать родственников. И нашла. Среди родственников был, боюсь соврать фамилию, не Дементьев, а похожий… Демин! У него был роман "Бродяга", по-моему.

Иван Толстой: Михаил Демин, двоюродный брат Юрия Трифонова.

​Вероника Туркина: Вот, пожалуйста вам! Он решил, что должен приехать в Париж. И он закрутил с Таней роман. А Таня была замужем за милым французом, преподавателем какого-то университета в Париже. И этот Миша Демин приехал за ней в Париж, она ушла от мужа к нему. А потом она с ужасом поняла, что у него какие-то странные манеры. У него были манеры естественно какие: он же сидел!

Иван Толстой: Да, причем, он настоящий уголовник, он не политический.

Вероника Туркина: В том-то и дело, у него были манеры чисто уголовные. И он, когда выпьет, он ее чуть ли не бил и ругался по матушке. Она мне с ужасом говорила эти ругательства. В конце концов, она от него освободилась, но осталась одна. Муж ее потом всячески помогал ей. Муж женился, но все равно, но потом он ее взял к себе старенькую. Вот такой ваш Михаил Демин, безобразник!

Иван Толстой: Вероника Валентиновна, но это далекие, по поколениям даже далекие предки, а что касается более близких к вам? Кто были ваши родители?

​Вероника Туркина: Мама была одна из семерых детей генерала Николая Полковникова. По-моему, он был третий сын Василия. Я знаю, что он в Варшаве еще был, и какие-то были у него там неприятности. Он был такой прямой человек. Бабушка всегда говорила: "Колечка всегда говорил, что думает". А потом он заведовал большим конским заводом в Провалье, выводил там лошадей. Вывел какую-то породу и возил ее, эту лошадь, в подарок Государю или Государыне. Я надеюсь, что дед умер своей смертью, но, может быть, нас обманули. Потому что это был 1918 год. Один сын погиб, возвращаясь из армии, которая разваливалась (он был уже в армии, он кончил кадетский корпус в Петербурге), ехал обратно домой на поезде со своим с денщиком. Заболел он тифом, его сняли с поезда. Денщик взял его кошелек, кольцо и исчез на какое-то время. Потом стыдно ему стало, он появился у нас дома в Новочеркасске, привез это кольцо и кошелек и сказал, что дядю сняли с поезда. И моя бабушка искала его по госпиталям, а потом по церквам. Около церквей просто стояли в поле гробы, гробы, гробы, и там валетом лежали мертвые. И она нашла. Денщик не помнил, на какой станции. Она нашла дядю Колечку, его потом похоронили. Бабушка, когда засыпала, она во сне кричала. Я думала, что один посвистывает, другой храпит, а бабушка кричит. Я потом сообразила, что она кричала потому, что так ей пришлось это пережить. А дед умер в 1918 году. У меня что-то сомнения, что он сам умер от тифа. Но может быть. Старшая тетка умерла от тифа.

А моя мама, наверное, в 1912–13 году вышла за такого Туркина. Это была другая семья, дед мой, отец отца, был ветеринаром. Женат он был на польке. Как она оказалась на Дону, я не знаю. Семья Туркиных и братья, дяди моего отца, они были одни из зачинателей немого кино в России. Они там что-то делали, писали сценарии, у одного из них даже книжечка вышла. Я ее потеряла, естественно, среди огромного количества книг, которые переезжали то туда, то сюда. И они отца сагитировали, он начал работать с ними и всю жизнь проработал в кино. И он был первым ректором… Это не был киноинститут, началось все с какого-то техникума, киношколы. Он был ректором этой школы.

Иван Толстой: Где это было?

Вероника Туркина: В Москве.

Иван Толстой: И годы это были немого кино или уже звукового?

​Вероника Туркина: Сперва немого. У него есть свои сценарии. Наверное, самые известные из них – "Закройщик из Торжка". Еще "Девушка с коробкой", "Призрак бродит по Европе" – снято замечательно просто. Он тоже с Барбюсом писал. "Станционный смотритель" – снято замечательно. Но не он снимал, он сценарий писал. А потом он стал работать во ВГИКе и работал до смерти. Он умер между двумя корпусами: шел обедать, упал на снег. И он был деканом факультета истории искусства и сценария.

