Мария Степанова, "Памяти памяти". Новое издательство. М., 2017, 408 страниц

Жанровые атрибуты давно сорваны с якорей. Вот книга, которую некоторые, непонятно с какой стати, окрестили романом — и даже лучшим романом года. Автор снабдила ее своей этикеткой, «романс», которая жанра все равно не определяет, скорее подчеркивает его необычность.

Мария Степанова — прекрасный поэт и, может быть, лучший эссеист русскоязычного пространства, по крайней мере на том его участке, на котором она работает, потому что эссе сегодня — огромное поле, практически все, что не беллетристика, стихи или статья по молекулярной биологии. Романа, я подозреваю, она в ближайшее время не напишет, хотя ей, конечно, виднее. То, что она написала, скорее напоминает эпос, историю конкретной еврейско-русской семьи, который, однако, не имеет ничего общего со снотворными эпопеями, скажем, Роже Мартена дю Гара или Джона Голсуорси — Томасу Манну может быть выпишу индульгенцию. Это не придуманная семья, а ее собственная, чью историю на протяжении последних полутора столетий она воссоздает по семейным архивам, уцелевшим безделушкам и местам обитания на всем протяжении евразийского континента, которые она посчитала своим долгом навестить. Это глубоко личная книга, и здесь нельзя не отметить контраст с поэтическим творчеством Степановой: Федор Сваровский причислил ее к «новым эпикам», поэтам, настаивающим на сюжете, но при этом намеренно из него устраняющимся, в том числе и в претенциозной личине «лирического героя». В «Памяти памяти» автор отступает на задний план разве что в некоторых вставных, «рифмующихся», по ее выражению, эссе.

У меня есть за пазухой небольшой и, пожалуй, единственный камень, который я лучше уж выложу сразу, чтобы он не портил мне дальнейшей картины. Это проблема синтаксиса: с какой-то страницы начинаешь замечать, что автор все чаще заменяет рефлекторное «который» в придаточных предложениях несколько манерным, с моей точки зрения, «что». Вполне допускаю, что тут моя собственная идиосинкразия напоролась на чужую, но мне видится в этом выпадение из стиля. «Который» действительно надоедливое слово, но без него не обойтись, и с ним будет честнее, потому что каждое такое «что» немедленно напоминает нам, что на самом деле здесь должно быть «который». Деньги лучше просто оставлять где лежат, чем с привлекающей внимание запиской «обратите внимание, деньги тут».

Ну вот разве еще один, совсем уже мелкий камешек. В книге довольно много цитат, как правило с атрибуцией, хотя не все, как мне кажется, поднимаются до уровня, требующего такой атрибуции. Тем удивительней на этом фоне не подписанный ничьим именем девиз покойной тетки автора: «Иди своей дорогой, и пусть люди говорят, что хотят, повторяла она за кем-то». Этот «кто-то» в данном случае — Данте Алигьери: segui il carro e lascia dir le genti.

Собственно говоря, перечень упреков исчерпан, но о стиле этого письма, за вычетом вышеприведенной придирки, хочется сказать несколько слов особо. Степанова умеет быть не слишком прозрачной, как хорошо известно читателям ее эссе, где давление содержания подчас ставит слова под максимальную нагрузку. Ничего этого, однако, в «Памяти памяти» мы не замечаем, но это совсем не подразумевает сухости и лапидарности, авторская речь насыщена тропами, аллюзиями и лирическими отступлениями, разливающимися в побочные фабулы, но она пропускает сквозь себя сюжетную линию без малейшего сопротивления. Это качество тем более дорого, что с некоторого времени, когда шлагбаум взлетел вверх, нетривиальность стиля представляется кое-кому эквивалентом художественного достоинства, а способность забуксовать читателя уже на третьей странице — залогом совершенства. В данном случае никакой расстыковки между тем, о чем повествуется и как, незаметно, это совсем не «проза поэта», как мы эвфемистически (на самом деле снисходительно) ее именуем.

В самом начале автор предупреждает нас, что речь идет об обычных людях, ни в чем не выдающихся — ни героев, ни злодеев в ее родословной нет, всего лишь один погибший на войне и один пострадавший от сталинских репрессий, но без расстрела и отсидки. Свою задачу Степанова видит в том, чтобы дать этим людям возможность быть как бы восстановленными в правах, наравне с нами, живыми, потому что ушедшие — пожалуй самое бесправное меньшинство из всех, отмеченных в истории цивилизации, им уже никак не выступить в собственную защиту. Здесь, как мне кажется, мелькнула неубиваемая идея русского космизма, но уже лишенная всех атрибутов сексизма и психоза: Федоров и Циолковский с человеческими лицами. С решением этой задачи Степанова вполне справляется, но на пути к нему книга постепенно обретает совершенно иное измерение и выходит далеко за рамки семейной саги — к этой мысли я еще вернусь.

Что же касается родословной жанра, то автор ее и не скрывает — имя В. Г. Зебальда, стершего границу между эссе, романом и даже фотоальбомом, упомянуто неоднократно, но разница все же есть: в «Аустерлице» Зебальда, к примеру, при всей необычности конструкции, автор остается в пределах беллетристики, тогда как любое подозрение в вымысле скомпрометировало бы идею Степановой. В любом случае жанр, единожды обозначенный, копирайту не подлежит: Пруст — не плагиатор Ричардсона.

