4 года назад, после непризнанного референдума в Крыму, керченская художница Мария Куликовская получила подтверждение под номером 254 о том, что она является внутренне перемещенным лицом. "254" называлась и ее первая акция, посвященная украинским событиям: Мария, укрывшись украинским флагом, легла на ступеньки Эрмитажа, где летом 2014 года проходила международная биеннале современного искусства "Манифеста", от официального участия в которой она отказалась, протестуя против аннексии Крыма и поддержки Россией сепаратистов в Донбассе. Вскоре, тренируясь в прицельной стрельбе, сторонники "русского мира" уничтожили ее инсталляцию Homo Bulla, выставлявшуюся в донецком арт-центре "Изоляция", который впоследствии был превращен в военную базу. С этими событиями была связана и следующая акция, под названием "Белый", когда Мария Куликовская выстирала флаг Крыма в Москве-реке до полного исчезновения красной и синей полос, что символизировало "уничтожение моей страны, моей личной истории и моих надежд". Вместе с другими художниками она на Венецианской биеннале в 2015 году входила в "группу отпускников", которая, по аналогии с российскими военными без опознавательных знаков, "оккупировала" российский павильон под лозунгом #OnVacation.
– Вы родом из Керчи, и акции, которые вы делали после аннексии Крыма и событий в Донбассе, были связаны с вашим личным опытом. Наверняка у вас остались воспоминания о том, какие у вас были чувства, мысли во время аннексии, ведь из этого, наверное, и родились ваши последующие работы?
– Не то чтобы воспоминания, а оно просто живое, ничего ведь не закончилось. Был процесс захвата, когда вошли войска, но ничего не изменилось. Поэтому это как бы живой процесс, который продолжается по сей день. Ощущения остаются, трансформируется жизнь, нужно из-за непредвиденных обстоятельств как-то иначе ее выстраивать, чем было изначально придумано и хотелось. Я не знаю, какие могут быть ощущения, когда на территорию твоего дома заходят чужие какие-то непонятные танки, люди, военные. Я думаю, что это сложно описать словами, поэтому появлялись все те акции, которые более чем красноречиво рассказывали о том, что происходит внутри меня и многих других людей.
– Ваши родители до сих пор живут в Крыму, но за все 4 года, прошедших с момента аннексии, вы там ни разу не были, или я ошибаюсь?
– Да, ни разу не была. Я могу рискнуть и поехать туда, но я уверена, что это может быть небезопасно. Я находила в интернете на российском ресурсе себя в списке запрещенных художников в России. И террористы на востоке Украины объявили списки дегенеративных художников, запрещенных художников. Поэтому в Крыму может быть просто физически небезопасно, морально небезопасно. Мало того, может произойти все что угодно, например, как с Сенцовым, Кольченко и многими другими активистами, которых судили почему-то по российскому законодательству, несмотря на то что у этих людей был и остается только украинский паспорт. Поэтому я туда не возвращалась из-за опасности. Я не хочу сидеть в российской тюрьме 20 или 30 лет. Я не вижу в этом никакого смысла. Не хочу давать им возможность издеваться над собой, над моими близкими, которых они тоже могут шантажировать, если я вдруг появлюсь. Если бы я скрывала свою позицию, то возможно, это была бы другая история. А так как я не скрываю свою позицию и все время делала различные протестные перформансы, поднимающие вопрос аннексии, оккупации, и не только Крыма, что значит быть переселенным человеком, беженцем, я думаю, что это может дать толчок для противоправных действий со стороны российского государства или правоохранительных органов в отношении меня. Да, в Крыму живет большая часть моих родственников, это и дом, куда я не могу приехать и где не могу жить. Большой вопрос к этому состоянию, что у себя дома ты не можешь находиться, и вместе с тем, тебе и ехать-то некуда. И еще один вопрос – почему люди должны уезжать, бросать свое жилье, свой дом, запираться? Я думаю, что это большая гуманитарная катастрофа, которая касается не только моей семьи или меня лично, а и людей вокруг, которые тем или иным способом пострадали не только в Крыму, но и в Донецке. Вообще, это глобальная проблема. Сейчас по всему миру огромное количество беженцев, которые просто вынуждены где-то быть и оставаться ни с чем.