Иван Толстой: Когда он скончался?

Вероника Туркина: Он скончался в 1958 году.

Иван Толстой: А ваша мама?

Вероника Туркина: А мама была химиком. Они долго жили вместе, а потом разошлись, потому что отец начал бурно работать в кино, стали появляться актрисы, он женился сперва на одной актрисе, которая его бросила, потом он женился на другой, которая уже его не опустила. Он хотел ускользнуть, но там проявили характер, и он остался на всю жизнь с ней. В общем, бедный отец, он был наказан, конечно, потому что в нашей семье мама его страшно баловала. Он утром просыпался и, несмотря на то, что было плохо с едой, около его изголовья на столике стоял нарцисс и лежало яблоко. А тут, когда он женился на Нине Андреевне… Собственно говоря, она очень хорошо выписана у Солженицына. У Солженицына есть пьеса "Свеча на ветру", и он там как раз нашу семью всю описал.

И она там безумно хорошо изображена, близко к природе, но никто не верит, говорят, что Солженицын тут гиперболизировал, преувеличил. Но вот такая она была. Отец, по-видимому, ее любил, он носил всегда продукты, он шел с работы, шел за продуктами, тащил в двух руках, готовил сам. Вот такая судьба. Но он был эрудит, у него было время для чтения, он очень много читал, у него была хорошая библиотека.

​Иван Толстой: Расскажите, как вы вырастали, какой был круг общения, где вы тогда жили, ваши первые впечатления?

Вероника Туркина: Как раз вырастала-то я неинтересно, потому что я заболела довольно рано, у меня был эндокардит, а тогда и лекарств не было против эндокардита, лечили салицилкой, это аспирин в каком-то виде. А главой семьи у нас была тетка-врач, решительная.

Иван Толстой: Мамина или папина сестра?

Вероника Туркина: Мамина. Очень решительная тетка. Во время Первой мировой войны она была в армии медсестрой и оттуда вынесла презрение к мужчинам, потому что она считала, что они все трусоваты. У нее был жених, тоже из казаков, двоюродный брат, он приехал с ней повидаться с другого фронта, и его разорвало бомбой у нее на глазах. И она его собирала по частям, чтобы похоронить, а потом очень долго не выходила замуж. Красивая была и решительная. Тетка меня лечила, она всегда приглашала лучших врачей, и меня лечил Плетнев, тот самый, погибший потом Плетнев. Он у меня в глазах стоит: небольшого росточка, живой, почему-то, когда стоял, одну ногу ставил на стул, с чудными такими волосами седыми. Лекарств не было, и он сказал, что надо жить за городом и зимой тоже, и зимой спать на улице рядом со снегом, послеобеденный такой сон. И бабушка со мной жила в Ильинском, я в школу не ходила, ленилась страшно, мне надо было школьную программу проходить, я кое-как это делала, но я зато читала все книги бабушкины. Свои я прочла уже. И там были полезные книжки, интересные, например, был Мачтет, которого никто, наверное, почти не знает.

​Иван Толстой: Теперь уж точно.

Вероника Туркина: А я до сих пор помню его роман "И один в поле воин". И это было очень хорошо, но бабушка еще читала Мопассана. И для моих 9–10 лет это было рановато. Я Мопассана читала, конечно, но я считала его совершенно неприличным писателем. И у меня осталось это чувство на всю жизнь. Это ужасно. И потом бабушка читала какие-то немецкие романы, безумно сентиментальные, там героини падали в обморок, а герои бледнели, качались от переживаний. И я понимала, что это плохо написано. Так что у меня с детства было предубеждение насчет сентиментальных романов, что не надо их читать. И в школе я училась очень мало из-за болезни.

