Вс.Н. Иванов. Исход: Сибирская агония. – Издательство Ча/Ща, 2018

"Число мертвецов в вагонах росло. Проходя по невероятно загаженным путям, мы постоянно видели торчащие с площадок, из дверей вагонов белые, как бумага, ноги покойников. Обувь, конечно, уносили живые. Потом покойниками стали загружать железнодорожные платформы, набивали ими целые вагоны. На какой-то станции я видел, как с одной такой платформы выгружали в дровни мерзлые трупы. От ударов о дровни отлетали пальцы, кисти рук покойников и оставались лежать между рельс".

Такое суровое свидетельство оставил Всеволод Никанорович Иванов – участник и, в определенном смысле, летописец русской революции и гражданской войны. Родилcя он в 1888 г. в Волковыске (Гродненская губерния) в семье учителя рисования, проклюнулся в университетах Петербурга, Гейдельберга и Фрайбурга (1906–1912), заматерел в Сибири и дал урожай на Дальнем Востоке.

Революцию он встретил в армии. Иванов был офицером штаба 3-го корпуса, с которым Крымов неудачно пытался свергнуть Керенского в августе, а чуть позже, в октябре, Краснов – уже с Керенским и тоже безуспешно – пробовал прогнать большевиков: "Ночью казаки, напоив матросов и красноармейцев, выбрались из Гатчины и ушли в Лугу".

Иванов был по образованию историком и в 1918 г. уехал в Пермь работать ассистентом Л. Успенского в отделении Петроградского университета. Осенью его призвали в армию Колчака, почти сразу он стал редактировать газету штаба генерала Пепеляева "Сибирские стрелки" и, в общем, нашел свое призвание. Иванов работал в Русском бюро печати (Омск) и корреспондентском пункте ТАСС (Шанхай), редактировал "Нашу газету" (Омск), "Вечернюю газету" (Владивосток), "Гун-бао" (Харбин), "Шанхай геральд" (советская газета на английском и русском языках), вел передачи на радио "Голос Советского Союза" (с 1941 г. в Шанхае). Иванов публиковал очерки о крахе белого движения, сонеты в стиле Эредиа и поэмы о русских беженцах, сочинил биографии Ленина (ее выругал в "Правде" Мих. Кольцов) и Рериха (заочным соавтором второго издания был Э. Голлербах), историософские монографии в эмиграции и исторические романы в СССР. Иванов ускользнул от советской власти в 1922 г., а в 1945 г. вернулся в Хабаровск, где благополучно прожил до самой смерти в 1971 г., – родина была притягательным магнитом для убежденного евразийца: "Россия – океан земель, размахнувшийся на одну шестую часть света и держащий в касаниях своих раскрытых крыльев Запад и Восток".

Иванов делал разыскания о расстреле царской семьи: "Троих собак удавили… Как вывезли трупы, шел за нами какой-то толстый человек в рабочем костюме. Верховой его бебутом по горлу – рраз!"

Всеволод Иванов был огромным человеком с простым русским лицом и придерживался – с оглядкой на Метерлинка – пчелиной соборности: "Партия дает в улей рамку и воск, делают же соты и заполняют их медом самостоятельные пчелы".

Впрочем, известный критик Адамович невысоко ставил воззрения харбинского богатыря: "Нет сейчас усовершенствованных, в смысле национальных, Герценов, нет православных Писаревых, нет монархических Катковых, нет церковных Добролюбовых, нет плачущих гражданскими слезами Некрасовых, нет поэтов крестьянства Столыпина, нет поэтов фабрик Морозовых и Прохоровых. А главное, нет пророка стиля Достоевского".

Но нынче речь пойдет о мемуарах Иванова, посвященных разгрому Белого движения в Сибири. Опубликовал он их в Харбине в 1921 г., позже редактировал в Советском Союзе, работая над многотомными воспоминаниями.

Русская революция для Иванова – это заминированные железнодорожные мосты, повальное пьянство, ловля рыбки в мутной воде бочаг всякими ловкачами, конечно, жестокость и кровь: "На склоне, среди сосенок, на чистейшем снегу лежали трупы восьми зарубленных. Один еще, должно быть, дышал, на его рассеченном горле вскипали кровавые пузыри, лопались и осыпали красными брызгами снег".

Революция означала чехарду власти, когда "семьи начинали пульку при старом правительстве и доигрывали при новом". Важно свидетельство Иванова о причине антагонизма омского правительства Колчака и социалистов Иркутска: Омск выпустил антисемитские афиши "Ленин и Троцкий", а интернационалисты-социалисты их совсем не одобрили.

Если бы Плутарх сочинял сравнительные жизнеописания и в наши дни, в пару с Ивановым он мог бы взять Арсения Несмелова (Митропольского). Несмелов тоже был русским офицером, журналистом, поэтом, прошел Сибирь и Дальний Восток, жил в Китае, одобрял – для разнообразия – фашизм, в 1945 г. также вернулся в СССР, но в арестантском вагоне – и умер. Так вот, Несмелов в неизданном при жизни биографическом очерке сделал язвительный набросок "четырех властей" антибольшевизма: "Чтобы понять нашу веселость, надо вспомнить, что трагедия борьбы белых с большевиками в то время на Востоке уже выродилась в комедию. Не опереточными ли правительствами называли всех этих Медведевых, Меркуловых, Дитерихсов с их воеводствами, приходами и прочим? Разве не комичны были наши парламенты и нарсобы, где меркуловский премьер-министр, волжский адвокат Василий Иванов, бия себя в грудь, клялся кого-то сокрушить, а редактор меркуловского официоза, огромный, жирный, тоже Иванов (Всеволод) с мест для публики, правда, пьяный, кричал левому депутату: "Я тебе, сукин сын, всю морду раскровяню".

