Ключевые моменты программы:

– В последнее время мат получил очень широкое распространение российском обществе, несмотря на то что эта лексика официально табуирована и ее употребление в общественных местах административно наказуемо.

– Эксперты связывают это с тем, что выросло более свободное поколение, которому доступны разные регистры языка, и эти люди чувствуют фальшь и ложь официальной пропаганды, и таким образом реагируют на все это.

– Еще одна причина: когда можно беспрерывно говорить о высоком (например, о религии или о любви к родине, причем любить родину тебя учат люди, которые сами ее и разворовали), эту сферу заполняет обычная речь, а на место обычной речи поднимается нижний план языка.

– Мат – это выражение скрытой агрессии, а стало быть, и показатель агрессивности, разлитой в общественном сознании.

– Язык реагирует на атмосферу насилия и милитаризма, которой очень много в обществе, причем она как раз во многом исходит от тех людей, пытающихся табуировать мат.

– Чем больше запретов, тем больше протеста: одной из таких форм протеста и является мат на улицах.

Сергей Медведев: Когда, наши дорогие зрители и слушатели, вы последний раз ругались матом? Лично я ругался совсем недавно – по дороге на этот эфир, когда ехал за рулем машины, и меня подсекали. Но ругался я про себя!

В последнее время мат все чаще и чаще можно услышать на улице, причем от девушек, от детей, от групп школьников, которые идут и совершенно свободно разговаривают матом, чего совершенно не было во времена моей школьной юности. Стал ли мат еще более распространен в нашей жизни, чем прежде? Подробности в сюжете Антона Смирнова.

Антон Смирнов: "Мат", "матерщина", "матерная ругань" – все это названия бранных слов, не допускаемых общественной моралью. Нецензурная брань в общественных местах может караться административно. И если раньше матерная лексика использовалась осознанно, как гипербола, как словесное оружие, то в наши дни ситуация изменилась. Этот пласт лексики повсеместно проник в современный русский язык.

Матерятся все – от банковского топ-менеджмента до школьников и их учителей. Матерщина перестала быть своего рода оружием русского языка и зачастую не осмысляется как запрещенная лексика. Скорее, теперь мат выступает в качестве дискурсивной и повсеместной лексики, тем самым опрощая современный русский язык.

Пожалуй, единственная сфера, где матерная брань сохраняет статус особой лексики, – это литература. Именно в ней он используется осознанно, как стратегия, направленная на освобождение языка от излишней серьезности.

Сергей Медведев: Обсудить проблему мата в русской жизни и в русском языке мы пригласили филолога Гасана Гусейнова, профессора Школы филологии Высшей школы экономики, и режиссера Владимира Мирзоева.

​^{Полная версия программы}

Меня удивляет, как свободно начинают разговаривать на этом языке 12–15-летние школьники.

Гасан Гусейнов: Люди чувствуют себя свободнее. Мат в публичном пространстве не изучался на протяжении многих десятилетий, и поэтому многие так болезненно на это реагируют.

Сам мат прекрасно описан. Когда-нибудь из вас читал подробное исследование объяснений, которые дает матерному языку, например, Федор Михайлович Достоевский в "Записках из мертвого дома"? Не читали! Потому что об этом никогда не говорилось, а тема очень известная. На эту тему написана масса книг немцами, американцами…

Сергей Медведев: Потому что есть десятки ситуаций, в которых он используется.

Гасан Гусейнов: Конечно. И есть простая гипотеза, которая объясняет, почему это так. Я думаю, это больше говорит о нас с вами, чем о самих молодых людях. Они выросли в воздухе свободы, и им доступны разные регистры языка, не говоря уже о том, что они чувствуют всю эту фальшь и ложь, которая течет сверху. Они реагируют так, и это будет усиливаться.

​

Сергей Медведев: Владимир, вы тоже считаете, что это признак освобождения языка и раскрепощения морали?

Владимир Мирзоев: Я думаю, стоит поговорить вообще о лексике, табуированной в культуре. Невозможно материться на сцене, невозможен мат в кинематографе, на телевидении.

