Павел Улитин. "Четыре кварка" и другие тексты / Предисл., сост. М. Айзенберга; подготовка к печати, комментарии И. Ахметьева; посл. Д. Барышниковой, И. Гулина, З. Зиника и И. Кукулина. – М.: Новое литературное обозрение.

Сначала появляется автор книги: "Писатель, которого мало кто читал, но уважали как раз все остальные, пришел домой сытый и усталый, но не лег спать, а подумал, что может быть сейчас ему все-таки удастся найти пачку копировальной бумаги, засунутую неизвестно куда и очень нужную сегодня утром – а сейчас уже не очень нужную, но именно поэтому она может сейчас обнаружиться" ("Письмо хабаровскому резиденту").

Звали писателя Павлом Улитиным, родился он в 1918 г. в семье землемера и врача на Дону, как раз в самом пекле Гражданской войны: "Только забывчивость и помогает кроликам резвиться в загоне. Баня – так называлась маленькая избушка в конце сада у старой яблони. Однажды я там открыл множество заряженных патронов от винтовки. Отсюда удобно было вести огонь по улице между церковной оградой и домом купца Чумакова" ("Она не арестована"; отца писателя убили в 1921 г.).

В 1938 г. студент Московского института философии, литературы и истории Павел Улитин был арестован органами советской госбезопасности по обвинению в создании "Ленинской народной партии". Он провел в заключении год и четыре месяца и вышел на волю хромым инвалидом. Десять лет Улитин преподавал английский язык школьникам и студентам, в декабре 1951 г. был арестован снова, за попытку попасть в посольство США, и три года находился на принудительном психиатрическом лечении: "Молодой человек, я вас не спрашиваю, где вы были, но только постарайтесь, чтобы этого с вами больше не было". У нее на лице было страдание, и боль, и ужас. Это по поводу цитаты из медицинского постановления: "два-три ребра". Там я прочитал "повреждены два-три ребра", но на самом деле, если что осталось неперебитым, то именно "два-три ребра"… Смотреть и думать об этом – гораздо страшней, чем это было на самом деле. Ну и уж потом – 33 года спустя – я узнал: и тут нет никакой заслуги: просто крепкое здоровье молодого спортсмена и, может быть, аномальное бесчувствие насчет физической боли. Помню. "Пытки? Не заметил. Он мне дал, я ему дал, он отлетел, закричал "Он дерется", выбежали трое, я их раскидал, разве это называется пытка? Ворвались 6 человек, я успешно давал сдачи, пока трое сзади не навалились, не скрутили руки, не накинули смирительную рубашку, тут конечно я сдался. Еще вывод: на шестерых мой гипноз не действует" ("Чужой рассказ"). Наблюдал Улитина в том числе профессор Краснушкин, который в Нюрнберге участвовал в освидетельствовании Рудольфа Гесса.

После освобождения Улитин жил в Москве, по временам работал, в 1955 году счастливо женился на Ларисе Столяровой (филолог из МГУ), вел умеренно богемную жизнь, умер в 1986 г. от сердечного приступа.

И все это время упорно писал "в стол", и вот перед нами результат: старательно выписанные незнакомые слова, нечто неудобоваримое, так называемая книга, – страницы, "понятные автору только в день написания". Тексты Улитина лишены традиционного сюжета, привычных персонажей и обычных атрибутов беллетристики, они составлены согласно принципу центона: цитаты из книг, фильмов, прессы, стихов и разговоров. Автор связывал свой дар с высвобождением подсознания:

"В конкретном смысле – сны перестали сниться, не говоря уже о том, что при снах никаких эмоций – ни ужаса, ни радости, ничего. Ни грома, ни молнии, один долг и святая обязанность. Ничего кроме. "Она – это не она, он – это не он, и они – это не они". Имеет смысл, да, если прочитать весь роман. Подтверждение слухов и записи старых сплетен в систематическом изложении" ("Чужой рассказ", см. эпиграф "Возвращения в Брайдсхед" И.Во).

В поисках аналогий читатель Улитина вспомнит внутренние монологи героев "Улисса" Джойса, абсурдный романизм ряда беккетовских пьес, "автоматические" опыты Поплавского, записную книжку чеховского Тригорина, герметичные, многоязычные и бесконечные фрагменты Ильянена; можно вспомнить и сравнение романного цикла Пруста с готическим собором, только проза - центоны и коллажи - Улитина рассчитаны не только на чтение, но и на разглядывание: шрифт текста и его размещение на странице также имеют значение, поэтому издатели порой прибегают к фототипическому способу. В заключении Улитин поработал в переплетной мастерской, что помогало ему в "самиздатском деле", подобно тому, как знакомство с книгопечатанием помогло мастеру эмигрантского самиздата Борису Божневу выпускать свои сборники на старинной нотной бумаге. По внешним признакам "дайджесты-уклейки" Улитина могут быть сопоставлены с нарезками Берроуза и Гайсина, карточками Набокова, разноцветными текстами Бахтерева, графической машинописью Евгения Харитонова.

Писать о сюжетах и героях Улитина, как уже говорилось, не так просто, но круг основных тем и мотивов очертить нужно. Одним из часто упоминаемых Улитиным авторов был Олдос Хаксли, который экспериментировал с высвобождением подсознания, заставил главного героя "Дивного нового мира" говорить заемными (шекспировскими) словами и творчески исследовал социальные и антропологические утопии. В романе "Через много лет" (1939) резонер Проптер так охарактеризовал систему, в которой случилась жизнь Улитина: "В социализме я вижу слишком много возможностей для запугивания: властолюбивым людям слишком легко проявлять свое властолюбие, а пассивным – отсиживаться в тени, становясь рабами".