Несмотря на упомянутый дефицит героизма и злодейства было бы трудно придумать себе семью, отягченную большим бременем символизма, чем та, которая реально досталась автору. Она охватывает огромный континент, от Парижа до дальневосточного Артема, и значительную часть социальной пирамиды: от богатого херсонского заводчика до беспризорника. Каждого из этих людей коснулась катастрофическая история России, но она их как правило обжигала, а не испепеляла, и для большинства из нас, чья родня не хлебнула трагедии полной мерой или старательно об этом забыла, все эти Гуревичи, Фридманы и Степановы ближе, скорее соседи по лестничной клетке, чем персонажи лагерных мемуаров или жертвы показательных процессов. Тем неожиданнее для чуткого читателя окончательный смысл книги.

Что же касается вставных эссе, то они по той же методике извлекают из истории полузабытых людей с их духовным и материальным имуществом, как бы поверяя выбранный метод на параллельных сюжетах. Судьба художницы Шарлотты Саломон, создательницы уникального автобиографического альбома «Жизнь? Или театр?», погибшей в Освенциме, несколько выбивается из этого ряда — не только нескончаемой вереницей постигших ее трагедий, но и потому, что Саломон в последнее время стала объектом пристального внимания, ее публикуют, ее работы выставляются, о ней много пишут. Ближе к магистральному повествованию — история американского художника Джозефа Корнелла, работавшего большей частью в жанре «коробок», собирателя беспризорных артефактов, которыми он эти застекленные коробки населял, или синклит обериутов, взапуски перечислявших любимые предметы и ситуации. Степанова реставрирует семейное дерево по дошедшим до нее записям (как бы она ни сетовала на их скудость, склонность ее предков к письменности выше средней), но также по сохранившимся безделушкам, артефактам и фотографиям, иные из которых уже безвозвратно утратили смысл и траекторию.

Характерно, что ближе к концу книги эти вставные эссе исчезают, личный поиск становится вседовлеющим — особенно когда начинают уходить из жизни люди, с которыми автор была в тесном личном контакте. Смерть как окончательное поражение в правах становится слишком наглядной, на ее оттеснение уходят все силы, а в финале это уже какое-то presto, лихорадочные попытки пригласить тех, кому в тексте как бы не хватило места или фактографии. Это нарастающее напряжение, которое Саломон и Корнелл до времени успешно от нас заслоняют, работает на протяжении всей книги, но мы по-настоящему замечаем его, когда пружина распрямляется — композиционный tour-de-force.

И вот теперь хочется поговорить о втором смысле, более абстрактном, независимо от того, насколько он был очевиден для автора в процессе письма. По странному совпадению (все та же рифмовка?), параллельно «Памяти памяти» я читал книгу Юрия Слезкина, профессора Калифорнийского университета Беркли, «Дом правительства» — о жильцах пресловутого «дома на набережной», их окружении и потомстве. Книга эта опубликована в прошлом году, по-английски, но русский перевод, видимо, не за горами. Здесь тоже заметен жанровый дрейф: перед нами, казалось бы, исторический труд с огромными документальными раскопками, но на поверку куда необычнее, с крупными прожилками ранней советской литературы, и повествование чуть ли не на четверть составляют куски из дневников и писем, как и у Степановой. Вот только автор полностью уклоняется от субъективных оценок, но по сути это сходная попытка реставрации прав покойников, хотя и на другом социальном этаже: все эти люди принадлежат истории, они ее творили, по большей части неприглядно и кроваво, пока не стали костями в колымских болотах и сугробах и их не вычеркнули из учебников, а их потомство, одержимое теми же идеалами, не полегло на Второй мировой. В отличие от героев Степановой, они жили слишком близко к ядерному реактору.

Персонажи вроде бы совсем иного плана, но есть поразительные перемычки. Например, Сарра Свердлова, сестра куда более железного, чем Феликс, Якова — подруга юности степановской прабабки. Пока Мария Степанова дробила окаменевшую породу времени на этом берегу, с противоположного прокладывали встречный тоннель, только на ином уровне, и стыковки пока нет — не для двух человек эта работа над завалами, которые явились плодом усердия всей страны.

Много лет назад я пытался осмыслить урок совершенно другой книги. «Изнанка мира» американского прозаика Дона Делилло — огромная эпопея, посвященная истории его страны в годы «холодной войны». В отличие от вышеупомянутых, это чистая беллетристика, роман, он выстроен вокруг артефакта, мяча, залетевшего на трибуны во время знаменитого бейсбольного матча в начале 50-х, и с тех пор ставшего сувениром, меняющим хозяев, через чьи судьбы воссоздана эпоха. И тогда мне подумалось, что по эту сторону океана ничего подобного такой попытке осмысления не произошло, а время уходит безвозвратно. Все, что было написано об этом по-русски до тех пор, да и с тех пор, казалось мне неадекватным.

Как теперь видно, я ошибся, и в каком-то минимальном смысле могу сказать «ныне отпущаеши». «Памяти памяти», книга, задуманная как возвращение частного прошлого, на самом деле пробивает брешь в стене, которой мы отгородились от общего. За этой стеной — не история, а живые люди, и если мы о них забываем, они умирают повторно. Их возвращение — непосильный труд для одного человека, даже такого виртуоза, как Слезкин, потому что оно требует не просто работы с документами, а воображения художника, на то он нам и послан. Книга Марии Степановой — спасительная трещина, которую дала наша коллективная амнезия на уровне человеческих глаз, а не там, в вышине, где страдали в своих шестикомнатных вольерах революционеры, это попытка реабилитации памяти и истории как частного достояния каждого. История дала течь, память вытекает наружу, а что теперь с ней делать — решать нам самим.