Немецкий журналист увидел Катю на Майдане, где она разливала чай "Принцесса Нури", влюбился в нее и назвал "Принцессой Майдана". Теперь Катя собирается переехать к нему в Берлин. И уехала бы, если бы не роковая встреча с Антоном. Антон на Майдане не был, потому что провел несколько месяцев в клинике: лечился от алкогольной и наркотической зависимости. Его мать – тоже алкоголичка, но внука пытается спасти дед, бывший журналист, самовлюбленный и бескомпромиссный старик.

Фильм Марины Степанской "Стремглав" – одно из главных достижений нового украинского кинематографа. С одной стороны, частная история о встрече двух киевлян в 2014 году, с другой – портрет поколения, судьбу которого поменяла революция и война. Антон, даже не знающий, что такое АТО, получает повестку из военкомата и готов идти на фронт.

Дебютная полнометражная картина "Стремглав" получила поддержку Госкино Украины. Марина Степанская считает это счастливой случайностью. Будут ли впредь даваться такие щедрые гранты фильмам, не отстаивающим государственную идеологию? Я разговариваю с Мариной после показа "Стремглав" на фестивале GoEast в Висбадене. Фильм посоветовала мне посмотреть культуртрегер Ира Корманнхаус, отметившая идеальную операторскую работу австрийца Себастьяна Тайлера и актрису Дашу Плахтий в роли Кати.

Я собирался расспросить Марину Степанскую о будущем украинского кино, но получается разговор о тревоге, которую либеральная интеллигенция испытывает из-за триумфа "патриотической" идеологии и безнаказанности правых радикалов, своими методами борющихся с теми, кто им не нравится.

– Ваша героиня собирается в Берлин, бойфренд приглашает ее жить в Германии, но она не едет. Поскольку ваша картина наполнена политическим символизмом, то я думаю, что не случайно она остается в Украине…

– Фильм точно не задумывался как метафора, потому что кино – это очень конкретная вещь. Если там рождается какой-то третий смысл, то только от столкновения двух других смыслов. В то время, когда я это делала, для меня вопрос переезда был актуален. В то же время у меня очень долго было совершенно нерациональное нежелание так поступать. Но в последнее время настроение изменилось. Не из-за войны, а из-за того, что общество радикализируется, становится черно-белым. Даже в ближайшем окружении ты должен думать либо так, либо так. И это, пожалуй, одна из немногих причин, которые могли бы меня заставить уехать.

– Либо так, либо так – это как? Быть или не быть патриотом?

​– Да, но очень сложно говорить на такие темы, потому что в нашей истории вопрос патриотизма и национализма возник как защитная реакция на события, а не как в России, где это часть идеологии, которая служит другим целям. С одной стороны, мне очень сложно говорить негативные вещи, но с другой стороны, что такое "любить страну"? Мне очень понравился фильм Милы Турайлич "Другая сторона всего", где главная героиня говорит: невозможно любить страну, можно любить тебя, сестру, мужа, детей…

– И после этого ее включают в список 30 человек, которые предали Сербию….

– А дочь ей говорит: "Кого ты собираешься здесь защищать? Единомышленников осталось столько, что их можно посадить в автобус и вывезти". Я не могу сказать, что это прямая параллель с тем, что происходит у нас, но очень много совпадает в ощущении. Мы все пошли на Майдан потому, что вдруг появилась иррациональная надежда на строительство гражданского общества и мы поняли, что это наш гражданский протест, не политический. Как только там появились лозунги и политики, оттуда большая часть таких, как мы, ушла. Но я не хочу снимать патриотическое кино, на которое по сути у нас только и остался ресурс. В конце концов, я не понимаю, что это значит – "патриотическое кино".

– Но ваш фильм снят на государственные деньги?

– Бывает, открывается дверь на какое-то время, ты туда вскочил, и все. С кучей сомнений, сможешь ли ты это потянуть. Но в какой-то момент стало ясно: нет, надо браться и делать, потому что неизвестно, когда можно будет снова. Стопроцентное финансирование дебютного кино – непонятно, как это будет работать дальше. Но это была однозначно удача. Я думаю, это не в последнюю очередь благодаря экспертной комиссии, нормальной впервые за все времена существования этого института. Конечно, там были споры, но все происходило в рамках демократической процедуры – открытой и понятной. Теперь неизвестно, сохранится ли это все.

– Ничего не предлагали убрать?

– Нет, ничего такого не было. Это не самый духоподъемный фильм, можно было бы найти много поводов придраться, но все было легко.

– Вообще цензуры искусства не бывает в Украине?

– Общество начинает самоцензурировать: кураторы выставок, которые не хотят, чтобы к ним пришли правые и разгромили галерею. Я не знаю, кого можно в этом винить, общество или государство, которое не совершает каких-то шагов, чтобы влиять на это. Но нет цензуры, которая мешает делать то, что ты хочешь или думаешь.

