"Смерть" Аркадия Бабченко – это спецоперация СБУ. Аркадий Бабченко жив. На брифинге в Службе безопасности Украины Бабченко поблагодарил СБУ за то, что она "спасла ему жизнь".
Подозреваемый в подготовке покушения на журналиста задержан, утверждается, что ему заплатили 40 тысяч долларов. В СБУ уверены, что за нападением стоят российские спецслужбы. Об этом, по словам Бабченко, свидетельствует то, что в деле была фотография, которая есть только в его паспорте и в российском паспортном столе.
Инсценировка, тем не менее, дала возможность многим его друзьям сказать хорошие и трогательные слова в его адрес, когда они думали, что он скончался по дороге в больницу. Надеемся, что эту подборку постов в социальных сетях журналист Бабченко прочитал или прочитает с удовольствием.
Бессилие и злость – наверное, так.
Я ничего не могу сделать.
Аркашу не вернуть.
Черт тебя побери, Бабченко! Сколько раз с тобой ругались, а потом и вовсе практически перестали разговаривать. Я зла на себя, потому что я думала, что ты будешь всегда, и мы еще успеем как следует друга друга обругать.
А тебя убили.
И знаешь, лучше бы ты еще сто лет продолжал писать всякое, что меня бесило. Пусть бы мы с тобой еще сто лет ругались и обзывались. Пусть бы ты был жив! Не хочу я плакать из-за твоего убийства. Хочу ругаться с тобой бесконечно!
Но плачу, а ты больше не напишешь мне "много не пей".
Выпью сегодня за тебя, мой сложный и настоящий.
Это было 5 лет назад, я водил по Москве и ее барам французского коллегу. В ту ночь нас уже выгнали из всех возможных мест и, вдруг, на крыльце «Джона Донна» мы встретили долговязого мужика, который был божественно пьян.
— А это, — сказал я, — наш Главный Военный Писатель.
С Бабченко мы были знакомы скорее виртуально, чем реально.
— Я вообще Баронову жду, да и черт с ней. Пошли куда-нибудь. Только пить я не буду. Не могу уже! — махнул рукой Главный Военный Писатель.
Мы нашли работающую кофейню, француз купил Бабченко капуччино, а нам по коньяку и я принялся переводить сложную и страшную жизнь Аркадия на французский. Первая война, вторая, потом Осетия, потом Киргизстан. Француз признал, что уже слышал к тому моменту про Аркадия. В перерывах между переводом я написал Татьяне: во с какими людьми кофе преломляю. Она в ответ рассказала, что пьесы Бабченко ставят французские актеры в Комсомольске-на-Амуре, где дуют такие ветра, что гопников сносит и они летают по улицам, но даже там чтят и уважают творчество Аркадия.
Бабченко я потом постоянно встречал на бульварах, кажется это даже происходило слишком часто, по крайней мере он меня приветствовал «Опять ты!» Я к нему относился с симпатией, во-первых, за книги, во-вторых, за то, что нас Аркадьевичей, откровенно мало, мы держимся друг за друга, а тут Аркадий Аркадьевич, двойной вин, комбо! Ну и биография, конечно потрясающая, дважды участник войны, единственный в мире либеральный отморозок (копирайт, кажется, Захара), изобретатель понятия «DDOS-атака автозака» и вообще человек многочисленных достоинств. Последний раз мы виделись осенью 2016 года, на каком-то окололитературном приеме, я спросил, чем он занимается.
— Да ничем! С мужиками в гаражах пиво пью.
О том, что было потом писать нет никакого желания, да и смысла. Лучше бы мы все оставались в идиллическом 2013 году, где Главные Военные Писатели пьяны и дремлют на пороге «Джона Донна».
Когда теряешь близкого товарища, остается либо плакать, либо попытаться работать.
Ты бы поржал, конечно. Хотя сколько раз мы шутили, что если с кем-то из нас это случится, то другой постарается написать про него некролог.
