Окончание главы воспоминаний.

Марина Ефимова: 1968 год был последним, когда мы были все вместе. Галя Наринская ушла от Жени и вскоре вышла замуж за Толю Наймана. Для Жени Рейна уход жены был трагедией – которую описать, и обдумать, и оплакать мог только он сам – поэт Рейн:

Кости смешаю, сожму ледяной стакан,

брошу, узнаю, что я проиграл, болван,

взор твой полночный и родинку на плече –

я не нарочно, а так, второпях, вообще.

В Павловском парке толпится девятка муз,

слёзы роняет твой первый, неверный муж.

В Павловском парке вечно лежит зима,

падает занавес, кончено синема.

Так он написал в стихотворении "В Павловском парке" и потом писал об этом еще много раз, в разных стихах, в разное время.

Первой уехала в Москву Галя Наринская, за ней Толя Найман, вскоре за ними – Женя, уже весь – "во мраке". Их отъезд, всех троих, был одним из самых больших огорчений моей жизни.

В 1991 году мы с Игорем выпустили в Америке, в издательстве "Эрмитаж" небольшой сборник стихов Жени Рейна "Против часовой стрелки" – с предисловием Бродского, в котором он пишет:

"Рейн – элегик, но элегик трагический. Главная его тема – конец вещей, конец, говоря шире, – дорогого для него или, по крайней мере, приемлемого миропорядка. Воплощением последнего в стихах Рейна служит город, в котором он вырос; героиня его лирики 60–70-х, переменившая (говоря языком каторжан прошлого века), участь; дружеский круг той же датировки, образовавший тогда, по слову Ахматовой, "волшебный хор" и потерявший с её смертью свой купол. В отличие от обычного у элегиков драматического эффекта, сопутствующего крушению мира или мифа, в отличие от элиотовского "Так кончается мир / Так кончается мир /Так кончается мир, / Не с грохотом, но со всхлипом", гибель миропорядка у Рейна сопровождается пошленьким мотивчиком, шлягером... Более того, гибель миропорядка у этого поэта не единовременна, но постепенна. Рейн – поэт эрозии, распада – человеческих отношений, нравственных категорий, исторических связей и зависимостей, любого двучлена, включая ядерный...".

Если Рейн уже и в молодости был "трагическим элегиком" в поэзии, то в жизни – далеко не только им. Он был также эпикурейцем, гурманом, бонвиваном – немножко, насколько это позволяла советская жизнь. Но даже скудными дарами жизни он наслаждался с красочным размахом и все их включал в свои стихи.

"...Как ты похожа лицом-циферблатом,

Прыткая муза истории Клио,

На эту девочку с вычурным бантом,

Жившую столь исступлённо и криво

В скомканном времени, в доме нечистом,

В неразберихе надсада и дрожи,

Ключик полночный, кольцо с аметистом,

Туфли единственные, и всё же

Даже вино, что всегда наготове,

Даже с гусиною кожицей эрос,

Предпочитала законной любови,

Вечно впадая то в ярость, то в ересь.

Если вглядеться в последнюю темень,

Свет ночника вырывает из мрака

Бешеной нежности высшую степень, –

В жизни, как в письмах, помарки с размаха".

Женя Рейн вообще не был чем-то и кем-то одним – как и все они – молодые питерские поэты и прозаики моего поколения. И особенно Бродский. Мне трудно его описать – так он был неуловим и неоднозначен. А то, что он пишет о Рейне в предисловии к сборнику "Против часовой стрелки", во многом применимо к нему самому:

"Поиск фигур, имеющих значение для развития и становления поэта, – пишет он, – теряет в ХХ веке прикладной смысл не столько даже из-за перенаселенности отечественной словесности, сколько из-за сильно возросшего количества факторов, традиционно полагавшихся побочными: ... кинематограф, радио, пресса, граммофон: иной мотивчик... гипнотизирует покрепче зауми".

Для творчества Рейна – на мой взгляд, метрически самого одаренного русского поэта второй половины ХХ века – каденции легкой музыки 30-х и 40-х годов имели не меньшее значение, чем технические достижения Хлебникова, Крученых, Заболоцкого, Сельвинского.