Сергей Медведев: Это после нового закона от 1 июля 2014 года?

Владимир Мирзоев: Да, конечно. Возник целый ряд табу, связанных с этой лексикой. Естественно, молодые люди, которые чувствуют, что кто-то пытается управлять их сознанием через язык, на это реагируют. И чем больше будет табу, тем больше вы будете слышать мата на улицах – это неизбежно.

В сюжете хорошо сказано, что это гипербола. Разве наша жизнь не является гиперболой? Оглянемся вокруг – это же все выглядит как невероятное преувеличение, чего не коснись, в том числе и табу – они невероятно преувеличены! Их значение перекрывает все смыслы. На самом деле эти табу необходимы как инструмент манипуляции, не более того. В реальности никто не заботится о нашей нравственности и чистоте нашего языка.

Сергей Медведев: Это в каком-то смысле часть той большой сферы, которую я бы назвал биополитикой, – это регламентирование человеческой телесности: все эти демографические законы, начиная с "закона Димы Яковлева" и кончая законом о гомосексуальной пропаганде. В данном случае государство как бы заботится о здоровой речи.

Гасан Гусейнов: Да, государство, конечно, пытается влезть везде, где можно, а вернее сказать, даже не государство, а люди, которые объявляют себя носителями государственной идеологии.

Здесь есть еще одно важное обстоятельство. Дело в том, что в культуре табуируется ведь не только низменное, но и возвышенное. И когда снимается табу с возвышенного, когда каждый человек может говорить о боге, постоянно пустосвятствовать… Вот ответ на пустосвятство – это как раз мат. Потому что когда можно беспрерывно трындеть о высоком (например, о любви к родине: любить родину тебя начинают учить люди, которые сами, может быть, ее разворовали), в этот момент у тебя эту верхнюю сферу заполняет обычная речь. Тебе же надо как-то выражать свои чувства, и обыденная речь у тебя поднимается наверх. А что делать внизу? Нижний план языка поднимается и становится обыденной речью.

Приведу очень просто доказательство. Русский язык необычайно гибок, он умеет обрабатывать иноязычные слова, но и матерные слова он делает пригодными для обыденной речи. Вот когда говорят, например, "блин", или "ёж мою мышь", или "елки-палки", то ведь люди прекрасно знают выражения, которые они заменяют этими словами. Это значит, что у нас грандиозное пиршество лицемерия. Человек, говорящий "блин", прекрасно знает, что он заменяет этим "блином", и исходит из того, что другой тоже это знает. Человек-цензор, который печатает вместо какого-то слова три точки, исходит из того, что читающий понимает, какое это слово!

Такого рода цензура является чистым, неприкрытым лицемерием. И нормальный человек, в том числе ребенок, подросток, конечно, не может терпеть это лицемерие. И это, конечно, проблема взрослого общества. Мы прекрасно знаем, что наше общество в этом смысле совершенно не взрослое.

Например, вы упомянули гомофобную политику последних лет. Она совершенно безобразна – в каком смысле? Это действительно биополитика, которая возвращает население в состояние советского лицемерия, но главным образом дикарства! Можно было быть уже вполне сведущими людьми и понимать, что есть такая природа, и есть культура, которая приспосабливается к этой природе. И транслировать пещерные представления под видом какой-то там древней традиционной культуры – это верх лицемерия!

Сергей Медведев: Это сознательная архаизация.

Гасан Гусейнов: Да, и, конечно, люди отвечают на это соответствующим образом, архаичным же языком. Ты думаешь, что ты сейчас все прикроешь, и все будут контролировать два попа – решать, что правильно, а что неправильно. Не будут они контролировать! Их будут ловить на том, что они запрещают.

Сергей Медведев: Владимир, вернемся к детскому мату. Меня это немножко коробит. Я понимаю, что это как бы акт языковой трансгрессии, ответ на лицемерие взрослой речи. Но это же какие-то неосознанные речевые акты?