У меня сейчас внуки и правнуки говорят: "Ой, у нас было счастливое детство!" Внуки росли в Америке, в нашем Вермонте, где мы летом преподавали, там была свобода, леса, водопады и прочее, и – главное – что их не боялись отпускать. А я думаю: а что же у меня-то в детстве? Почему у меня нет чувства, что у меня детство было хорошее? Хотя меня очень любили и баловали, но есть было нечего. Но тогда всем было нечего есть, и ни у кого из детей не было чувства, что это плохо. Ну, нет еды и нет. Меня маленькую держали в постели, я помню, что мне надо уже спать, а я прошу у мамы что-то поесть. Мама медлит, потом ушла и принесла мне жареную картошку на рыбьем жиру, по-видимому, заняла у кого-то на кухне, потому что мы жили в коммуналке. Было вкусно страшно, невероятно вкусно! Потом мне подарили настоящее яйцо, и все смеялись надо мной, когда я спрашивала: "Оно настоящее?" Потому что были деревянные яички. Дома все было, конечно, продано, кроме лошади. Я думаю, что лошадь была знаменитый Клодт, чугунная. И почему-то я у нее отвинтила хвост, я его все время вертела. А потом и лошадь пропала, я думаю, что продали. Были какие-то серебряные ложечки, тоже их продали.

​Иван Толстой: Ах, лошадь не живая? Игрушка, копия?

Вероника Туркина: Я думаю, что из-за деда эту лошадь, как память, держали дома.

Иван Толстой: Все это в Новочеркасске происходило?

Вероника Туркина: Все в Москве, я в Москве родилась. И уже на Патриарших прудах. Я думаю, что там квартира была дедом куплена, а, может быть, арендована. На полэтажа огромная квартира, а потом ее уплотняли и оставили одну комнату большую, очень неудачную, гостиную – с потолка текло у нее и были сплошные окна, все в окнах, и высокие потолки. А рядом с нашей комнатой пара такая жила, он и она, я думаю, что неграмотные и очень грубые люди, безумно грубые и очень раздражающиеся на все. Вечно были какие-то свары в кухне, но бабушка всегда поворачивалась и уходила, не разговаривая. А свара там разгоралась сама по себе.

Но из-за этих соседей нас перестали учить языкам. У меня была еще двоюродная сестра, мы вместе росли, она оказалась у нас, и ее младшая сестра и брат. И все это было еще в одной комнате, на этаж выше. Мама туда поменялась, потому что их отца, нашего дядюшку (он был дядюшка по роду, что ли, они были двоюродные братья, двоюродная сестра и двоюродный брат женились) арестовали, и он лежит в Бутово, дядя Алеша. Они жили в это время где-то за городом, и мама взяла сестру и этих трех детей к нам, так что мы все росли в одной комнате 24 метра. Одна стенка была мокрая, холодная, а вообще – ничего, большая комната. А рядом с бабушкиной комнатой, где были одни окна, была приличная хорошая комната, где была тетя Надя. А тетя Надя была гувернантка, которую дед привез на Дон, в Провалье, чтобы она подготовила детей к гимназии. Тетя Надя на всю жизнь осталась жить при нашей семье. Она была очень самостоятельная, но рядом жила. Меня очень любила. И она занималась с нами так, как раньше занимались в гимназии: один день французский, один день немецкий. И мы начали говорить. И чтобы это все выглядело солидно, нам устраивали экзамен, дарили какие-то подарки.

С подарками было плохо, но я помню, что мне подарили грузовик из досок, но очень любимый. Игрушек не было. И мы разговаривали с сестрой. И мы решили этих соседей, мужа и жену, подразнить, и у них под дверью разговаривали или по-французски, или по-немецки. После этого нам перестали давать уроки. Мы очень обрадовались, естественно. Потом я поняла, что, по-видимому, был скандал, были разговоры о том, что готовят шпионов, как всегда в то время, и с нами перестали заниматься языком.

Иван Толстой: Это все довоенное время, правда?

Вероника Туркина: Да, это было довоенное время. Но в детстве странно, что при нас никогда ни о чем не говорили. Я даже думаю, что очень антисоветски не были настроены, потому что выживали просто. Работали, выживали. О чем они между собой разговаривали, я не знаю. Семья была явно хорошего дворянского воспитания, потому что никогда никто не повышал голоса, я не помню, чтобы кто-нибудь повысил голос, все было очень хорошо. А у меня всегда было чувство страха. Я думаю, что у всех было.