Стихи растут из сора... Сор этот включает в себя всё: не только физический – зрительный, осязательный, обоняемый и акустический – опыт, но и опыт пережитого, избыточного, недополученного, принятого на веру, забытого, прочитанного, преданного. В отличие от большинства современников, Рейн к сору своей жизни относится с той замечательной смесью отвращения и благоговения, которая выдает в нем не столько реалиста и натуралиста, сколько именно метафизика или, во всяком случае, индивидуума, инстинктивно ощущающего, что отношения между вещами этого мира суть подстрочный перевод зависимостей, существующих в мире бесконечности... (В конечном счете, поэт и есть бесконечность, облекшаяся в плоть и кровь)".

О молодом Иосифе Бродском осталось в памяти множество отрывочных картин, отрывочных потому, мне кажется, что он всегда стремился куда-то, всегда уходил, даже когда валялся на диване и рассуждал. На многолюдных вечеринках я с болью замечала в толпе его лицо со страдальческим выражением... Через несколько минут поищешь глазами – его уже нет. Я была свидетелем только отрывков его жизни – жизни огромной, несмотря на всего 56 лет от рождения до смерти.

Я вспоминаю несколько прогулок с ним по Питеру, когда он говорил, а я старалась не упустить его мысль. Вернувшись домой, чувствовала себя обессиленной, как после прогулки пешего с конным.

Игорь, с юности занимавшийся историей, интересно описывает свои впечатления от подхода Бродского к истории. Его собственные изыскания представляются ему кропотливой работой картографа, а картины и эпизоды истории в стихах Бродского как будто увидены со спутника. "Мои поиски, – говорит Игорь, – перемещения по земле пастуха со стадом, а Иосифовы – виды, открывшиеся перелетной птице". Возможно, этот уникальный способ познания истории, осмысления истории (как бы с высоты птичьего полета) позволяет поэту увидеть одновременно и дерзко связать "далековатые" события: скажем, гибель полулегендарной царицы Карфагена Дидоны – от любви к полулегендарному герою Энею – и гибель через 6 веков самого города. Стихотворение "Дидона и Эней" начинается незабываемо: "Великий человек смотрел в окно, / а для нее весь мир кончался краем / его широкой греческой туники". А кончается так:

великий муж

Покинул Карфаген. Она стояла

перед костром, который разожгли

под городской стеной её солдаты,

и видела, как в мареве его,

дрожавшем между пламенем и дымом,

беззвучно рассыпался Карфаген

Задолго до пророчества Катона.

Иосиф был не лучшим рассказчиком. Иногда вечерами в доме у Рейнов он начинал воодушевленно объяснять какое-то свое открытие – философское ли, поэтическое ли... при этом он пропускал целые куски рассуждения, имея в виду, что это всем понятно, общеизвестно или уже обговорено и потому очевидно (что далеко не всегда было так). Он прерывал себя бормотанием: "Ну, это понятно, да?.." и шел дальше. Он часто кончал фразы этим коротким вопросительным "да?", словно считая неловким разъяснять нечто само собой разумеющееся. Объясняя что-то, он экал, ставил интонационные многоточия, делал паузы... но после всех этих эканий и задержек непременно шла такая мысль, рассуждение или такая формулировка, которым цены нет.

Любопытно, что это его вопросительное, чуть извиняющееся "да?" в разговоре оказалось страшно заразительным. Так разговаривает друг Иосифа Рома Каплан – впрочем, тут я даже не знаю, кто у кого этим заразился. Теперь так стали говорить многие россияне и эмигранты, которых я вижу и слышу по телевидению. Часто за этой манерой или ничего не стоит, кроме привычки замусоривать язык, или стоит высокомерная уверенность говорящего в том, что с ним нельзя не согласиться.