У меня не укладывается в голове, что в Киеве мы не выпьем больше пива и не будем курить по две подряд, в двадцать восьмой раз вспоминая какую-нибудь историю времен Майдана, Славянска или наших хождений про Днепропетровску.
Мне будет очень тебя не хватать, Аркаш
Когда-то сто лет назад, выпив, конечно, Бабченко в редакции «Новой» пытался «сделать из меня мужчину» — я возился со съемкой, сидя за чужим компьютером, а он говорил, что мне надо повзрослеть, а для этого совершенно необходимо, просто обязательно ударить другого человека по лицу. «Вот, ударь меня, я не отвечу», повторял он с полчаса.
Я не ударил и ушёл, с ним всегда было как-то ужасно неловко.
Мы, кажется, почти не пересекались и во время моей работы на майдане, а тексты его с годами читать становилось все неприятней, последнее время я старался их избегать, иногда натыкался в ленте ЖЖ и ругался про себя. А сегодня увидел его пост про «второй день рождения».
И сейчас должен снимать вечеринку довольных берлинцев, но как-то не выходит.
Я мечтаю, чтобы Бабченко запомнили по его текстам про Чечню — они действительно выдающиеся. Если вы их не читали — идите на Флибусту, Литрес, Букмейт, куда угодно, прямо сейчас; потому что без них вы не видели и доли настоящего Бабченко. Это великие тексты, и это самые точные тексты из всех, написанных о одной из важных частей нашей истории.
А ещё я мечтаю перестать писать такие посты о тех, кто старше меня всего на 10-15-20 лет. Немцов, Шеремет, Бабченко — все это, независимо от того, кто виноват, происходит и продолжает происходить только, <черт побери>, потому что по обе стороны границы никто не пытается даже изобразить желание найти и посадить виновных.
«Аркадий, Аркаша) Поздравляю с днем рождения, желаю тебе выжить и жить. Ты прекрасный человек, умный, честный, сложный.Я очень тебя люблю и уважаю)»
18 марта 2018
Это я в день рождения ему написала. Аркаша меня очень поддерживал в трудные минуты, и вообще был человеком невероятной душевной щедрости, доброты, юмора и правды. Это редкий человек. Мы с ним были на одной частоте, это так.
И он не верил, что его убьют. Как Борис не верил. Как Паша Шеремет не верил. Пока их не убили.
С Аркадием Бабченко я встречался на Би-би-си, дважды, в 2012 и 2014 годах. Тогда он был военным корреспондентом и в свом интервью рассказывал о трудностях профессии — физических и моральных.
Самое интересное, как это часто бывает, он рассказал при выключенном микрофоне. О том, как он воевал в Чечне, первый раз по призыву, второй — по контракту, в чине гвардейского старшины.
От старшины солдаты ждут личного примера, они должны чувствовать его авторитет, быть готовыми следовать за ним и стоять до конца.
Отправляясь в боевые действия, особенно по горным местам без дорог, его взвод тащил все продовольствие и боеприпасы на своих плечах. У Аркадия было прозвище «длинный», он был высокого роста, но стройный и гибкий.
Сил в нем, повидимому, тоже было немало, он в состоянии был нести рюкзак весом в 120 кг.
Я такой вещмешок бы и от земли не оторвал.
Известно, что война для ее участников даром не проходит. Этот танец на грани смерти подействовал и на Аркадия.
В своей журналистике он был человеком неистовым, непримиримым, писал по законам военного времени.
Так и погиб. Прощай, Аркадий, я тебя не забуду.
Безумно больно. Некоторое время после получения известия об убийстве, я пытался проснуться, надеясь, что это черный сон, но какой там…
Я знал лично многих, убитых наемниками за последние годы, людей. Начиная с Анны Политковской и дальше, по скорбному и неотмщенному списку — НБПшники Юрий Червочкин и Антон Стародымов, химкинский журналист Михаил Бекетов, Борис Немцов, Павел Шеремет, Амина Окуева. Только Дениса Вороненкова не знал, Литвиненко, да чудом выживших Скрипалей.