– Вы говорили, что нашли свое имя в списке нежелательных для России художников. Тем не менее, акции, связанные с Крымом и украинскими событиями, вы делали в России. Это и "254", и когда вы в Москве-реке стирали флаг Крыма. Почему вы выбрали именно Россию, для вас было важным место действия?
– Локация имеет определенное концептуальное наслоение. И она имеет значение такое же равнозначное, как и само действие. Эрмитаж был выбран не просто так, это был день открытия "Манифесты-10" в Санкт-Петербурге – тогда, когда произошла аннексия, начинались военные действия на востоке Украины, тогда, когда Россия цинично говорила, что там ничего не происходит и она никакого отношения к этому не имеет и, вообще, что это там украинцы друг в друга стреляют. Россия претендовала на то, что она не имеет никакого отношения к этому, не поставляет оружие, танки, тяжелую артиллерию. И открывается "Манифеста", на которой Россия пытается показать, что она цивилизованная европейская страна.
Более того, за месяц до событий в Крыму я получила приглашение через украинского куратора Марину Щербенко принять участие в параллельной программе "Манифесты-10". Я приняла это приглашение, и мы начали разработку проекта. Мы обсуждали бюджет и уже начали активную подготовку, и в это время случилась аннексия. Я написала украинскому куратору, что я не буду принимать участие до тех пор, пока Россия не выведет танки с территории Крыма. Она была полностью со мной согласна. Она написала остальным участникам проекта параллельной программы "Манифесты-10", что мы не будем участвовать по политическим убеждениям в этой выставке. Это было довольно громко, потому что подключилось много художников. Отказались даже участвовать несколько художников, которые должны были принимать участие в основной программе. Некоторые согласились. Но это было довольно громко тогда, это был бойкот "Манифесты-10".
Меня тогда удивило, что сотрудники Эрмитажа написали на своем фейсбуке, что меня никто никогда не приглашал, и я просто использую ситуацию для самопиара. Это была очередная циничная ложь. Мало того что цинично отбирают твой дом, так еще и цинично тебя обвиняют в клевете, во лжи. Эрмитаж был не случайной платформой, и для меня было очень важно обнажить и, можно сказать, препарировать этот момент, сделать этот жест, чтобы хотя бы маленькую пощечину, но дать.
– Эта акция, "254", проходила практически сразу после аннексии. Тогда эти события, конечно, вызывали очень сильные эмоции. Как люди реагировали на то, что вы лежите, завернувшись в украинский флаг? Были ли какие-то выпады в ваш адрес?
– Когда я легла на ступени, накрылась флагом, сначала не было никакой реакции. Я слышала, чувствовала, как вокруг меня ходили люди, но даже на видео можно увидеть, что в основном меня игнорировали. Рядом со мной сидели два парня и о чем-то говорили. Потом я слышала, как один из них начал спорить с другим, что это, скорее всего, какой-то нелегальный перформанс или что-то в этом роде. Он не постеснялся, подошел ко мне, рядышком сел и сказал, что он бы "хотел на меня сверху лечь, а потом н****ть". Эту цитату я, наверное, запомню на всю жизнь. И он ушел. Он начал смеяться со своим другом и ушел. Это тоже было проявление, я думаю, какой-то агрессии и недовольства, что я там находилась. Тем не менее, физической агрессии в отношении меня не было. Но минут через 20–30 поступила жалоба. Была женщина, которая несколько раз ходила вокруг меня, смотрела, а потом она подошла к смотрителям и потребовала, чтобы это убрали. Она не знала – это перформанс или акция. Она, возможно, думала, что это экспонат. Она требовала, чтобы это убрали, чтобы меня отсюда вывели, флаг убрали, и вообще, она требовала вызвать психиатрическую лечебницу, полицию, чтобы со мной разобраться. Для нее это было оскорблением. Она очень сильно расстроилась. Она кричала, возмущалась. И уже после того, как она возмутилась, тогда сразу же прибежало множество работников Эрмитажа, службы безопасности, полиции, которые меня быстренько оттуда забрали.