Иван Толстой: С детства было чувство страха?

​Вероника Туркина: Да, вот эта атмосфера, где этот страх витал. Я шла в школу и проходила маленький такой особнячок, где жил Бубнов. Он был уже арестован, и там была нарисована какая-то страшная рука, написано, что он враг народа, еще что-то. И вот дети проходили мимо этих страшных вещей и шли в школу. У меня еще был страх… Я болела, и без меня весь класс был принят в пионеры. Я пришла – все в галстуках, а я без галстука. Я себе представила, что меня начнут принимать, что-то надо учить, какие-то клятвы, стоять перед всем классом. Я не стала ничего говорить, но хожу без галстука. "Почему ты без галстука?" А никто уже не помнит, кого принимали, кого нет. И я попросила маму купить мне галстук, и я ходила в этом галстуке и все время боялась, что меня разоблачат.

Иван Толстой: Самозванка!

Вероника Туркина: Это был тоже страх. А если разоблачат, то случится что-то ужасное. Вот такой страх был у детей в наше время. Я не знаю, почему вам родители этого не рассказывали.

Иван Толстой: А что за школа была? Самая обычная?

Вероника Туркина: Школа была 127-я, в нее попала бомба во время бомбежки. Часть учителей там погибла. Они ночевали там, на следующее утро должны были выехать с частью учеников в эвакуацию, и как раз попала бомба. На Трехпрудном. Там цветаевские места, но уже цветаевского дома не было.

Иван Толстой: Военные годы все в Москве прошли? Вас не эвакуировали?

Вероника Туркина: Нет, мы уехали в эвакуацию. Вначале мы попали куда-то в Армавир, что ли, и нас завезли в какой-то далекий колхоз, в котором надо было вырабатывать трудодни, но за них не платили. Выработать их нельзя было, потому что это была уже осень, но тем не менее нас посылали полоть свеклу. Свекла была сантиметров десять над землей, какие-то росточки и потрескавшаяся земля вокруг. Было ясно, что мы там просто помрем все. И опять решительная тетка нас собрала, какие-то скатерти-простынки были проданы, и мы доехали до крохотного районного городка, 12 километров от Волги и сто километров от Казани. Он назывался Куйбышев тоже. И мы там какое-то время прожили. Первая зима была очень голодная, а потом огород развели.

А потом мы вернулись с мамой довольно рано в Москву. Еще нельзя было возвращаться, но ехал знакомый тетки, у нее были всякие знакомые, ехал в Москву и вез поросят целый вагон и мешки с отрубями. И мы за мешками в этой щели доехали. До самой Москвы не могли, потому что в Москву надо были идти с документами, и нас сбросили, не доезжая до Москвы. Мы поехали в нашу Ильинку и оттуда уже на электричке можно было ехать в Москву. Приехали на ту дачу, где мы жили. Это не была наша дача, дача это была такой Веры Богдановны, у которой первый муж был архитектор, и он себе построил эту дачу. С узкими окошками, очень неудобно было в сад вылезать, но я вылезала. Вера Богдановна вышла вторым браком за Шуваева. Был одно время такой военный министр, может быть, при Николае, когда все время менялись министры, или уже при Керенском, я не знаю. Он есть где-то в энциклопедиях. Его даже оставили в живых. Он был военным спецом какое-то время, а потом, в 37-м, что ли, его расстреляли. У него были дети. Двух арестовали и послали в лагеря, они там погибли, а старший женился на Вере Богдановне, жил в Москве, была какая-то у них квартира или комната и эта дача. Их выслали, и они должны были все это потерять, но моя решительная тетка взяла у них доверенность, была доверенность на дачу и на их квартиру – она им сохранила. Вернулись мы оттуда, можно было жить.