И вот Аркадий. Совсем близкий.
Помню интервью, которое я брал у него для одного русского оппозиционного сайта, ныне беспощадно заблокированного. Про поездки на войны, про две Чечни, про Донбасс, про Южную Осетию и про дикую, охваченную революцией и межэтнической враждой Киргизию. Интервью записывали, разместившись у него в гараже, в Бутово. Потом там же, в гараже, пили пиво, и я уже без диктофона спросил: «А почему ты перестал сейчас ездить на войны? Ты же самый крутой русский военный репортер!» И он ответил: «Понимаешь, я как тот кот с девятью жизнями. Я уже много этих жизней потратил, лимит исчерпан. Иррационально чувствую, что если поеду еще раз, то уже не вернусь».
Я напомню вам про то, о чем говорил Аркадий все последние годы. Это важно сейчас. Он, переставший ездить на войны, долго еще тянул лямку войны здесь, в России. Той войны, в которую многие не хотели верить, от которой отворачивались. Как оловянный солдатик, стоял на своем в 2012 году. Кричал, что нельзя было уходить с Площади Революции, что нужно пользоваться историческим шансом, что нельзя отдавать инициативу, что нужно упереться и биться. Я сам с ним тогда не был согласен, и мало кто с ним был согласен. 6 мая 2012 года он отправился с кучкой людей на Манежную площадь — не пошел с нами на Болотную. До последнего стремился показать нам всем другой путь. Потом, когда мы все уже стонали под такой ожидаемой, такой легко прогнозируемой волной репрессий и реакции, Бабченко желчно, яростно орал нам: «А помните, какой был теплый декабрь в 2011 году?!»
Вся история Аркадия после поражения «зимней революции» — это история отчаяния, разочарования. Он и правда не понимал, как мы могли проиграть. Его бесила эта мысль. Он все сильнее отдалялся от нас, непонятый нами. И сам нас все хуже понимал. Уходил в изгнание, и, как говорят арестанты, «в отрицалово». Демонстративно отказывался признавать российскую реальность. А мы, принимавшие все более позорные правила русской жизни — мы и рады были записать еще одного человека во «фрики», в «демшизу», в «неадекват». Нам так удобнее. Правда, совершенно непонятно, где находится та высота, с которой мы высокомерно швырялись ярлыками.
Но есть люди, считавшие Аркадия Бабченко не «фриком», а настоящим врагом. С 2014 года, с начала войны на Донбассе, раздувавшие ненависть к нему. Клеившие его фотографии на донецких столбах. Призывавшие в соцсетях убить его.
Не знаю, почему Аркаша, уехавший из России из опасений ареста, выбрал для жизни Киев — место, где вопреки всем усилиям местных силовиков действуют хорошо организованные, финансируемые из России, вооруженные группы убийц и диверсантов. Я не знаю, почему он открыто, по фейсбуку, искал себе квартиру на Левобережке. Почему совсем не обратил внимание в этот роковой день, что за мразь тусит у него в подъезде. Почему повернулся к убийце спиной, открыв дверь своего нового дома.
Наверное, дело в том, что он действительно очень ярко, неистово любил Украину — и вопреки всем разумным доводам, не чувствовал себя там в опасности. Любил ее как страну, показавшую пример мужества и национальной гордости, поставившую жандармерию на колени — именно в то время, когда в России все надежды на сопротивление, на национальную солидарность умирали. Наверное, он там, в Украине, нашел свою «другую Россию», страну своей мечты. И эта любовь к бурлящей вокруг жизни не позволила заметить крадущуюся рядом смерть.