Владимир Мирзоев: Я думаю, это происходит интуитивно. Я вот, например, к мату на сцене отношусь скорее плохо как режиссер, но как зритель – нейтрально. Я считаю, что мат дает на сцене довольно горячую энергию, которая сжигает тонкую атмосферу, с таким трудом создаваемую в театре. Но как только возникли эти табу, я, не любящий мат на сцене, счел, что мой долг – пользоваться этим языком, потому что культура занимается табуированными вещами: касаются ли они языка, психологии, политики – чего угодно. Для этого и нужен театр, нужна культура – чтобы работать с табу. Следовательно, дети, которые чувствуют, что кто-то пытается контролировать их сознание через язык, интуитивно реагируют на это, и по-другому быть не может.

Сергей Медведев: То есть государство проводит границы, и культура тут же выходит на эту границу, начиная где-то ее тестировать и прогибать?

Владимир Мирзоев: Совершенно верно.

Сергей Медведев: Но ведь русское общество материлось всегда. Или всегда в российской жизни были периоды лицемерия? Насколько вообще мат является неофициальным вторым русским языком? С какой эпохи это начинается? Ведь мы читаем матерные "Заветные сказки" Афанасьева и даже пушкинский язык, и понимаем, что эта табуированная лексика уже по меньшей мере сотни лет находится в крестьянском языке.

Гасан Гусейнов: Но тут нужно иметь в виду, что свою нынешнюю функцию мат приобрел в условиях очень развитой письменности и печатного слова, в условиях, когда носитель языка стал грамотным и обнаружил, что его собственная речь – это крошечный сегмент наличного гигантского словаря текстов, которые написаны на этом языке.

Читатель "Современника" в XIX веке или читатель толстых романов прекрасно понимает, как незаметна эта особенность его устной речи на фоне громадного словаря. И начинается игра с матерным словом, для того чтобы это слово не прожигало. В советское время на это наложилась идеология. Мат – это ответ на идеологию.

Есть некий верх жизни – православие, но есть и низ, есть бог, и есть черт. И если ты живешь в этом мире, то ты должен понимать эти слова. В общем, я вижу, что люди очень редко пользуются ими в реальности. Так говорят в неких средах – в армии, в каких-то закрытых сообществах. А в публичной сфере в этом нет необходимости.

Сергей Медведев: О роли мата в современной русской жизни и культуре рассуждает поэт Кирилл Корчагин.

Кирилл Корчагин: Предубеждений у меня нет, хотя я стараюсь трепетно относиться к людям. И в тех случаях, когда я подозреваю, что человек может на это нервно реагировать, я предпочитаю держать себя в руках, хотя иногда чувствую себя таким персонажем из 90-х – Виктором Степановичем Черномырдиным, которому, как известно, в повседневной речи не хватало матерных слов. Иногда из-за этого возникают какие-то странные паузы.

В 90-е годы и в жизни, и в литературе, и в искусстве было очень много мата. Он играл освобождающую, подрывную роль. Это было интересно, хорошо и правильно. Во многом это ушло уже во второй половине 2000-х, и сейчас этого мало. С этим ушел какой-то дух – может быть, свободы. Ведь мат – это самый простой способ освободить и тексты, и искусство, и все, что угодно. Честно говоря, хотелось бы, чтобы это в каком-то виде вернулось.

Дело еще и в том, что вошла в моду какая-то такая серьезность во всем, как бы стремление решить все проблемы напролом, без попытки иронически от них отстраниться. А мат в искусстве – это во многом признак иронии и дистанции по отношению к объекту.

На художественные языки не должно быть никаких ограничений. Без иронии дело не выгорит. И художники, поэты, писатели должны делать все, чтобы как-то вернуться к той языковой свободе, призрак которой существовал в 90-е. По факту так и происходит.

В сообществах интеллектуалов, художников мат функционирует, скорее, как в английском языке, то есть он практически не маркирован. Но за пределами этих сред мат во многом до сих пор табуирован: это страшная лексика, которую используют мужики в гаражах. Эту ситуацию надо разрушать всеми возможными средствами.