А я маленькая, когда жила на даче зимой, там еще жили две старухи. Одна старуха – Ольга Аристарховна, я не знаю ее фамилии, очень томная, с невероятной всегда прической, нос с горбинкой. И с ней жила, я думаю, что это была ее какая-то гувернантка когда-то, но она эту Ольгу Аристарховну практически кормила, потому она хорошо шила и зарабатывала этим. И был у Ольги Аристарховны сын Лева, инженер. И у меня на глазах его арестовывали там, на даче. Пришли, был обыск и, действительно, нашли страшную улику – какую-то старую коробку от иностранных папирос. Этого было достаточно. И Лева исчез.

Во второй комнате жила жена этого генерала Шуваева, которую дочки боялись брать к себе в Петербург, ее поселили на дачу к старшему сыну, который был тоже в ссылке. Замечательная старуха совершенно. И одно время у нее жил ее внук, потому что отец был арестован и отправлен куда-то, чуть ли не на Колыму, а внук в это время был студентом Академии Фрунзе. Его оттуда сейчас же выгнали, жить было негде, он жил у бабушки на даче. Началась война. И он ходил то в военкомат, то в МВД, еще куда-то, на работу его тоже не брали, по ночам он чертил какие-то танки – он хотел изобрести летучий танк, но у него не получалось. И однажды он ушел и не вернулся.

Иван Толстой: А как послевоенные годы?

Вероника Туркина: В послевоенные годы мы вернулись с мамой и с теткой Надей, перекантовались немножко в Ильинском, у нас окна были выбиты и фанерой все забито. Я помню, что мы ночевали у какой-то нашей дальней родственницы по Провалью, и я помню, что я стеснялась у нее мыться и стираться, потому что у меня были только какие-то маленькие обмылочки, а ее мыло мне было стыдно брать. Так жили тогда.

Иван Толстой: А вернулись вы на Патриаршие пруды, в ту квартиру?

Вероника Туркина: Да.

Иван Толстой: А что эта сварливая и скандальная чета?

​Вероника Туркина: Осталась только она, Катя, одна она уже была спокойнее. Потом следующая уже была женщина очень милая, а потом была женщина с характером, она работала в книжном магазине, вот она наши книжки большинство и продала, когда нас не было. Она возила их на санках и продавала. Но что делать? Сердиться у нее за это не надо, есть им было нечего. Большая такая, семь семей, квартира.

Иван Толстой: И сколько же вы оставались в этой квартире?

Вероника Туркина: Я уехала из своей комнаты, верхней маминой комнаты, когда моей Елизавете было 11 месяцев, значит, это был 1960 год. Она родилась в 1959-м. В 60-м году мы переехали на Чапаевский переулок. Все страшно хохотали по поводу Чапаевского переулка, потому что шла волна анекдотов о Чапаеве.

Иван Толстой: Волна анекдотов началась уже в ранние 60-е?

Вероника Туркина: Да.

Иван Толстой: Мне казалось, что в связи с повтором фильма, который был уже во второй половине?

Вероника Туркина: Все это шло.

Иван Толстой: Причем анекдоты все те, классические, про Василия Ивановича?

Вероника Туркина: Да, но про Василия Ивановича ведь были и хорошие анекдоты тоже.

Иван Толстой: Хорошие были анекдоты?

Вероника Туркина: Были дурацкие, а были и хорошие.

Иван Толстой: Хорошие, в смысле искусные?

Вероника Туркина: Да, и Армянское радио было чуть позже.

Иван Толстой: А почему возникло Армянское радио? Был ли какой-нибудь повод именно для Армянского радио?

Вероника Туркина: Я даже не знаю, наверное, был, но не знаю. Я только знаю, что действительно был какой-то съезд, собрание всех работников радио, и представитель Армянского радио встал и сказал: "Вот нас спрашивают…" И зал лег. Когда я училась в университете, я училась непонятно как, я и на очное хотела, но я не была на очном, на журналистике, она потом стала отдельным факультетом, а до этого я училась в техническом вузе, из которого вырос МИФИ, и я там начинала учиться. Полтора года там проучилась, потом четыре года ничего не делала, мама у меня умирала, я с ней сидела, курсы какие-то кончала, еще что-то, а потом пошла в университет и училась в университете.