Почти ровно год назад, 1 июня 2017-го, в Киеве было совершено покушение на Амину Окуеву и ее мужа, Адама Осмаева. Амина отбилась, расстреляла киллера из своего пистолета. Киллер чудом выжил, сейчас он в тюрьме. Потом смерть Амину все же настигла — под Киевом, в машине. Аркадий рассказывал после этого убийства, как он однажды столкнулся с еще живой Аминой где-то на телевидении, в коридоре. Горячо поприветствовали друг друга, но времени поговорить совсем не было. Отложили до следующего раза. А следующего раза не случилось.
Я тоже хорошо помню две свои последние переписки с Бабченко. Первая — прошлым летом — он только что приехал в Киев, а я с Леной Боровской уже уезжал оттуда обратно в Москву. Аркадий предложил увидеться, попить пива, погулять. «Нет, мы уже обратно домой» — отписал я. Потом, нынешней весной, Бабченко, приехавший в Вильнюс на эмигрантский форум, спросил у меня в мессенджере, приехал ли я. «Давай увидимся». «Не, я в Москве». Отложили до следующего раза.
А не было следующего раза.
Мы не дорожим друзьями, мы откладываем всё на далекое и прекрасное «потом». А смерть, снаряженная всякой ненавидящей нас нечистью — ходит рядом кругами. Становится между нами.
И вот еще что. После протестной акции в Москве 5 мая Аркадий написал у себя в фейсбуке пост, переполненный радости за вышедших на площади, гордости за них, но и болезненной тревоги. Бабченко призывал всех беречь себя, повторял эту странную поговорку: «В России нужно жить долго».
«Эту власть уже не сковырнуть. Пока она сама не сожрет себя.
А она сожрет.
Сберегите себя до этого момента.
В России надо жить долго"
Он все равно любил нас всех. Просто уже не верил, что в стране что-то можно теперь изменить на площадях. Во многом Бабченко был прав, но в этом, надеюсь, он ошибался. А насчет «жить долго» — с такими лютыми врагами-сволочами это уж как получится.
Аркадий, я постараюсь прожить сколько нужно, и победить. Но увидимся с тобой в любом случае.
Наше личное знакомство насчитывает 2 дня, и минуты, разрозненные во времени. Девять лет назад – около 12 часов. Надо было готовить текст для нашего проекта Словарь войны, и мы встретились с Аркашей впервые. Ему предстояло выступать наравне с философами и интеллектуалами и из массы и груды его биографического и свидетельского опыта мы должны были вывести как бы одно понятие, самое важное, которое все определяет. Мы провели в тот день вместе 12 часов в сознании и общую ночь, когда мы его сторожили. Страшных часов в сознании – потому что это был день убийства Натальи Эстемировой. Аркаша пил, говорил, рычал, и вместе с чеченским опытом выходило уже нечто иное – его новая война. Он посадил нас в машину под ночь, чтобы завезти домой. Он не хотел быть один. Ехать было страшно – я никогда не ездила в машине с человеком, который ведет мирную технику как водят на войне. Буквально все взрывалось – границы тротуаров, стены домов. "Ребята, я домой не поеду. Не могу. Придется оставить меня ночевать". Снова говорили, он заснул. Мы спали по очереди. Так прошел день. Результатом потом стал невероятный текст, о котором многие знают, "Круг войны"– о том, как ты входишь в войну, как меняется твое тело: звук, цвет, запах (он говорил, что мир перестает быть цветным), и как потом ты больше не можешь из него выйти. Или как страшно долго идти назад. "Последней – сказал он – возвращается способность любить". Я потом поняла, почему он все девочек удочерял – в чем-то был прост, как ребенок: он не видел в них ни следа войны. Он мог их любить, не думая о будущем. Он закончил текст в 5 часов утра того дня, когда его надо было читать. И читал его так, как будто снова вел ту машину. Второй раз мы виделись в американском посольстве на приеме. Из всех тех, кто был там – он, по сути, самый известный, молчал. Все "штатские" говорили, спорили, шутили. "Ты чего?" – спросила я. "Я – ничего. Я тут наблюдаю". Как будто снова смотрит откуда-то из того же самого круга, и на посла, и на нас, и на всю ситуацию, на Америку, на Россию. Может быть его единственной родиной были те, кого он оставил на войне, неважно, на какой стороне. Он говорил от их лица. От имени тех, павших, из их этики. И каждый раз, когда попадала на выступление его – то же чувство: читает и говорит, как будто ведет эту чертову машину. От имени павших. Ведет один. Потому что рядом нет таких же своих. Кто-то сказал, что Аркаша – это во всех смыслах последняя граница нормы. Ну вот. Теперь на ней никого больше нет. Господи, спаси и помилуй.