(В эмиграции, году в 1994-м, когда главой Нью-Йоркского отделения Радио Свобода был Петр Вайль, Бродский стал чаще бывать у нас в студии: читал стихи и даже иногда давал интервью. Обрабатывать эти интервью поручили сотруднице Миле Фиготиной. Мила была хорошим звукооператором и красавицей, но дамой, равнодушной к авторитетам и весьма красноречивой в стиле Брайтон Бич. К тому же и в стахановки она отнюдь не рвалась. Я, слыша все Иосифовы обычные эканья и меканья, боялась, что Мила устроит забастовку. К моему изумлению, Мила, разнеженная и гордая своей ролью, просиживала часами, осторожно вырезая километры пауз и речевого мусора, но бережно оставляя те эканья и даканья, которые были необходимы интонационно или по смыслу, или для ощущения естественности и свободы речи. Она благоговела перед Иосифом. Именно благодаря ей на радио остались удобослушаемые интервью Бродского.)

Надо признаться, я часто поражалась тому, какие разные люди любили и уважали Бродского, – люди, которые вряд ли могли не то что ценить, но даже просто знать его поэзию, и даже вообще знать, что он поэт. В 1964 году Яша Гордин и Игорь Ефимов навещали Иосифа в ссылке, в деревне Норинская Архангельской области. Игорь был удивлен тем, как уважительно относились к Иосифу – ссыльному безвестному "тунеядцу" – местные жители, все называли его по имени-отчеству. Они приходили к нему за помощью, он ссужал их иногда деньгами, давал медицинские советы и снабжал лекарствами, которые ему присылали из Питера. Не исключено, что какую-то роль тогда, в 1964 году, играл тот факт, что Иосиф был политзаключенным. В деревнях знали цену такого рода приговорам советского – даже послесталинского – времени. (В книге Игоря Губермана "Прогулки вокруг барака" есть замечательная сцена, в которой двое ссыльных проходят мимо деревенских посиделок, и одна старушка шепчет им вслед жалостливо: "Вот ведь, посадили их, а они люди-то какие хорошие!.." На что стоящий рядом тракторист говорит солидно: "Так ху-вых не содют"). Но дело не только в этом. Я уверена, что чувствительные люди любого уровня знаний и развития способны заметить и уважить талант – не как умение что-то хорошо делать, а как свойство души, смелость души, оригинальность мысли и речи. А в Иосифе Бродском талант был так заметен! Тем более что часто он проявлялся в обычных разговорах, но в необычном выборе слов. В Норинской Иосиф хотел заплатить шоферу грузовика, который довез Яшу и Игоря от станции Коноша. Тот брать деньги отказывался, и тогда Иосиф, взявшись за сердце, сказал: "Слушай, парень, не осложняй мне жизнь!" Парень засмеялся и взял деньги.

(Меня, помню, насмешил уже в эмиграции, в Нью-Йорке служащий гаража при доме, где жил Бродский, – молодой латиноамериканец. Иосиф попросил его о чем-то, и тот весело сказал: "Проф! Для вас сделаю, не беспокойтесь". "Проф"! – то есть профессор. Однажды в Мичигане, в самом начале нашей эмиграции, Иосиф заехал к нам без предупреждения, когда у нас в гостях сидела американка, соседка Профферов, взявшая надо мной шефство, – миссис Банальность. Иосиф попробовал с ней поговорить, потом подпер рукой щеку и сказал по-русски: "Женщина-то – типа хоть кол на голове теши".

На последнем дне рождения Иосифа гости после общих приветствий и обмена любезностями, разделились, как вода и масло, на американских и русских. Русские забрались на второй этаж и устроились на диване и на полу в небольшой верхней гостиной. Иосиф тоже поднялся к нам. Поднялась наверх и маленькая девочка – дочка одного из американских гостей – Иосифова врача-кардиолога. Она забралась на колени к Иосифу и играла с игрушечной гибкой змейкой. Посреди разговора Иосифу позвонила с поздравлениями Сюзан Зонтаг. Он сказал в трубку: "Спасибо, Сюзи. Что делаю? Наслаждаюсь беседой на языке отечества. Но сижу со змеей на груди – как Клеопатра").