Но я еще застала старых профессоров. Не красных профессоров, а старых. У нас был доцент Иванов, который плохо видел и плохо слышал. У него было несколько очков, которые он менял все время, такие с толстыми стеклами. В это время вышла сталинская работа "Марксизм и вопросы языкознания". Все преподаватели должны был начинать со славословия этой работе. Не важно, был ли это фольклор или что-то, все равно начинали с этого. И бедный наш Иванов тоже должен был начать с этого. Большая аудитория, плоская, но большая, на кафедре стоит Иванов и говорит: "В своей гениальной работе "Марксизм и вопросы языкознания"…". В общем, несколько раз он начинает одно и то же, но никак автора не называет. Наконец, он уже сам приходит в раздражение против самого себя и говорит: "Ну, этот, ну, как его?" Зал лег. Кто-то сказал: "Забыл". Все страшно хохотали. Никто не донес.

Иван Толстой: Все сошло ему с рук?

Вероника Туркина: Говорят, что он жил в коммунальной квартире в кухне за занавеской. Старый профессор, что с него взять-то? Хороший был профессор.

Иван Толстой: А какой был круг вашего общения во второй половине 50-х, в 60-е? Я все подбираюсь к тому, когда вы встали на порочный путь?

Вероника Туркина: На порочный путь вставали в основном гуманитарии. Потом физики присоединились к лирикам. Потому что мы читали классику, мы читали вещи иногда не напечатанные, если нужно было писать какую-то курсовую более подробно. Я писала какую-то курсовую по Белинскому по старым книгам, не перепечатанным его статьям. Я вдруг с интересом обнаружила целые куски в "Марксизме и вопросах языкознания", переписанные из Белинского. Так что мы были готовы к этому. Хотя у нас дома молчали, а в некоторых домах и не молчали, а разговаривали. У нас молчали. Но как-то из всей семьи, из всех моих двоюродных я была практически единственная, кто очень быстро сообразил, что хорошо и что плохо. Они там были члены партии, еще что-то, и они говорили: "Вероника, ты какая-то не наша".

​Иван Толстой: Но ведь надо с кем-то этими мыслями и переживаниями делиться. Вот что это был за круг единомышленников?

Вероника Туркина: Студенческий был. Например, был такой поэт Матковский, который у нас на заочном учился, у нас на заочном учился наш шпион Колька Хохлов, который оказался начинающим шпионом.

Иван Толстой: Тот самый, знаменитый?

Вероника Туркина: Да.

Иван Толстой: Это который был послан убивать Околовича?

Вероника Туркина: Да, а как он был послан, знаете?

Иван Толстой: Отправлен со специальным пистолетом, со специальной стрелялкой.

​Вероника Туркина: Пришел, признался, и Околович закричал, я не помню, как звали жену: "Верочка, иди сюда, тут человек пришел меня убивать, ты бы нам чайку сообразила". Околовича я видела, он был чудный совершенно, он чуть ли не единственный, который уходил в Россию и приходил оттуда.

Иван Толстой: Ну, еще до войны, он в 1939-м был.

Вероника Туркина: А остальные, где там "Подвиг" у Набокова, уходили и все. Романтики невозможные. Вы, наверное, не знаете всех этих стариков: Боря был молодой, Пушкарев, а старики, которые были во Франкфурте, – святые люди просто. И они всю жизнь думали о том, как они будут России помогать, жены работали кто переводчицами, кто уборщицами, а у них был партминимум. Поскольку они купили свою типографию, они там какие-то деньги зарабатывали, у них очень маленький был партминимум, но они жили тем, что они делают дело. Те НТСовцы или из РОА, кто попадал в плен, их же первых наши же бойцы убивали, потому что они считали их предателями.

Иван Толстой: А расскажите, пожалуйста, немножко о Хохлове, какой он был как человек? Какой нрав, характер?

Вероника Туркина: Его сын, между прочим, здесь есть.

Иван Толстой: От Янины?