– Я бы хотела вернуться к началу нашего разговора, когда вы говорили о проблеме исчезания беженцев или перемещенных лиц в местах, где они жили. Мне кажется, вы до сих пор анализируете эту тему во время своих акций. Означает ли это, что для вас это еще не решенная проблема?
– Безусловно. Я всегда привожу пример людям, которые не являются перемещенными. Все вы путешествуете, ездите, как и я, захотели – поехали туда, захотели – поехали сюда. Но у вас есть одна особенность – вы можете всегда вернуться домой. А когда ты становишься перемещенным лицом, у тебя вроде бы как дом везде. Ты везде автоматически подсознательно сравниваешь любое место со своим утерянным домом и думаешь: "А может быть, это мой дом?" Есть, конечно, и непроработанные паттерны, но я не думаю, что за 3–4 года они могут полностью трансформироваться. Ощущение потери, безусловно, присутствует. Я думаю, что моя активная номадическая жизнь, наверное, с этим и связана, когда ты в какой-то степени подсознательно просто ищешь свое место, где бы тебе было так же хорошо, как и там.
– "Плот Крым", ваша акция, когда вы 10 дней жили на реке на плоту, тоже, наверное, была символом этой оторванности – не только вашей личной, но и оторванности территории Крыма от Украины?
– Крым – довольно специфическая территория. Он всегда был немножко оторванный, если быть честным. Это все-таки полуостров, но я бы сказала, что это – остров. Всегда там жило огромное количество разных людей, разных национальностей. Я могу сказать, что это уникальная территория. Крым постоянно трансформировался в геополитическом контексте, плюс специфический климат, очень уникальный неповторимый ландшафт – не похожий на другие климатические зоны ни в России, ни в Украине, ни где-либо. Проблема в том, что это была очень бедная территория, всегда очень бедная зона. Я говорю про последние годы независимости. Возможно, это очень сильно повлияло на восприятие живущих там людей. И там всегда была довольно сильна российская пропаганда. Если быть точным, то присутствие Украины в Крыму было не так значительно. Например, во время учебы нас не так много обучали украинскому языку. Поэтому ощущение, что ты не там, и не здесь, что Крым – сам по себе, наверное, было всегда. И я думаю, что аннексия стала результатом этого состояния "между", неопределенности, турбулентности…
Помню, когда я была маленькая, произошла первая на моей памяти революция – распался Советский Союз, мы ехали в автобусе, и по радио передавали о том, что Советского Союза больше нет. И я помню молчание. А потом кто-то выкрикнул: "Боже, что теперь будет с нами?! Теперь кто мы? Где мы будем?" Вопрос самоосознания, идентификации всегда на территории Крыма был очень актуальным. То есть люди, наверное, изначально там были номадами и не понимали, к чему, где и как мы относимся. Возможно, это была причина того, что произошло. Бесспорно, Россия этим воспользовалась. Мой последний перформанс "Плот Крым" как раз об этом. Это метафора – парламент для каждого перемещенного человека. А перемещенным человеком может быть любой человек. Никто же не знает, что может произойти. В любой момент ты можешь проснуться и очутиться не по своей воле в чужой стране, потому что там власть, сила, оружие. Этот оранжевый спасательный плот – метафора какого-то полуострова, который вроде бы как привязан, но в любой момент может оторваться. С одной стороны, он выполняет функцию спасения, а с другой стороны – можно очень легко утонуть. Он настолько хрупкий, что его тоже нужно спасть и защищать.