Гасан Гусейнов: Я думаю, поэты как раз и разрушают эти границы. Причем в тех случаях, когда везде царит мат, они готовы его убрать и обратиться к высокой речи, а когда его запрещают, они, наоборот, готовы дать ему маленькую комнатку, где он может существовать.

Но главная опасность в наших рассуждениях состоит в том, что мы противопоставляем мат всему остальному языку, тогда как в языке гораздо больше менее приятных вещей, чем мат: например, всякое сюсюканье, всякие словечки, которые не имеют никакого смысла, но люди ими пользуются. Хотя, конечно, мат очень неприятен в качестве речевой смазки, и это очень глупо и нелепо. Мы же не используем сливочное или растительное масло вместо перца, а здесь происходит именно это.

И, конечно, тут есть проблема насилия. Мат – это ведь выражение скрытой агрессии. Что такое мат? Это всего несколько слов, которые описывают половой акт в его насильственной грубой форме – все, больше ничего за этим не стоит! И то, что в нашем языке это превратилось во что угодно: этими словами можно заменить все остальное, – это до некоторой степени такая гипербола насилия на микроуровне.

Сергей Медведев: В общественных отношениях все это проникает на уровень грамматики.

Гасан Гусейнов: И на уровень самых глубоких реакций. Когда мы материмся в ответ на то, что кто-то нас подрезал, это означает, что мы готовы к насилию по отношению к себе.

Сергей Медведев: Мат – это разрядка эмоциональной ситуации. В армии говорят, что без мата армия просто рассыплется – это скорость отдачи команды, это передача всего нужного клубка эмоций при этой команде.

Владимир Мирзоев: Да, язык реагирует на атмосферу насилия, на агрессивную атмосферу, которой очень много в обществе. И что интересно: она как раз во многом исходит от тех людей, которые пытаются табуировать мат. Никому в голову не приходит, что мат – это реакция на милитаризм, на культуру насилия, которая сегодня является основным инструментом управления обществом. В беззаконном обществе остается один закон – закон насилия. Конечно, это эмоциональная реакция на эту ситуацию, в том числе и у детей, которые чувствуют атмосферу, но у них нет аппарата рефлексии, чтобы понять, что происходит, с чем они имеют дело в политическом и социальном смысле. И если мы хотим, чтобы наши дети не матерились, нужно менять атмосферу в стране, искоренять культуру насилия, милитаризма как такового.

Сергей Медведев: Гасан, часто говорят о тюркских корнях мата.

Гасан Гусейнов: Нет, это древнегреческий, древнеславянский, индоевропейский – старые корни.

Сергей Медведев: И это, по-моему, имело какие-то обрядовые значения в связи с культами плодородия.

Гасан Гусейнов: Да. Вот известное слово из трех букв – это просто "шишка". Мы активно используем слово женского рода "хвоя", а в мужском роде "хвой" – как брат и сестра.

Владимир Мирзоев: Мат имеет отношение к карнавалу и к внутренней необходимости смены полюсов, к неким перевертышам, о которых сейчас, я думаю, говорят не только интеллигентные люди, но и школьники: что все в нашем мире слишком статично, что эти полюса застыли, они заморожены. Это касается и социальной жизни, и политики, культуры. Все это хотят заморозить, поэтому карнавал, ирония, юмор, в том числе и юмор, связанный с низом, тоже становится инструментом расколдовывания этой заморозки.

Сергей Медведев: Действительно, и периоды острых общественных перемен, общих сломов тоже всегда сопровождаются матом. Например, Всешутейший собор Петра Великого (устраивали матерные литургии) – это некая реакция на резкий слом российской общественной жизни.

Владимир Мирзоев: Сорокин – главный писатель 90-х, да во многом и нашего времени: феномен, связанный с этим.

Сергей Медведев: Да, 90-е в этом отношении – огромное раскрепощение. Я вспоминаю некие тексты, которые возникали из контркультуры: например, "Низший пилотаж", "Срединный пилотаж" Баяна Ширянова. В театре, по-моему, раскрепощение произошло с новой драмой, когда пришел этот язык.