Дипломированный историк Иванов словно оказался в машине времени, которая перенесла его в эпоху упадка и гибели Рима и пришествия кочевников: "Мы подковали коней и вернулись на кладбище. Я попал к ужину: наши зарезали молодого жеребенка, сварили его с овсом в котле. Эту татарскую похлебку и ели мы в церковке, освещенной несколькими свечами у икон. Мы опускались событиями прямо в омут нашей древней истории".

"Беженская поэма" Иванова наполнена картинами канувшей в Лету империи:

Над Выборгской повисла сажа
Из многих тысяч черных труб –
О, как люблю я Эрмитажа
Гранитный и роскошный труп!

Иванов ощущал себя человеком, попавшим в водоворот великого переселения варваров, – или перекати-полем сибирских степей – этими живыми клубками растений, прыгавшими, словно живые мячики, и гоняющимися друг за другом, как хищные птицы. Правительства, дипмиссии и редакции жили в поездах, армии – на лошадях, деревни – на телегах. Иванов знал, что его поезд вот-вот сойдет с рельсов: "Машинист был пьян, помощник выпивши, и оба в шутку пугали друг друга, открывая то и дело регулятор и отталкивая друг друга с хохотом при попытках убавить ход".

Странствие Иванова шло по маршруту Пермь – Омск – Новониколаевск – Томск – Красноярск – Иркутск – Байкал – Чита. Путешествие его становится фантасмагорией; Иванов с семьей получают ордер на комнату в "Заведении Телье", где веселые девушки лепят пельмени; он встречает полузамерзшего биографа "алкоголика, бабника и наркомана" Колчака. Это Сергей Ауслендер – племянник М. Кузмина и сочинитель литературного брикабрака. Главное же наблюдение Иванова – почти медицинское описание болезни и смерти Белого дела в Сибири. В Омске армия бросила на складах обмундирование и другое снаряжение, чем обрекла себя на походные лишения. В Красноярске генералы Зинкевич и Каппель повернули "белое" оружие друг против друга, и "об эту скалу расшиблась армия". У поверженного воинства была просто катастрофическая ситуация с командирами: в Голопупове остатки соединений полковника Герасимова, адмирала Старка, полковника Толкачева, генерала Миловича и полковника Колесникова выбрали начальником старшину (!) Энборисова.

В конце пути несчастливцев поджидала гибельная вода: "Долог был путь по Ангаре, под правым ее берегом, среди черных, курящихся под месяцем полыней. Их было очень много, этих окошек во льду. Из-под льда кое-где торчали конские головы, словно шахматные фигуры".

Возможно, Плутарх вместе с Ивановым написал бы про Георгия Маслова (1895–1920). Это был петербургский мальчик-студент, поэт и пушкинист, влюбленный в Аврору Шернваль и женатый на Елене Тагер. И он сражался в армии Колчака, печатался в местных газетах, но в Красноярске умер от тифа 15 марта 1920 г., оставив поэтичные описания гибели белой армии:

Тянутся лентой деревья,
Морем уходят снега.
Грустные наши кочевья
Кончат винтовки врага,
Или сыпные бациллы,
Или надтреснутый лед…
Вьюга зароет могилы
И панихиды споет.
Будет напев ее нежен,
Мягкой – сугробная грудь.
Слишком уж был безнадежен
Тысячеверстный наш путь.

Итак, Белое дело погибло, русская колония в Китае рассеялась, но почему вернулся в СССР Иванов, очевидно, не питавший иллюзий относительно советской власти? Думаю, что именно во время своего "исхода" он обрел родину. Называлась она не Россией, не Советами, а Сибирью: "В сплошной тайге, сюземах, заваленных снегом, где обитали только медведи, рыси и козы, перед нами вдруг оказались обустроенные тракты, мосты над реками и оврагами. Мы находили в новопостроенных селениях светлые здания школ, кокетливые деревянные церкви". Иванов симпатизировал скромным сибирским крестоносцам – дружинам св. Креста и Зеленого знамени (вторые – это мусульмане-беженцы). Он одобрял сибирских "кооператоров": "У нас и в старое-то время полиция по струнке ходила, безобразиев не делала. Так почему же нам было сносить своевольство после революции? Жили мы на заводе тихо, мирно, у каждого свое хозяйство – коровы, куры, земля. А тут наехали литерщики, ни кола ни двора, отваляли кое-как свое на заводе, да и за поученье: и то не так, и это не этак!"

Именно в Сибири Иванов почувствовал себя дома – вдали от дома: "Гриша уснул в бельевой корзине, приспособленной под кроватку, в обнимку с плюшевым медведем, которого я привез из Москвы; тихонько шипел керосин в лампе, а издали, приближаясь, глухо били пушки".