– Вы проводите параллели не только с теми людьми, которые оказались вне дома в рамках Украины из-за недавних драматических событий, но и, наверное, в общем с теми людьми, которые бегут из своих домов в других зонах конфликта?
– Безусловно! Это метафора любого переселенного человека, независимо от национальности. Я взяла такое название и использовала тему Крыма, потому что я ее переживаю, проживаю, и это моя тема: я не могу быть сирийцем или афганцем. Но, безусловно, это параллель абсолютно со всеми людьми, потерявшими собственный дом, и напоминание всем тем, кто имеет свой дом, о том, что в любой момент можно потерять его. Когда я оказалась в Швеции, начала там жить – это были 2014–2015 годы – как раз в этот период начался кризис беженцев. Я помню, что поначалу шведские власти говорили: "Добро пожаловать в Швецию! Добро пожаловать, беженцы! Пожалуйста, приезжайте!" А когда за одну неделю в Мальме оказались более ста тысяч человек и каждому нужно было что-то есть, где-то жить, в этот момент шведское правительство очень тихо и без объявления просто закрыло границы, выстроив там забор. Сейчас принимают законы, чтобы даже тех, кто приехал намного раньше, даже родился в Швеции в семье беженцев, вернуть обратно на родину – туда, где продолжаются конфликты. И я столкнулась с тем, что моя проблема в том же. Мы страдаем одинаково, несмотря на то что мы абсолютно разной национальности, по-разному говорим.
– Большинство ваших акций связаны с политикой. И вы сами о себе говорили, что являетесь политическим телом, что вообще политическим телом являемся все мы.
– Мы становимся политическим телом, когда просто выходим на улицу. Если я делаю какие-то странные нестандартные действия в публичном пространстве, хочу я этого или не хочу, мое тело становится политическим.
Задача искусства – как минимум рисковать и предлагать нечто другое
Я была зарегистрирована в Крыму, и долгое время, на протяжении трех лет, пока я не поменяла регистрацию, мой счет в банке, карточка были заблокированы и я не имела права получать медицинскую помощь у себя в стране. Вот так, волей-неволей становишься политическим телом, потому что ситуация влияет на твое собственное тело: ты не можешь ничего сделать. Или, наоборот, когда что-то делаешь, задавая вопросы в общественном пространстве, тоже становишься политическим телом, обретая в какой-то степени свободу. Я могу сказать, даже тогда, когда я делаю скульптуры, которые вроде бы как невинны, просто скульптуры, это произведение искусства тоже становится политическим: благодаря медиуму – это формовка собственного тела, например, из мыла, которое имеет сильные исторические наслоения, и тому, что я внедряю это в публичное пространство. Представим себе, что я отказалась с вами беседовать, не захотела обсуждать ситуацию с Крымом, сказала, что мне это все неинтересно и я нейтральна. Это тоже мое политическое действие: я от этого отказываюсь и таким образом проявляю свою позицию.
– Можно провести параллели с очень известной перформансисткой Марией Абрамович, которая не использовала собственное тело как политическое тело, но как социальное тело, мне кажется, – использовала. Вы эти параллели тоже усматриваете?
– Безусловно! В какой-то степени ее опыт и ее наследие повлияло, потому что это классика перформанса. Мне очень нравятся ее ранние перформансы: она подвергала сама себя невероятным рискам. То, что она выполняла все эти действия в публичных пространствах, меня восхищает. Меня трогает эта самоотдача и жажда изменения не только художественного языка, но и самого художественного и общественного пространства через собственное тело, через его границы, исследуя эти границы. Да, действительно, это замечательно! Но еще очень важным учителем для меня является Йозеф Бойс. Он был абсолютно аполитичным и абсолютно был связан с общественным. И все его искусство было не просто какая-то декорация, оно трансформировало реальность. Я думаю, что это как раз задача искусства – не быть каким-то ментором или учить, как правильно, а как неправильно, но как минимум рисковать и предлагать нечто другое.