– А как реагировала критика на ваш фильм?

​– Когда фильм появился на Одесском кинофестивале, появилась одна рецензия от украинского критика, который с возмущением написал: что это у нас за поколение такое, которое в армию идти не хочет? Непонятно, чего оно хочет, чего оно вообще мается. Зачем же снимать о таких людях фильмы? Я тогда посмеялась, но вообще мне не нравится эта позиция жертвы, которую мы радостно воспроизводим все время. Вот это подчеркнутое: "никто не слышит о том, как мы страдали". В то же время, зная много тяжелых и сложных историй, которые лежат в прошлом моей семьи, радоваться особо там нечему. Эта сцена с Йоханом, где нормальный здоровый человек из другого мира приходит и говорит тебе: слушай, хватит ковыряться в своих ранах… Я согласна с этой точкой зрения. В то же время я чувствую героиню, которая ему отказывает. Мне кажется, что в этом несовпадении мироощущения и лежит наша неспособность к интеграции в Европу.

– Катя рассказывает Йохану о песне, которая была написана человеком, который в советское время вынужден был подавить свой талант…

– У нас есть "расстрелянное Возрождение", это понятие можно локализировать в Доме слова в Харькове, где жили писатели. Всех их собрали, отправили на Соловки. Часть расстреляли в Сандармохе. Юрий Дмитриев раскапывает эти истории: большинство могил там как раз нашей последней интеллигенции. Павло Тычина, который жил вместе с ними, вовремя сориентировался и начал писать о партии. В школе все его ненавидели, потому что нам давали только стихи о партии. А я нашла сборник его ранней лирики, она музыкальная и прекрасная – как будто два разных поэта. Для меня это трагедия человека. Опять-таки это мои страхи, а вдруг я стану партийным поэтом? Все же стараются разобраться со своими страхами, поэтому его судьба меня беспокоит. Его стихотворение положила на музыку моя знакомая певица, и она поет эту песню. Я ее часто слушала дома. Вот утро, ты понимаешь, что через два дня ты уедешь в Берлин. А ты стоишь у себя на Троещине, которую всю жизнь считал уродливым, ужасным и депрессивным районом, и вдруг видишь какую-то красоту.

– Вы любите Киев?

​– Я не знаю уже. Потому что он сейчас под этим игом варварских застроек, уничтожается чудовищными темпами. Уже давно нет Киева моего детства, даже Киева моей юности почти не осталось. Это пространство, абсолютно изнасилованное варварами, которые приходят, чтобы заработать денег, и строят высотки. Говорят, что у нас сейчас жилья в Киеве настроили на 20 лет вперед, но его никто не собирается покупать.

– Те же люди, которые в вашем фильме вырубают лес...

– Такого типа люди. Те, которые вырубают лес, – это тоже реальные персонажи. Потому что всё, что вокруг Киева, – это бесконечная стройка, там уже почти не осталось таких территорий. Мы, кстати, снимали в реальном доме.

– Это что-то типа Переделкина?

– Да. Дом 1927 года, который очень бережет семья – они инженеры, ученые. Хозяин рассказывал, что каждый месяц к нему приезжают, говорят: "Давайте мы поставим бесплатно пластиковые окна", но они отказываются. Последние из могикан, у которых сохранился вкус.

– Но прогресс неумолим, уничтожает все.

– Я думаю, к ним он скоро тоже подойдет. Люди из таких территорий, как я, очень падки на такие вещи, типа кафе, которое сто лет существует в Вене. Обычное кафе, у него в меню только сосиски, хлеб и яйца, сто лет эта семья его держит. Ты приходишь, и у тебя все дрожит, потому что ты понимаешь, что в твоем городе вещей, которые пережили хотя бы 50-летний период, практически нет. Поэтому сложно сказать, люблю ли я Киев.

– Вы упомянули свою семейную историю, с какими-то скелетами в шкафу…

​– Очень простая история: я из пролетарской семьи с частично неизвестными корнями. Для меня история семьи заканчивается на двух моих бабушках, а все, что за ними, стерто. Одна из них пережила голод, войну, все это она рассказывала, а другая, как мы сейчас подозреваем, была еврейкой, но нет документов. Невозможно понять чуть дальше, чем через одно поколение, что происходило и откуда ты пришел.

– Обычная советская история.

– Но меня это задевает. Это как близорукость. Я близорукий человек: это как снять линзы и ходить, видеть не дальше руки своей.

– То есть все-таки Йохан не прав, когда он упрекает Катю в стремлении копаться в прошлом?

– Всегда есть две правды. Для меня важно было, чтобы не было однозначной правды. Поэтому я даже в аннотациях писала, что это история не о героях. У нас сейчас всё про героев, всем нужны герои, а мне нет.

