В 70-х правнучка первого президента Чехословакии Т.Г. Масарика Шарлотта Котикова увидела в итальянском журнале об искусстве Flash Art (основанном чехословацкой эмигранткой Хеленой Контовой, ныне организатором пражской биеннале) документацию одного из перформансов Владимира Амброза и попросила его прислать материалы для выставки в Буффало. Амброз отправил все необходимое по почте, но так никогда и не узнал, дошло ли письмо до адресата. О его личном участии в открытии выставки в то время не было и речи. В архиве осталось лишь письмо Котиковой, которое, наряду с документацией перформансов, вошло в книгу "Амброз. Акции". Эта публикация, а также недавняя выставка в пражском Доме фотографии, появились благодаря тому, что Владимир Амброз по просьбе друга решил разобрать свой архив, заброшенный с конца 80-х. Именно в это время не только он, но и другие чехословацкие художники-акционисты либо полностью порывают с искусством, либо начинают обращаться к другим его формам.
– Как вы узнали о концептуальном искусстве и акционизме? Большинство ваших перформансов состоялись в 70-х и начале 80-х. В то время Чехословакия была закрытой страной, но в других странах именно в это время начинают работать многие сегодня уже очень известные художники-акционисты.
– Да, у нас не было достаточно информации о происходящем, тем не менее, среди моих друзей было много единомышленников – вместе, когда кто-то что-то делал, мы ходили на разнообразные встречи, хотя это, конечно, не было тем же, чем я занимался позднее. Но я имел доступ к разнообразным журналам, которые по совершенно непонятным причинам оказались в библиотеке Моравской галереи. Я просматривал каждый новый номер журнала Flash Art, который в то время был авангардным изданием. В нем писали об акционизме. Конечно, ничего не возникает на пустом месте. Первые перформансы я делал в 1974-м.
– В нескольких перформансах вы анализируете отношение человека и массмедиа. Несмотря на то, что они возникали во время чехословацкой "нормализации", после неудавшихся реформ Пражской весны, мне показалось, что они актуальны и сегодня – с той только разницей, что сейчас намного меньше подвергается сомнению увиденное по телевизору. Каковы в то время были причины для анализа влияния телевидения на человека? И видите ли вы параллели с происходящим сейчас, например, в России?
– В начале 70-х произошел радикальный поворот. В это время "нормализация" сначала осторожно, а затем со все возрастающим напором силой стала отрезать нас от возможности получить реальную картину происходящего. В Брно, правда, нам повезло, и мы иногда могли смотреть венское телевидение, и о некоторых событиях все же знали. Но нам не давало покоя давление со стороны государственного телевидения, хотя речь шла о всего, что называется, полутора телеканалах. При этом запретили издавать все культурные журналы, которые имело смысл читать, крупные газеты. А когда рупор чехословацких коммунистов Rudé Právo публиковал статьи о художниках, принимавших участие в Венецианской биеннале, – это был поцелуй смерти. Иными словами, государственные медиа истребляли другое мнение. И все это привело к ситуации полного игнорирования информации. Мой друг Петр Штембера тогда перевел книгу Маршалла Маклюэна The Medium is the Massage (ее, кстати, до сих пор не издали по-чешски, у меня есть только самиздат, я эту копию сам переплетал), из которой мы узнали о "глобальной деревне", о давлении медиа на Западе. В то время мы не знали об этом, а лишь видели это давление в идеологии, что, конечно, было нечто другое. И сегодня, когда я читаю об огромном влиянии телевидения на общественное мнение в России, мне это кажется странным, потому что свободная информация есть в интернете. При этом люди имеют тенденцию одобрять то, что показывают по телевидению, и это, конечно, очень опасно.
– В перформансе TV Look вы анализировали способность телевидения влиять на убеждения – его участники смотрели телепередачи с выключенным звуком и в темных очках. А в перформансе TV Piece вы сутки сидели у телевизора. Какие у вас были ощущения, мысли после того, как вы целый день смотрели заседание партийной конференции КПЧ?
– Во-первых, физиологически – у меня болела голова, я не мог уснуть. С другой стороны, я находил это ужасным и спрашивал себя, "почему кто-то заполняет эфир таким идиотизмом?" Основой режима было оглупление людей.