Владимир Мирзоев: Конечно. Это все очень связано с кризисными ситуациями в жизни.

Сергей Медведев: А сейчас в театре этот язык может себе позволить только "Театр.doc"?

Владимир Мирзоев: Ну, есть какие-то маленькие независимые театрики, которые пытаются не сдаваться, но это, конечно, очень трудно, потому что оппоненты, апологеты культуры насилия, в общем-то, несмотря на весь свой постмодернизм, все-таки смертельно серьезны. И вот эта смертельная серьезность противостоит карнавальной культуре, в том числе и мату.

Сергей Медведев: Гасан, вы, совершенно не смущаясь, используете мат у себя в фейсбуке. Вы не боитесь какой-то санкции за это?

Гасан Гусейнов: Во-первых, это более-менее приватное пространство. Во-вторых, я исхожу из того, что филолог должен описывать реальность. Вот она такая. Я все время езжу в электричках, в трамваях, хожу по улицам. Вчера зашел в "Бургер Кинг", и там сидела группа молодых людей лет по 16-17, наверное, еще школьники. И они говорили на этом языке, посматривая на меня в ожидании: "А вот сейчас этот гриб нам что-то скажет"... А гриб им ничего не говорит, наоборот, я сижу и наматываю на ус. (Смех в студии.)

Сергей Медведев: А конструкции-то хоть новые, интересные?

Гасан Гусейнов: Нет, к сожалению, ничего нового. У девчонок еще довольно интересно, они придумывают какие-то словечки, а вот у мальчиков это как раз такая речевая смазка – просто через каждое слово. Я думаю, без иронии, без какой-то дистанции это невозможно воспринимать. Конечно, можно сказать: "Куда смотрит школа, родители?! Как это так?!" А потом ты думаешь: "Ну, а что эта школа? Разве училка, которая им объясняет, что не надо ходить на митинги, надо слушаться старших, является для них авторитетом?" Конечно, не является.

Проблема нашего общества еще в том, что у нас нет речевых авторитетов. Мы все время слышим матерный или полуматерный подтекст в речах политических деятелей верхнего уровня. Естественно, возникает вопрос: "Почему именно эти люди должны быть для меня авторитетом?!"

Кроме того, у нас сейчас масса иностранных заимствований. А с иностранщиной очень сложные отношения у всех мировых языков: они как-то ее обрабатывают, иногда дополняют. Мы все знаем, что делают с фотошопом: что-то там надо отфотошопить, и сразу же возникает замена "ш" на "ж". И это естественный процесс в языке. Язык немножко снижает чужое.

Сергей Медведев: А вообще, филологи много изучают мат. Я, например, вспоминаю совершенно упоительный разбор Александром Жолковским фразы "нам татарам все равно: что любить подтаскивать, что любленных оттаскивать". Там текст страниц на 50.

Гасан Гусейнов: Это как раз и есть ощущение свободы, и это прекрасно! И Юрий Левин этим занимался.

Сергей Медведев: А насколько словарь русского мата Плуцера-Сарно – серьезная филологическая работа?

Гасан Гусейнов: Это очень серьезная работа, но у нее есть одна проблема: она выделяет из очень большого поля языка только этот сегмент и делает его главным.

Вот второе издание словаря Даля, который сделал Бодуэн де Куртенэ в 1918 году, надо было бы переиздать: там матерный язык просто включен в фон словаря, и он там растворен.

Сергей Медведев: В дальнейших изданиях словаря Даля этого уже нет.

Владимир Мирзоев: Если вы сейчас набираете в интернете, скажем, синонимы к слову "убей", то мат включен число в нормальных синонимов.

Сергей Медведев: В сетевом тезаурусе это абсолютно не так, как в словаре Даля.

Владимир Мирзоев: А молодежь-то не лезет к книжкам, она тут же в сети ищет то, что ей необходимо, а там все присутствует – никаких проблем. Там язык живет в своей полноте.