В молодости всерьез (и всласть) говорить о поэзии Бродский мог, как мне казалось, со считаными поэтами-сверстниками. Среди них были Женя Рейн, Толя Найман, Яша Гордин, Леша Лосев (тогда известный не стихами, а тем, что был редактором отдела поэзии в детском журнале "Костер)", переводчик Андрей Сергеев и литовский поэт Томас Венцлова, близкий друг Иосифа. Наверное, были и другие люди, мне не знакомые.

Известно, что Бродский любил многих современных (и почти современных) поэтов. Я помню его восхищение Уистеном Оденом, Константиносом Кавафисом, Чеславом Милошем, Томасом Венцлова. Все тогда любили Высоцкого – барда, а Иосиф ценил именно поэтические находки в текстах его песен: редкостное языковое чутье, замечательные рифмы, "особенно составные". Вероятно, он имел в виду, например, эти: "И нам осталось уколоться /и упасть на дно колодца, / и пропасть на дне колодца, /как в Бермудах, навсегда".

О двух отечественных знаменитостях – Евтушенко и Вознесенском – не было при мне много сказано (передали, конечно, слова Ахматовой: "Одного у них не отнять – они хорошие эстрадники", но эту ее обидную фразу не повторяли и не смаковали). Иногда мне казалось, что отношение к ним обоим (особенно к Евтушенко) моих друзей – питерских поэтов – напоминало отношение офицеров, оставшихся в строю, к офицерам, сбежавшим на штабную синекуру. Какие многообещающие юношеские стихи были в первых книжках Евтушенко! Я до сих пор помню два-три, уже ставшие романсами: "Со мною вот что происходит: / ко мне мой лучший друг не ходит. / А ходят в праздной суете / разнообразные не те". С 19 лет помню. Но уже к середине 60-х Евтушенко переквалифицировался из поэтов в народные поэты, а потом в народные трибуны – совершенно, впрочем, заслуженно. Одного стихотворения "Бабий яр" достаточно было в то время, чтобы заслужить уважение и восхищение современников. Что уж говорить о его открытом протесте против вторжения в Чехословакию. Оба они – Евтушенко и Вознесенский – жили в Москве, в центре котла, где варились грядущие политические перемены. Трудно было не заразиться гражданственностью, еще труднее – не подменить ею поэзию. Поэт Юрий Кублановский сказал о них, по-моему, очень точно: "Они хотели стать выразителями социализма с человеческим лицом". Действительно, они подменили обрыдлую всем советскую риторику революционным энтузиазмом досталинского духа: "Уберите Ленина с денег!" (в "Патетической поэме" Вознесенского). Бродский однажды все-таки спародировал этот сомнительный призыв – в стихотворении 1970 года – Post aetatem nostrаm:

"В расклеенном на уличных щитах

"Послании к властителям" известный,

известный местный кифаред, кипя,

негодованьем, смело выступает

с призывом Императора убрать

(на следующей строчке) с медных денег.

Толпа жестикулирует. Юнцы,

седые старцы, зрелые мужчины

и знающие грамоте гетеры

единогласно утверждают, что

"такого прежде не было" – при этом

не уточняя, именно чего

"такого":

мужества или холуйства.

Поэзия, должно быть, состоит

в отсутствии отчётливой границы.

Смена тона подарила обоим поэтам (Евтушенко и Вознесенскому) и любовь народного большинства (любящего не поэзию, а сильные чувства), и возможность публиковаться – хоть и не без трудностей. Их уважали даже кагэбэшники. Кто-то из литературных критиков справедливо написал: "Они заразили своим воодушевлением всю страну". Странно, что Евтушенко пожелал похоронить себя рядом с Пастернаком, уместнее было бы – рядом с Некрасовым.