– Вторая тема нескольких ваших перформансов – тема транспорта. Предполагаю, что в то время автомобиль был предметом роскоши, поэтому ваши акции отчасти воспринимаются как экологический и социальный протест против того, что машины постепенно отнимают у человека жизненное пространство. Это и акция, когда вы вместо автомобиля занимали парковочное место или ходили в другом направлении, чем указывала стрелка разметки.
– Это все символы критики цивилизации. Действительно, в то время машин не было столько, сколько сейчас, но когда я ходил в другом направлении, а не в том, куда указывала стрелка, это, как и в других моих перформансах было высказыванием, что человек должен противостоять влиянию извне. Никто не может указывать, куда ходить – налево или направо, человек сам должен решать, куда ему идти. Что касается акции, когда по моему телу проходит белая полоса разметки, я, во-первых, хотел показать, что цивилизация постоянно навязывает определенные смыслы, человеку начинает казаться, будто важно что-то другое. А неявный подтекст этой акции связан с оккупацией 1968 года – на приехавших танках были тогда белые полосы, поэтому такая же белая полоса нарисована поверх моего тела.
– В 70-х и конце 80-х в Чехословакии появилось сразу несколько художников-акционистов, но часть из них приблизительно в одно и то же время порвали с перформансом. Что подпитывало эту среду и почему это движение постепенно сошло на нет?
– На уровне чувств определенные занятия в какой-то степени приводили в равновесие тогдашнюю ситуацию. Нас перманентно угнетали определенные неприятные вещи, а когда ничего изменить невозможно, делаешь вот такие попытки. Но даже когда что-то возникало, интерес к этому был невелик, у нас не было ощущения, что мы когда-нибудь сможем стать коммерческими художниками, на это никто не рассчитывал. Возникшее в Чехословакии концептуальное искусство было скорее реакцией на стерильность искусства официального. А в конце 70-х прокатилась новая волна эмиграции, и многие из тех, с кем я тесно общался и дружил, под давлением вынуждены были уехать. И у нас появилось чувство, что искусство не может ни на что повлиять.
– Во время одного из перформансов вы идете по улице мимо закрытого магазина. Для вас это было символом, что ничего изменить нельзя, что так будет всегда?
– В начале 80-х действительно казалось, что поменять власть невозможно. И те люди, которые возвратились в страну из эмиграции в конце 80-х, говорили, что были удивлены произошедшими переменами, потому что им казалось, что так будет целую вечность. Я тоже опустил руки, потому что на каждом углу висел плакат "С Советским Союзом вместе на веки веков" и все вокруг этому не противоречило. Аллегорией вот этого всего стал перформанс, во время которого я после очередного визита к родителям растоптал собственную фотографию. Ведь у нас оставались лишь воспоминания более старшего поколения о том, какое было раньше чудесное время. Фотография закрытого магазина возбуждала воображение: каким все вокруг могло быть.
– Интересно, что вы в это время отправились в Москву. Почему вы решили туда поехать и какие впечатления у вас остались от СССР?
– Я учился архитектуре, и моя дипломная работа была признана лучшей по итогам года. Меня наградили трехнедельной поездкой в Советский Союз. Это забавная история. Я полетел туда с другими студентами – сначала в Москву, потом в Ленинград, Таллин и Киев. В Киеве, например, я должен был передать посылку, но перед домом, куда я пришел, уже сидел милиционер с намерением проверить у нас документы.
Когда мы общались с кем-то подолгу, люди переставали бояться, становились дружелюбными и открытыми, но на официальном уровне это была катастрофа. Тем не менее, даже по сравнению с нами можно было говорить об информационной деформации, советские люди говорили бессмыслицу. Мы понимали, что не имеем доступа к информации, но в СССР люди практически ничего не знали о мире, это было ужасно. Мы общались в основном со студентами, и они нам рассказывали о чудесном отношении Советского Союза к Чехословакии – так, как об этом говорила пропаганда. У них вообще был довольно странный взгляд на мир. Сначала я ужасно рассердился, но потом подумал, а где они вообще что-то могли узнать? Они к нам относились почти с любовью, и это было парадоксально, потому что мы негодовали по поводу того, что в 1968 году с нами сделал СССР, мы не могли прийти в себя, ведь у нас украли надежду.
