Павел Пепперштейн. Эпоха аттракционов. – М.: Музей современного искусства "Гараж", 2017.

Павел Пепперштейн. Предатель ада. – М.: Новое литературное обозрение, 2018.

Слова заголовка могли быть сказаны У. Фолкнером, не раз писавшем о величии и пользе литературных провалов, прежде всего своих. К таковым, например, он относил роман "Притча" о пришествии Христа на Западный фронт, что не помешало скорому награждению американского писателя Нобелевской премией. Но слова заголовка взяты из рассказа Павла Пепперштейна, который почти одновременно выпустил два сборника короткой прозы, написанной за 30 лет и, разумеется, собственноручно иллюстрированной.

На их страницах Пепперштейн часто упоминает разного рода культурные катастрофы и поражения: взрыв статуи Будды талибами, сожжение Джоконды, самоубийство Гитлера (если ступать следом за Макиавелли на зыбкую почву, считая политику искусством). И даже 100-летняя репрессированная поэтесса Дарвинг (прототипы Берберова – Бенкендорф – Будберг – Брик), превращенная по своей воле в ледяную статую – инсталляцию "Труп русской культуры", разбивается при установке на куски.

Слово "поражение" по праву принадлежит военной истории, и магистральная тема сборников – это противостояния. Изящные искусства (по Пепперштейну) рассказывают о конфликте биполярного мира – конфликте США и России (СССР). Америка заколдованных белых замков (ср. стихотворение Эдгара По) или Россия хохочущих людей и вождей, "терроризирующих мир своей готовностью к войне"? Автор использует парадокс Оруэлла "поражение это победа", и триумф сил зла станет пирровым, хотя они и вознамериваются "накормить канареек и других домашних животных, оставшихся без присмотра" за океаном.

​В настоящей же и будущей жизни (по Пепперштейну) главным станет противостояние капитализма и экологии. Глобальный капитализм автор считает апогеем вредного антропоцентризма цивилизации, этой "кожной болезнью земли", символически изображенной мириадой уродцев, поглощающих леса, или смертельными оргиями русалочьих верениц. Капитализм есть эксплуатация, иначе говоря, человечество эксплуатирует Землю вплоть до ее уничтожения, поэтому западная цивилизация зиждется на идее бегства, движения к звездам (см. этимологию слова "астронавт"; ср. фильм Кубрика, историю ковчега Потопа, эпос Гомера и Вергилия, миф о похищении Европы). Антропосфера "живет сочной жизнью, похожей на творожный торт на тревожном празднике".

На персональном уровне Пепперштейн отмечает оппозицию Хокинга (технологическая мощь и физическое бессилие) и Перельмана (блаженное бескорыстие). На уровне системы антропосфере противоположен экоцентризм. Зародышем его Пепперштейн считает советский мир после смерти Сталина. Он был основан "на двух могущественных незнаниях: незнании о капитализме и незнании о коммунизме…Социализм – это экономическая форма, отрицающая свою экономическую суть. Роль денег в советском социализме играли слова". Впрочем, осторожный автор отказывает советской системе в "экологичности", но верит в ее перспективность. Земной шар советского герба он сравнивает с гармоничным колобком, риторически спрашивая: как может держаться шар на игле? Предположу, что шар удерживает на острие иглы страдание.