Государство начинало бесконечные войны, а он бесконечно разгребал последствия. Был в окопах как солдат, рассказывал правду об аде войны как журналист, брал в семью сирот, требовал мира.
И за это государство развязало войну с ним. Лишало работы, давило, угрожало, убило.
Об одном мы бесконечно спорили. Он считал, что тогда в 2011 году надо было не идти на Болотную, а всем вместе собираться на площади Революции и стоять там до победы. Я говорил ему, что люди были не готовы, что одной Москвой перемен не добиться, что нужно агитировать и агитировать и агитировать прежде, чем удастся прийти к переменам.
Но, если подумать, он просто больше верил в людей, чем я. Больше переживал за Россию, чем я. И больше был готов вложить в перемены, чем я.
Вчера его убили. А 6 октября 2016 года, когда мы с ним встретились на дне рождения Эха, он сказал мне: "Нос не вешай, боец". Я, как обычно, начала возмущаться про его тексты, мы с ним поспорили. Вообще мы и в сети все время спорили. Иногда сильно так, что я думала: ну это уже предел. Он был честный. Перед собой, что важно.
На Дальнем Востоке он был с нами. Во время наводнения. Помогал с ликвидацией последствий наводнения в Крымске. И все время говорил про "не вешай нос". Я так и запомню тебя, Аркадий Бабченко. Это будет твоя жизнь в моей голове.
Люди разные: кто-то выбирает-жить во имя себя, защищать себя, кто-то-жить одним днем, а кто-то-внутреннюю свободу. Внутренняя свобода всегда сильно дергает, потому что на нее давит весь внешний мрак. Но свободные люди-борцы. Часто они злятся, пишут и говорят злые и резкие вещи. Часто-сами потом переосмысливают их. Они умеют признавать свои ошибки, но и бороться за свое мнение в моменте тоже умеют, делают это всегда. Немцов был свободный человек. Когда его убили, было ощущение, что вокруг вакуум. Когда вчера застрелили Аркадия, ощущение было такое же. И это-главное зло. Что даже я уже начинаю привыкать к тому, что убивают свободных людей. Тех, кого я знаю, тех, с кем я общалась, тех, с кем я спорила, тех, кто верил, что нельзя бояться ничего и никого.
После смерти человека можно многое вытащить из того, что он писал и говорил, разобрать на цитаты все это, начать возмущаться. Что, конечно, побежали делать многие. Но эти многие, вероятно, не хотят признать очевидное: с 2000-х годов система построена теми, кто обесценил жизнь ЛЮБОГО, кому и на наши жизни, и на наши смерти глубоко плевать. Они сидят на золотых унитазах, живут в своих особняках, ради которых муруют окна в соседнем доме, спят некоторые представители системы на пачках денег, наркоту они возят самолетами, своих они всегда покрывают и защищают. А те, кто борется со всей этой махиной тотального беспредела, сидят или убиты. Убиты Политковская и Эстемирова, убиты Бабурова и Маркелов, замучен и убит Магнитский, убит Немцов, убит Шеремет, убит Аркадий, совершено нападение на Кашина, сделана попытка отравления Володи Кара-Мурзы, отсидели Алехина и Толоконникова, вообще сидят активисты, которые не хотят дальше этого мрака. А этот марк все сильнее и сильнее, но все выше и выше дети представителей этого мрака. И, как говорил Немцов, "если ты все это видишь, не готов молчать, то будь готов, что тебя убьют". А почему люди, свободные люди, ни перед кем не пресмыкающиеся, должны быть готовы, что их застрелят в подъезде, в доме, на улице около Кремля?