Подмена поэзии гражданственностью и стала, я думаю, основой насмешившего нас всех сюжета, придуманного на ходу Толей Найманом во время визита Евтушенко в Ленинград году в 1967-м. Народ ломился на его выступления, в том числе и в Союзе писателей. Из всех друзей, кажется, только я одна попыталась туда прорваться – из любопытства. Безуспешно. А вечером у Рейнов Толя рассказал свою историю (цитирую по памяти):

"На днях мне звонит мама и говорит: "Толя! Приезжает Евтушенко. Выступает в Союзе писателей. Ты должен достать три билета: мне, Эсфирь Моисеевне и Фриде Марковне". Я говорю: "Мама, да откуда? Я – не член Союза писателей, и связей у меня никаких нет". Мама говорит: "Толя! Я растила тебя одна в тяжелые годы войны, а ты отказываешь мне в самом необходимом. Можем ли мы пропустить такое культурное событие? Достань билеты!" Ну, короче... билетов я достать не смог. Наступает торжественный день, зал Союза писателей набит битком (а Аси Давыдовны, Эсфирь Моисеевны и Фриды Марковны там нет). На сцену выходит администратор и говорит: "Товарищи! У Евгения Александровича Евтушенко – важная конференция в Венеции. Это в Италии. Он срочно туда вылетел, и у нас сегодня быть не сможет". Зал: "Бу-ууу! Бу-ууу!". Администратор говорит: "Товарищи, не огорчайтесь. Сейчас поэт Тютькин прочтет свои стихи ... с тем местом!.. понимаете?.. с тем местом!". Выходит поэт Тютькин и читает: "Ла-ла, ла-ла, / ла-ла, ла-ла, / И дал по морде секретарю парткома!" Зал: "Бу-ууу!" Тютькин читает: "Ла-ла, ла-ла, / И дал по морде секретарю райкома!" Зал по-прежнему – "Бу-уу!". Тютькин читает: "Ла-ла, ла-ла, / И дал по морде секретарю обкома!" И зал: "Ря-а-а-аа!", аплодисменты, овация. А Аси Давыдовны, Эсфирь Моисеевны и Фриды Марковны там нет".

В Питере было тогда много замечательных рассказчиков, импровизаторов и выдумщиков, в чьем устном творчестве концентрировались смешные нелепости советской жизни. Искусным мастером застольного рассказа был художник-иллюстратор Миша Беломлинский – со своей особой манерой, со своей интонацией – прямодушной, обыденной, не предвещавшей смешного и потому – вызывавшей взрывы смеха. У Миши была серия устных миниатюр, якобы рассказанных преподавателем Академии художеств – простоватым и унылым персонажем по имени Иван Иваныч. Одна история называлась "Одноногий еврей":

"Был я как-то членом комиссии по пенсиям для инвалидов войны. И вот приходит один еврей – одноногий, на костылях. Евреи, они, знаете, и вообще неприятные, а этот еще на костылях. Ну, мне мои товарищи и говорят: "Иван Иваныч! Дай ты ему пенсию, пусть только уходит поскорей". А я – нет... Я все его документы проверил. Так он, подлец, оказывается, эту свою ногу еще в Первую мировую потерял, еще в 1914 году!.."

Иван Иваныч в своих историях часто жаловался на нанесенные ему обиды. Одна такая история называлась "Убить человека":

"А вот еще случай был, на практике. Сижу я на берегу речки, пишу этюд. Кругом красота!.. Небо – чистая охра! И вижу, мои студенты с девушками на лодке плывут, красиво так... Я даже руку поднял, чтоб помахать, и вдруг слышу, как один говорит: "Смотрите, девчонки, какой засранец сидит. Это наш преподаватель Иван Иваныч". Вот как одним словом можно человека убить!"

(После этой истории выражение "небо – чистая охра" надолго вошло в наш обиход.)

К моей радости, миниатюры Миши Беломлинского не пропали. В 2010 году он опубликовал их в нью-йоркской газете "Новое русское слово" и прислал мне копии. Удивительно то, что Миша сумел в написанном тексте сохранить устную интонацию. Впрочем, возможно, я просто помню эту интонацию – уже много, много лет.

Игорь был хорошим рассказчиком – смешил нас историями, привезенными из Москвы, с Высших литературных курсов. Например, однажды он услышал, как в соседней комнате общежития провинциальный поэт кричал спьяну: "Никому, блин, не прощу, блин, засорения, блин, русского языка!"