Вероника Туркина: Да. Я была с ними очень дружна, и с Яниной, и с Колькой. Кольку мы звали Никс. И он нам не признавался, он говорил, что он в этой системе работает, но он часто уезжает, потому что его посылают демонтировать технику в Германию. И он первый привез магнитофон оттуда. Мы делали капустник с его магнитофоном, было очень интересно. Но сам он выступать не мог, потому что он работал в этой системе, но мы не знали, кто он и что. И он нас любил водить в ресторанчик "Националь", днем пообедать. Мы сидим в ресторанчике, несколько человек, и Коля смотрит на Кремль и говорит: "Взорвать бы его к черту!" Мы насторожились, мы не очень подозревали, что он нас провоцирует, но как-то это было страшновато.

А когда я ему рассказала в Америке об этом, он говорит: "Неужели я так говорил?!" Самое интересное, что он должен был быть очень осторожен, раз он на этой работе работал, а он не был, он не понимал. Каким-то образом он не понимал, что он делает.

Когда он Янку выдавал, Янину, – он же ее выдал, собственно говоря, – ему не верили американцы, они его очень долго проверяли, по ночам будили, все как полагается, и сказали, что они ему поверят тогда, когда он даст большое интервью Би-би-си, я думаю, а, может, "Свободе". Во всяком случае, это есть, я видела это. Он в сером костюме поднимался, масса прожекторов, рассказывал, что как. Но он рассказал, что его на этот "подвиг"… Он всегда считал, что это подвиг, что он не убил, но он, наверное, и не мог просто по характеру.

Сказал, что его жена на это благословила уйти. Что он ей рассказал, они навсегда попрощались и она сказала: "Только не убивай, а растворись там". Зачем он это рассказал, я не знаю. А ему обещали, что в этот же момент ее возьмут в посольство. Как можно было в это поверить? Он как бы опытный работник этих органов… Ее в этот же момент как раз и арестовали, с сыном маленьким, и дали ей вышку в начале. Но она попала в щель, потому что дальше шел Берия. И вот это была щель в руководстве органов, они, по-видимому, не знали, как на что реагировать, и ее в конце концов отправили на вечную ссылку под Воркуту с подпиской, что она никогда в жизни никому не расскажет ни о чем. И она сыну не рассказала, и сын рос не в курсе, он считал, что отец погиб в армии.

​Иван Толстой: А потом вам никогда не удалось их увидеть?

Вероника Туркина: Всех видела, и со всеми была достаточно близка.

Иван Толстой: А что с ней сталось, как она вернулась, когда?

Вероника Туркина: Она довольно долго была в Воркуте, но она инженер, так что она там как-то работала. У нее было одно утешение: она уходила в лес, одна не боялась леса, она ходила бесконечно в лесу. А у сына была жуткая аллергия на все зеленое, и он с ужасом вспоминал, что мать его тоже пыталась водить в лес. Потом ей кто-то помог, по-моему, это было типа романа какого-то, хотя на нее не похоже, она такая серьезная, выдержанная. И ей помогли перебраться, когда это стало возможно, в Иваново, это все-таки сто километров. И она там довольно долго жила. А потом уже почти под смерть, года за два, сын ее перевез в Москву. И квартиру для нее, деньги для нее я выбила у Кольки, у Никса. Так что они мне были безумно благодарны за то, что я выбила эти деньги.

Иван Толстой: А сын?

Вероника Туркина: Колька считал, что у него были тайные поклонники и они сына продвинули, сын защитился в университете, биолог. Очень хороший человек. Он, живя в нищете и на студенческую стипендию, умудрился сэкономить и купить мотоцикл. Что он ел, было непонятно. Я его встречала в Америке, когда он приехал к отцу. Через Нью-Йорк Коля устроил ему приезд по научной части, как бы не к нему, а какой-то биолог прислал ему от университета. Коля потом работал в университете, он окончил еще здесь биологический и, по-моему, он тоже защитился, сделал карьеру.

Иван Толстой: Он под какой фамилией жил?

Вероника Туркина: Хохлов.

Иван Толстой: Ему все это сошло?

Вероника Туркина: Да, он кончил биофак и защитился. Вот, что удивительно.

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем первую часть беседы с Вероникой Валентиновной Туркиной-Штейн, выпускницей факультета журналистики Московского университета, преподавательницей русского языка и литературы, вернувшейся в Россию после тридцати лет эмиграции. Окончание беседы – в нашей следующей программе.