Улитин принадлежал к "скрученному" поколению, которое говорило вполголоса и жило в четверть жизни, под неусыпным надзором: "Открой любую страницу "Правды", прочти и верь или не верь, как хочешь, – это и есть гипноз. Каждый из нас каждый день – на сеансе гипноза. Ты можешь заснуть, если поверишь, можешь не заснуть, если будешь сопротивляться гипнозу. Можешь заснуть, чтобы не подвести врача-гипнотизера, можешь сидеть и не спать назло гипнотизеру. Гипноз – это великая вещь" ("Четырехэтажная тавтология"). Павел Улитин по праву относил себя к репрессированной русской литературе: "Смерть командарма. Вот главный криминал у Б.Пильняка. Больше никогда никто не осмеливался. Первые пародии Зощенко были важные. Он все-таки написал одну "повесть Белкина", а вы только собираетесь… Пильняк, Бабель, Олеша – забытые прозаики 20-х годов. На чьих костях торжествовали гады тридцатых годов" ("Чужой рассказ", "Дорога").

Трижды, в 1938, 1951 и 1962 гг., рукописи Улитина конфисковывали советские спецслужбы, конечно, без возврата; судьбу его сочинений можно сравнить с арестованным КГБ трудом Гроссмана "Жизнь и судьба" ("пунктуация и орфография Андрея Белого не устраивает Цезаря Борджиа", "Удар"). Быть может, энигматичность улитинской прозы объяснима и стремлением автора запутать нежеланных читателей. В его текстах систематически встречаются "наши люди только не в Гаване", "оригинальные воронки", московским кафе присущ аромат тюремных двориков. Улитин упоминает покушение Ильина на Брежнева ("Старые цитаты в новом контексте") и предсказывает появление из чекистских недр нынешнего правителя России: "…в Москве он был известен как Б. Володя. Но не Вова и Володька, и не Вовка, и не Владим Владимыч, а иногда как Володимир, что по-русски значит "Владеющий миром". Итак, земля и все, что на ней, будет твоим, мое солнце" ("Заплатишь ты судьбе", в оригинале на английском языке, с перифразом стихотворения Киплинга).

Улитин-человек не был трусом и дважды – неудачно – бросал вызов системе: попытка оппозиции (арест 1938 г.) и попытка бегства (арест 1951 г.). После этого оставалось держаться эскапизма в жизни и творчестве: "Телефон лучше всего выключить. Почтой лучше всего не пользоваться. Романы лучше всего не читать, а юмористические рассказы – не писать. Вот тогда и вы сможете почувствовать, что вокруг вас цивилизация и вы связаны с ней тем теснее, чем меньше вам этого хочется. Почувствовать это – значит приблизиться к истине. Приблизиться к истине – значит не чувствовать ничего. Отсюда следует, что самое правильное – умереть. Те, кто это понимает, продолжают жить и даже воруют друг у друга сюжеты" ("Письмо хабаровскому резиденту").

Улитин-писатель изыскивал и пробовал способы противления режиму в творчестве. Как внимательный читатель Киплинга ("Свет погас") и Олдингтона ("Смерть героя"), он не слишком доверял силе любви: "Странные отношения сложились у нас. Тут даже нельзя сказать про амбивалентную любовь. Выходит на первый план другая доминанта. И труд и работа и упрямство и еще что-то" ("Старые цитаты в новом контексте"). Утопическое будущее если и виделось Улитину, то преимущественно в мрачных и саркастических тонах: "Фантасмагория начинается с конца: нас уже нет… Люди чинно стоят в очереди в крематорий. Четыре черных кадилляка везут цветы на могилу САМИ-ЗНАЕТЕ-КОГО. За ними катафалк. В гробу лежит последний полководец. А за гробом продвигается белый кадилляк. в нем сижу я. Меня задерживает военная полиция. Я объясняюсь в полиции. Я страдаю дальтонизмом" ("Какая звезда, такая и езда"). Верные козыри Улитин усматривал лишь в руках смерти: "Потом все исчезло, и кто-то другой сидит, вытянув ноги, в первом ряду партера. Коньки примерзли ко льду, и ноги подламываются в коленях, и нет сил. На это раз – все" ("Знак против дурного глаза").

Думаю, что Улитин, как все умные и измученные люди, совсем не жаждал быть пророком и проповедником, не рассчитывал и на бессмертие. Он был человеком сомневающимся и тем вдвойне симпатичен мне. Даже набросок авторского предисловия к невероятному в 1962 г. изданию текстов оказался припрятан в середине настоящего тома (по примеру "Тристрама Шенди"): "Может, необходимо два оглавления, перемещение отдельных листов, два шрифта и что-то вроде предисловия к каждой из книг. Можно оставить в том виде, в каком написалось. Биографический ключ – чужая забота. В начале была Искренность. В конце должно стоять признание, что ни о какой искренности речи быть не может. Если б можно было сказать и провалиться сквозь землю – тогда другое дело. А может быть, все-таки можно поставить памятник и сесть рядом? Увы, нет" ("Удар").

По счастью, выпущенная сейчас книга, подготовленная друзьями и ценителями Улитина, отчасти опровергает его пессимизм.