Может, я плохо написала все это. Я просто таращилась в экран компьютера, читала новости, не могла никак заставить себя ничего сказать. Но это то, что я чувствую. Аркадий, ты точно будешь жить в моей голове не текстами своими, а своей внутренней силой и с фразой: "не вешай нос, боец". Покойся с миром, свободный человек...
Общее было.
Отношение к армии и войне.
Максимализм и прямолинейность.
Ненависть ко лжи.
После Новой не нашли место ни в какой другой газете.
Встречались чаще в командировках, потому что считали, что место журналиста – там, «в полях».
Подолгу говорили вдвоем, когда встречались ( в последнее время это было в Праге). Но иногда просто пили вино-пиво и…молчали. Потому что и молчанием нашим неплохо понимали друг друга.
Молчали и после семинара, который Содружество журналистов-расследователей проводило в Праге. Тема семинара – безопасность журналиста. Экспертом я пригласил Аркадия. Оптимизма коллегам его лекция не добавила.
А молчали после этого, потому что оба знали: безопасность – это миф, фикция, фуфло… Нету ее.
Смерть можно отдалить, но избежать ее нельзя.
Журналист может отдалить смерть, бросив писать.
Но тому, у кого писательство – призвание, смысл жизни, сделать это практически невозможно.
Это все равно, что самому себя убить.
Мы все знаем, кто убил Аркадия. Но убийц и /или заказчиков не найдут. Это мы тоже, увы, знаем.
А еще мы знаем, что есть список. Не очень большой, но сильнее приказа. В нем – фамилии тех, от кого нынешняя российская власть очень хочет избавиться.
И она избавляется.
Строго по списку.
Те, кто пишет сейчас, что никакой опасности он не представлял, про «сакральную жертву» накануне важного события – Чемпионата мира, про вот это вот «дискредитировать Путина, которому невыгодно» – господи, какие же они трусливые <сволочи>. За 18 лет «невыгодных Путину убийств» не найден заказчик ни по одному громкому делу, а отговорки все такие же дешевые.
Каждый день Аркаша рубил с плеча так лихо, что иногда становилось не по себе даже близким. Что уж говорить про остальных. Слова его были обидны для власти, снова объявившей о своей сакральной природе, и оскорбительны для фанатиков, ставших вдруг российским политическим мейнстримом. А в такой атмосфере тотального помешательства уже одних слов становится вполне достаточно. Слова, да такие острые как у него, неконтролируемые вообще никак – сейчас роскошь, которую отбирают, если могут дотянуться. И вот дотянулись.
Это могло быть что угодно. Месть двинутых офицеров за самолёт с оркестром, за коллаж с Путиным на нюрнбергской скамье, за пресловутый Абрамс. Ответка фанатиков за Вышинского. В конце концов, это мог быть «подарок» кому-то. Или очередной подарок кое-кому. Особенно после сюжета на Первом канале, рассказавшем про «сборище недочеловеков» в Вильнюсе.
Произошедшее – это сигнал, как пишет один известный говнюк из Комсомольской правды, всем, кто уехал и думал, что обеспечил себе тем самым безопасность. Наверное, говнюк прав. Только это не просто сигнал. Это террористический акт в отношении журналистского сообщества и России, и Украины. Выбрав самого искреннего, громкого и смелого, того, кто на виду, убийцы атаковали всех нас. Если можем достать дерзкого остряка Бабченко в киевском подъезде, подумайте, что можем сделать с вами остальными, говорят убийцы.