Сергей Медведев: Я слышал: природа русского языка дает такое огромное разнообразие матерных слов и словообразований, что мало какой язык может приблизиться к богатству этого матерного тезауруса.

Гасан Гусейнов: Речь скорее идет об иронически-саркастическом обыгрывании к случаю. Понятно, что если мы берем все эти суффиксы или окончания: "-ня" (фигня, чертовня и так далее), то матерное слово очень легко подтягивается к таким ситуациям. Понятно, что мы можем использовать таким образом слова, заменяя одну или несколько букв. Например, человек может сказать: "Мне это остолбенело", и все прекрасно понимают, что ему и как, но при этом человек знает исходное слово. И в этом большая проблема.

У нас это богатство – как раз следствие запретов, табуирования. В этом и состоит глупость запретов: ты вводишь запрет, и у тебя матерным становится обычное слово. Мы это видим на примере обычных языковых суеверий, которые все время наблюдаем. Сейчас, например, нельзя говорить "последний", надо говорить "крайний". Это какой-то бред!

Сергей Медведев: Это пошло из языка саперов и летчиков.

Гасан Гусейнов: Нельзя сказать "садитесь", обязательно говорят "присаживайтесь". Вот этот план языка – это тоже ответ на табуирование. Мне кажется, гораздо лучше, когда человек время от времени в сердцах матерится, чем когда этот же человек говорит: "Ой-ой, не говори "садитесь", только – "присаживайтесь". Масса нелепейших речевых суеверий!

Владимир Мирзоев: Мне кажется, это тоже часть архаики, навалившейся на культуру. Это ветерок с той стороны.

Сергей Медведев: Об особенностях использования матерной речи рассуждает поэтесса Екатерина Захаркив.

Екатерина Захаркив: Когда что-то явлено в ситуации вседозволенности, это становится некоторым диктатом – выбирай из огромного количества, когда ты уже ничего не хочешь выбирать. И мат в таком случае становится наиболее агрессивным каналом реакции на эту гиперинформированность пространства, в котором мы находимся. Это показатель того, что и внутренний личностный контроль сильно ослаблен. Мне не очень симпатичны такие ситуации.

Если исчезнет институт семьи и институт иерархической лестницы воспитания, в том числе языкового, возможно, исчезнут и все табу в языке. Пока все это продолжает существовать во всей красе.

Но условно табуированные вещи в языке останутся. Я не вижу в ближайшем будущем вариантов иного развития событий. Да, в качестве художественного высказывания я, можно сказать, даже поддерживаю использование мата, потому что при восприятии произведения искусства человек как раз находится в наиболее контролирующем, осознающем себя состоянии. Он прекрасно понимает или, по крайней мере, пытается понять, зачем здесь используется этот мат. И, как правило, он там совершенно не случайно. И даже если он делает вид, что он там случайно, это все равно некая стратегия на освобождение, на ответную реакцию в ситуации гиперинформирования. В художественном высказывании я ни разу не попадала в такие ситуации, когда я чувствую, что меня это трогает и кажется излишним.

Для меня граница табуированности мата проходит по человеческой осознанности. Это значит, что если мат используется как осознанная стратегия (например, в художественном высказывании) или даже как агрессивный выпад в сторону человека во время ссоры или агрессивной коммуникации, то это вполне может быть дозволено. Но если мат неосознанно используется в быту, в дружеской коммуникации и, как говорится, между делом, тогда это просто показатель низкого уровня культуры человека и его внутреннего состояния бесконтрольности и речевой распыленности.

Сергей Медведев: А тут должно быть какое-то государственное регулирование? Или вы, Гасан, вообще против всякого нормативного регулирования этой речи?

Гасан Гусейнов: Я совершенно не против этого. Я считаю, что есть какая-то область, в которой просто неуместно использование некоторых слов. Но как только появляется слово "вседозволенность"… Ну, какая вседозволенность?! Мы же прекрасно понимаем, что речь – это результат культурных договоренностей. Даже когда выключатся все микрофоны и камеры, мы не перейдем в разговоре друг с другом на матерный язык.