Итак, взгляд автора – космополита и эпикурейца –устремлен к "русскому миру". Пепперштейн, точно бумажный архитектор, возводит "Россию" – город будущего: "Некоторые из величественных зданий висели в воздухе, высеченные из камня летающих скал, другие возлежали на облаках, медленно дрейфуя. Возвышалось в средостенье площадей и проспектов гигантское здание Правительства России: колоссальный Черный Куб, известный также как Malevich Tower. На горизонте извивался, пронзая облака, бионебоскреб "Стебель", заселенный флорической молодежью. Угрожающе нависал над городом "Падающий (или Пизанский) небоскреб", бросая на район вилл длинную ароматную тень. Привольно вращалось над городом кольцо небоскребов "Хоровод", где все здания имели вид колоссальных деревенских девушек. Пели и шептали гигантские живые головы, увенчивающие многие дома-башни. Монастыри висели на облачных островах". Русский мир навязчиво источает святость: космонавты строят на Луне часовню с чудотворной иконой, обращенной ликом к болезной Земле; злокозненные подмастерья Саша Сахара, Артем Граненый и Стас Ярое Око восставляют гигантскую статую Христа в австралийской пустыне; олигарх Зубов исцеляет недуги бродяг. Русский мир – это текст, "поскольку все, что творится на белой странице снегов, есть текст. Россию Бог оплодотворяет снегом. От снегопада рождается русская литература".

Таков в общих чертах сложный и фантастический мир рассказов Пепперштейна. Творец его символичен и многолик – он и пролетарский Кай, пораженный ледяным осколком "трупа русской культуры", он и Жаклин Онассис-Кеннеди, соложница американского потребления и античных древностей, он и воскресенный тезка автора Пабло Пикассо (ПП).

Поэтому на страницах сборников надлежащее место нашлось и искусствоведению (Венецианская биеннале), и кинокритике (фильмы-фантомы "Предатель ада", "Экспедиция на Миррор"; Эйзенштейн как лобастый младенец в коляске на "потемкинской" лестнице Истории), и критике литературной (оммажи Лермонтову и По, сопоставление Толкиена и Флемминга, история Гарри Поттера на фоне нацизма), и критике архитектурной (низвержение сэра Нормана Фостера).

Павел Пепперштейн, ласковое дитя постмодернизма, вкушает плоды всей мировой культуры, но два источника для него первостепенны. Он неспроста пишет об Англии и России как о сестрах-подругах (ср. солисток группы "Тату"). Английская и русская литература – такие же краеугольные камни прозы Пепперштейна, как апостолы Петр и Павел – для церкви Христовой. В краткий и неполный английский перечень попадут Томас Мор ("Утопия" как жанр), Т. де Квинси (галлюцинаторные фантазии), Дж. Свифт (летающие острова и облака, желеобразные летательные аппараты), Ивлин Во (бородатые женщины в "Любви среди руин" и "Состязании факиров"), О. Хаксли ("Двери восприятия" и "Остров"), Дж. Барнс (идея деиндустриализации в "Англия, ваша Англия"), П. Акройд ("археология будущего" в "Повести о Платоне"). В аналогичный русский список следует включить Льва Толстого (экоцентризм и послесловие "Крейцеровой сонаты"), Ф. Достоевского ("Братья Карамазовы" и "Опыт" Пепперштейна), В. Набокова (критика Куницы, финал "Истории потерянного крестика" и новелла об олигархе Набоке у Пепперштейна), Мих. Кузмина (Chill Out как парафраз "Переселенцев"), Сашу Соколова ("Школа для дураков" и учитель в "Августе", "Грозящие пальцами" Пепперштейна), Ю. Кисину ("искусствоиспытательские" рассказы и аннотация "Улыбки топора").

Увы, обе эти твердыни нынче достаточно зыблемы. Пепперштейн демонстрирует люмпенизацию изящных искусств убедительными примерами: кошмарным русским рэпом (задолго до его откровенного взлета) и центоном эстрадных песенок в чудесной "Любушке", этой современной библейской парафразе: "До завтра, прощальных слов не говори, до завтра, скорей в лицо мне посмотри, а завтра меня выведут на наш тюремный двор, но если правительство не сможет меня расстрелять – тинейджеры! Надо п**ды мне дать! Офицеры! Россияне! Пусть свобода воссияет! Ориентация – север, я хочу, чтоб ты верил, я хочу, чтоб ты плакал, скоро будет весна, и Венеции юные скрипки, а по асфальту каблучки, а по белому снегу, а на черной скамье вечно молодой, вечно пьяный – пожелай мне удачи в бою, пожелай мне удачи!"