Конечно, никакой занюханный чемпионат мира не стоит жизни Аркаши, ни мизинца его, ни волоса в носу (не на голове же).
Аркаша любил жизнь так, как я больше не знаю кто. Он любил веселиться и любил шумные компании, где мог заплатить за всех и остаться без денег на такси. Полгода не выходил из дома после перелома, а потом собрался и приехал ко мне на юбилей и танцевал на костылях тверк под «Младшего лейтенанта». Научил меня водить машину, когда мне было 20, я ему ещё разбил фару в каких-то промзонах между Таганкой и Автозаводской, а потом мы пили пиво у ларька. От него всегда исходили спокойствие, уверенность. На Майдане мы вместе карабкались по баррикадам, ходили вдвоём на нейтралку и я, ещё неопытный в этих делах, чувствовал, что с ним-то я в безопасности. И только потом я понял, что за спокойствием и уверенностью было на самом деле нечто другое – принятие неизбежного хода жизни, глубокое сочувствие к ней: надо делать что считаешь правильным, а дальше будь что будет.
Честный талантливый бесстрашный весёлый, таким и останешься, братец.
Сегодня в Киеве, Москве и других городах предлагаю в 19.00 помянуть Аркадия. В заведении, на улице или в онлайне, давайте будем вместе и будем говорить о нашем друге. Киевские коллеги, соберёмся же хоть на Майдане. 19.00
Кажется, насильственная смерть легитимировала даже самые спорные высказывания Аркадия Бабченко – и выявила как истинный масштаб его личности, так и значение того, что он в последние годы делал и говорил.
Аркадий спокойно, порой задиристо комментировал смерть, в силу привычки. Многих это шокировало. Теперь пишут, иногда из зуда высказаться в общем гомоне, что-то типа: "Последнее время Бабченко не читал, не поддерживал его взглядов, обходил стороной, бывало и глумился над ним спьяну в кабаках, но вот всё же яркий был человек, пятнадцать лет назад что-то такое душещипательное про войну писал, но, опять же, последнее время не лайкал его, не репостил и вообще отписался". Посмеивались респектабельные люди над Аркадием. Над "скиньте, кто сколько может", над позёрством и субъективностью. Хотя всё перечисленное и делало из него чуть ли не самого объективного писателя. Помню странное его голое фото из больницы, когда Аркадий ногу сломал. Чистое позёрство, но искреннее и простое. Голый сочинитель, ничего утаённого, никакой срытой повестки, никаких мутных денег, циничных редакторов и влиятельных людей позади. Это мимо всех правил, это оскорбительно, вызывающе для многих постсоветских людей. Как и советских раздражали диссиденты, заставлявшие почувствовать себя мелким, жалким, спрятавшимся за плинтус тараканом. Помню ещё текст, о том, как они в Чечне вырезали имена свои на чём-то жестяном, чтоб если убьют – опознали, похоронили как людей и помнили. Сравнивал Аркадий с тем, как сейчас все готовы лежать в безымянных могилах и по звонку из ФСБ отказываться от памяти о близких. Главная война Бабченко всю жизнь шла за право быть собой, за право говорить, что вздумается, за право послать всё <к черту>, остаться с коркой хлеба, но свободным. За право в конце концов успокоиться под собственным портретом, с ФИО большими буквами. Земля пухом.