Владимир Мирзоев: Не факт! Я уже чувствую дискомфорт – целый час сдерживаюсь! (Смех в студии.)

Гасан Гусейнов: Я все-таки думаю, что не перейдем. Когда мы рассказываем нашим студентам о разных явлениях в культуре, мы тоже не переходим непосредственно на этот язык. Нам нужно до некоторой степени смириться с противоречивостью нашего бытия: прежде всего, с тем, что правильное – это вовсе не обязательно то, что нам нравится. Матерная речь может не нравиться, но в определенных социальных и бытовых ситуациях она может оказаться правильной.

А с точки зрения места государства в этой истории… Я вообще хотел бы, чтобы государство стало немножко другим. Мне бы хотелось, чтобы его институции формировались не так, как сейчас. И, как только они начнут формироваться нормально, выяснится, что масса людей просто удивятся нашей постановке вопроса: да какое нам дело до того, как они говорят?

Конечно, надо объяснять детям речевые ситуации, недопустимость насилия. Уже к детскому саду они должны понять, что чужое тело неприкосновенно: его нельзя бить, толкать. А почему они дерутся? Потому что видят, как мамаша шлепает своего ребенка. И как только маленький ребенок осознает, что от матери он не только ждет защиты, но может и огрести побои, у этого ребенка ломается картина мира. И в этой сломанной картине мира мат начинает играть очень большую роль. Поэтому начинать нужно с мамаш, с папаш, с этих микрогрупп, в которых к детям применяют насилие. И когда насилие физическое, телесное начнет уходить, в эту минуту начнет уходить и агрессивный мат в этой внутренней коммуникации.

Сергей Медведев: Куда может завести эта политика регулирования? Как бывший курильщик я приветствую то, что появились пространства, свободные от курения. Но умом либертарианца я понимаю, что нарушаются некоторые права. И мне кажется, что с матом может произойти то же самое: будут какие-то определенные салоны брани, закрытые просмотры кино, где будет мат.

Владимир Мирзоев: Это уже есть: на кинофестивалях мат допустим.

Сергей Медведев: Потому что там не нужно прокатного удостоверения.

Гасан Гусейнов: Я бы поспорил с этим сравнением, ведь можно курить, а можно и не курить, но, например, нельзя не заниматься половой жизнью. Ограничить эту тему в обществе невозможно, потому что люди существуют ради того, чтобы продолжался род и просто получать удовольствие. И невозможно всех заткнуть: люди будут говорить. И там, где есть эта потребность в речи, нелепо пытаться насильственно ее регулировать! Это всегда приведет к обратному результату.

Владимир Мирзоев: Но обратите внимание, что власть в этом очень последовательна. Ведь попытка регулировать экономику, попытка ввести разновидность государственного капитализма, попытка регулировать выборы, попытка регулировать все с помощью бюрократии логична, если они пытаются регулировать, в том числе, и язык. Это как бы следующий шаг. Это, видимо, попытка рационализировать то, что невозможно рационализировать, то, что должно свободно расти и развиваться, просто естественно существовать.

Иными словами, наши власти хотят выстроить свой космос. Они считают, что вокруг них хаос, а они хотят создать космос, но на самом деле вокруг них космос, а они привносят в этот космос хаос. И это корневая ошибка, в том числе и по отношению к языку.

Сергей Медведев: Абсолютно обратный эффект: то, что государство хочет предотвратить, то и получается. Так вышло с Украиной: хотели предотвратить ее западный дрейф и вступление в НАТО, а получилось ровно наоборот. То же самое получается и с матом: хотели отрегулировать, а в результате мат выходит на улицы.

Мат – это огромная часть национального фольклора, национальной культуры. И это в каком-то смысле культура вообще, потому что культура, наверное, возникает там и в тот момент, когда человек вместо того, чтобы ударить своего оппонента, обругал его. Помните об этом, когда в следующий раз задумаете употребить какое-либо табуированное слово.