– Катю Йохан назвал принцессой Майдана. Вы сказали после показа, что ваши друзья предпочитают сейчас не говорить про Майдан. 2014 год – это слишком далеко, много времени прошло.

– Как называется этот эффект, когда у людей после нескольких неудач на много поколений не возникает желания протестовать? Я очень боюсь, что наступит такой момент. Наверное, многие мои друзья тоже так думают, поэтому предпочитают пока не оценивать, что произошло после Майдана, и не делать каких-то выводов… чтобы не ощущать себя беспомощными, наверное. Я начала сейчас читать о психологии диктатуры: какие условия нужны для того, чтобы она пришла в твое общество. Нужно, чтобы элита сплотилась и поддержала лидера. Есть надежда, что этого не случится, пока у нас элита разобщена.

– Казачий дух, вольница, каждый себе атаман...

​– Мой дедушка был авантюристом. Он уехал в Магадан, и там часть семьи образовалась. Моя тетя, когда она приезжала из Магадана, все время говорила: "Вы – украинцы (хотя она украинка), вам нужен лидер. Посмотрите, что у вас происходит. Вот у нас Путин есть – вот это лидер". Это было еще лет 15 назад. Я тогда уже чувствовала разницу в мировосприятии нашем и тети, хотя она выросла под Киевом. Поэтому пока надеемся, что у нас не будет общего мнения.

– Майдан породил огромный культурный взрыв. Я был последний раз в Киеве в 2015 году: везде какие-то перформансы, концерты, поэтические слэмы, все хотели снимать новое кино, открывать издательства, создавать театры….

– Каждый в своем варился, а во время Майдана пришли на площадь и объединились. И до сих пор всё едет на энергии волонтерства, потому что волонтерство – это главный феномен, который у нас возник "благодаря" войне. Волонтерство возникло не только в военной сфере: во всех сферах у людей появилось ощущение, что они могут взять свою судьбу в свои руки. Для меня самое позитивное действие Майдана в том, что если до этого все сидели и ждали, что придет кто-то и расскажет, почему мы классные, то во время Майдана и после людям пришло в голову, что они сами могут это рассказать. Началось много кураторских проектов, и они сейчас продолжают работать. Сейчас новый виток: наконец-то до всех дошло, что надо не бороться с государством, а интегрироваться в него, менять институции, чтобы институция перестала зависеть от человека, который ее возглавляет. То, что делает Ваня Козленко с национальным центром Довженко, – это очень впечатляет. Он на государственные деньги с открытым бюджетом совершает там революцию, начиная от ремонта и заканчивая бесконечными событиями. Такое почему-то невозможно было вообразить лет 5–10 назад, хотя условия были примерно те же. Просто не было такого ощущения, что ты можешь.

– А новое поколение? Вы говорили, что оно совершенно другое…

​– Мы говорили об этом с моей коллегой Катей Горностай, которая хочет снимать фильм "Стоп, Земля" про 16-летних. У нас общее ощущение, что они более открыты, у них не так четко ощущаются иерархические структуры, как у нас, советских продуктов. Потом интересный аспект сексуальный: мальчик с мальчиком обнимается, нет в этом ничего, никаких подтекстов. В каких-то деталях ты понимаешь, насколько они другие, в теле свободнее. Но при этом часто более категоричные, как и все подростки, они всегда знают всё лучше, чем ты. Общее ощущение у моих друзей: вот наконец-то растет новое поколение, они такие классные, давайте быстрее нас заменяйте. То есть нет впервые этой ненависти к тому, что молодые такие тупые, на кого же мы все оставим. Как раз совсем наоборот: они сейчас придут и покажут нам, как надо.

– В России такое же поколение, волонтеры Навального, юные народовольцы. Но потом обычно все превращаются в счетоводов.

– Или, наоборот, уезжают в какие-то страны учиться.

– У вас есть замечательная сцена, когда Катя выходит из квартиры, останавливается лифт, и он набит этими страшными советскими харями.

– Это спальный район – там так и есть. Для меня лица – это центральный элемент в кино.

– Я вижу: у деда и у внука голубые глаза.

– Это никто не планировал.

– Но оператор это заметил и подчеркнул сразу.

– Мы искали скорее лица-биографии. Дед, например, не мог быть персонажем из этого лифта. К сожалению, у нас многие актеры в этом возрасте могут быть, а это такой редкий тип человека, у которого жизнь удалась.

– Не поэтому ли он убивает молодость? Но это уже спойлер...

– Обычно спрашивают, почему убили героя.

– Если есть ружье, оно должно выстрелить.

– Вообще не думала, что оно должно выстрелить. История родилась из этого финала: мне было понятно, что это мертвый человек с самого начала. Что еще ему оставалось?

– Может быть, он должен был пойти в армию, вернуться и жениться на Кате?

– Вот именно! Он пошел бы в армию, вернулся... В общем, не патриотическое у нас интервью.