Люда Штерн была мастером. Рассказывая смешные истории из жизни, себя не щадила, не боялась выставлять в смешном свете – первый признак хорошего рассказчика. (В отличие, скажем, от одной из моих тетушек, у которой была масса интереснейших историй из жизни, но про себя она всегда говорила что-нибудь вроде: "Я знаю свой ужасный недостаток – я слишком доверяю людям"). Людины застольные истории, рассказанные в молодости, к сожалению, не сохранились – когда она начала писать, она выбрала совершенно другой стиль. Я помню один из ее рассказов – уже перед самой эмиграцией. Она этот случай и сама описала, но не могу отказать себе в удовольствии его повторить: Москва. Раннее зимнее утро. Страшный мороз. Охраняемая милиционером очередь ждет открытия голландского посольства, где дают визы для выезда в Израиль. Впереди – продрогшая старушка, занявшая очередь, наверное, с ночи. Происходит смена караула. На дежурство встает молодой, свежий, румяный милиционер в белом тулупе, в новеньких валенках и неожиданно говорит старушке: "Ну, бабуля, так кто родил Исаака?" Старушка всплескивает руками и бормочет: "Ой, подождите... Ой, не знаю..." И милиционер весело говорит: "А если не знаешь, зачем едешь?"

Много мелькает передо мной картинок, сценок, разговоров, шуток нашей юности... Помню, как мы с Иосифом идем по улице, на которой распустились и чудно пахнут тополя (что за улица, хоть убей, не помню), и Иосиф все подпрыгивает, надеясь сорвать пахучую ветку, но не допрыгивает, только крошит листья и краснеет от досады... Помню, Толя Найман учит шестилетнего Алешку Гордина, как можно весело прогуляться по улице, "например, с дедушкой". Он берет мальчика под руку, они как бы прогуливаются, и Толя незаметно дает ему сзади ногой пинка. Алешка закатывается смехом, но поглядывает на маму, которая сокрушенно качает головой... Помню, что Тата Рахманова закончила перевод "Хоббита" на даче, и мы все, в очередь с детьми, с наслаждением читали ее перевод в рукописи, передавая друг другу машинописные странички – как самиздат... Помню какую-то выставку-вечеринку в незнакомой квартире с выходом в подворотню. Мы уже уходим. В подворотне – большая лужа, и Женя Рейн подхватывает меня на руки. В это время в подворотню с улицы входит Фима Славинский с приятелем и говорит ему досадливо: "Ну, я ж говорил, что поздно, – видишь, уже женщин выносят"... Помню, что на новоселье в нашей квартире на канале Грибоедова во время танцев выяснилось, что шкаф заметно покачивается, и Яша Гордин стал держать его руками. "Ну, что ж, ты из-за этого не будешь танцевать?" – "Почему?" – сказал Яша и затанцевал, подпирая шкаф...

Но ярче всего я помню любовь молодых тогда поэтов друг к другу. Все посвящали друг другу стихи, сочиняли послания ко дням рождения. Иосиф писал Саше Кушнеру:

"Ничем, поэт, твой юбилей

мы не отметим, кроме лести

рифмованной, поскольку вместе

давно не видим двух рублей..."

А в день рождения Яши Гордина написал целую поэму с такой концовкой:

"Жаме! Нас мало, господа,

и меньше будет нас с годами.

Но, дни влача в тюрьме, в бедламе,

мы будем праздновать всегда

сей праздник! Прочее – мура.

День этот нами изберётся

днём Добродушья, Благородства –

Днём качеств Гордина – Ура!"

Саша Кушнер, с его чувствительностью, писал посвящения пронзительные, своему другу Андрею Битову, например, в 1962 или даже 61-м году:

Два мальчика, два тихих обормотика,

Ни свитера,

ни плащика,

ни зонтика,

под дождиком на досточке качаются,

И песенки у них уже кончаются...

Яша Гордин посвящал стихи многим. От одного – посвященного всем – у меня до сих пор щемит сердце:

Мы сидим за столом, скоро ночь, в беспорядке посуда,

Но еще соблазнительна сбитая в груды еда,

Всё трезвей разговор, мы сегодня не выйдем отсюда,

Я люблю вас, друзья, оставайтесь со мной навсегда.