Как и многие, я читал Бабченко в ЖЖ десять лет назад и уже тогда хорошо видел, что при всей критичности взгляда он был чрезвычайно патриотичен. И позже, когда он бесконечно повторял, что "родина бросит тебя, сынок" и все подобное, включая "танк абрамс", на котором он когда-нибудь приедет, и когда слал насмешливые инвективы бессильному обществу, которое он, как ему казалось, покинул – было ясно, что пишет это не равнодушный "полемист", а человек "болеющий Россией". Весь стиль и пафос его насмешки над Россией были следствием его патриотизма. Понятно, что мы все любим свою страну. Но с разной степенью туго натянутого жгута – у Бабченко это была очень короткая дистанция, очень резонирующая, нервная. Я понимал, что он хотел бы "служить России". И что он постоянно обращался к России – как к матери (поэтому и "сынок"). И он, конечно, не был либералом по взглядам, а просто в каждом случае хотел быть справедливым и честным без какого-то специального идейного основания – и поэтому всегда высказывался в поддержку слабых, жертв насилия, преследуемых. Очевидно, что он просто очень остро пережил и неудачу протеста 2011-2012 гг., и затем российское вмешательство в Майдан, и судьбы крымских татар. Он смотрел на это не с "политической" точки зрения, а, если сравнивать, то как Высоцкий, примерно, как Шукшин, т.е. с позиций "мужицкой честности". Такой голос, как у него, можно ясно услышать, читая, например, отчеты КГБ СССР в 1968 году о высказываниях некоторых советских офицеров по поводу Чехословакии – верные присяге, они осуждали вторжение и "переживали".
И как всякий "старшина запаса" Бабченко долго сторонился всякой "общественности", считая, видимо, что "там его не поймут". Он любил Россию своей острой простой армейской любовью и не мог смириться с тем, что "мать валяется пьяная в канаве" (говоря словами Розанова).
И его убили люди – несомненно русские, других тут нет, – которые в своей догматической, холодной, сектантской глухоте даже не в состоянии услышать – у них просто нет этих мембран, рецепторов – насколько острый диалог вел Бабченко сам с собой о своем чувстве к России. Они его убили, считая, что мстят ему за слова. Это просто слепые кроты, они не понимают, что они убивают Высоцкого, Бодрова, Башлачева – и всю эту боль, которая выхлестывалась в таких людях. Русские, которые это сделали – просто полностью потеряли всякое представление о самих себе, о своей традиции, они бы и Лескова застрелили в спину, и Гоголя... Это все страшно. И эти убийцы – это явное свидетельство "беспочвенности", новой русской беспочвенности. (Про ту "старую беспочвенность" мы все знаем из расстрелов друг друга в другие периоды).
Странно читать, что никакое слово не стоит того, чтобы за него убивать. Это даже не неправда, это лицемерие.
Если бы слово не стоило того, чтобы за него убивали время от времени, не существовало бы ни журналистики, ни литературы, ни рок-музыки. Слово дико сильная вещь.
Выбирая слова, всегда ходишь по грани. Конечно, не обязательно смерти. Но всегда на границе – проблем, благополучия, взаимоотношений. Вы еще скажите, что ни одно слово не стоит сломанной судьбы ребенка вдогонку какому-нибудь разводу... Увы, стоит.
Иначе зачем, собственно, слова.
Аркадий Бабченко прекрасно понимал, по какой именно грани ходит он. Я совершенно не имею в виду, что тем самым он «сам виноват»; это как раз херня. А пожарный сам виноват, что сгорел? Спасатель – что его засыпало? Сто раз не засыпало, а сто первый да; мы ж не станем говорить, что в этот последний раз он что-то недооценил и тем самым виноват сам?
Бабченко погиб, потому что он ближе всех стоял к этой опасности. Благодаря ему мы немножко понимаем, где именно она сейчас проходит. Вот такова цена этой информации, цена передовой. Именно поэтому смерть Бабченко и солдатская. И жертвенная.
Просто это самопожертвование, а не заклание. Этот риск был его выбором. Именно поэтому он и достоин восхищения – я сейчас за себя говорю. Только поэтому мне не особо важно, схожусь ли я с ним в оценках и представлениях (не схожусь, мало того – чураюсь, и смерть тут ничего не меняет).
Он не жертва, он герой.
Несравненное право самому выбирать свою смерть – сказал поэт, который именно так и поступил. Выбрал.
