Террор и подростки: почему стало возможным говорить , что за последние 4 года старшеклассники стали героями и персонажами криминальных драм со смертельным исходом?
“Архангельское дело” молодого анархиста-самоубийцы. История "керченского стрелка". Как связаны подростковый терроризм, современная политика в России и глобальный мир? Какой страшный сигнал посылают подростки-убийцы миру взрослых?
Антигосударственные настроения, протестная активность взрослых и подростковые экстремальные формы бунта против школы, родителей и государства.
В студии Александр Верховский, директор информационно-аналитического центра СОВА, исследователь радикальных политических течений в России, член Президентского совета по правам человека; Любовь Борусяк, социолог, демограф, доцент НИУ ВШЭ, ведущий научный сотрудник Института системных проектов Московского городского университета; Михаил Конев, политик (ПАРНАС).
Ведет программу Елена Фанайлова.
Видеоверсия программы
Елена Фанайлова: В последние недели разговор идет о подростковом терроризме, о том, почему старшие школьники, люди от 14 до 18 лет берут в руки оружие, почему они берут заложников, почему они расстреливают своих соучеников и преподавателей в колледжах? Почему они сами становятся жертвами ситуации, того, что они взяли в руки оружие, или опасного общественного состояния? Мы попросили коллег подготовить некоторый обзор, как обстояло дело за последние годы, почему подростки становятся героями этих страшных криминальных драм со смертельным исходом.
Елена Фанайлова: Самое "интересное", если можно так сказать, в этом напоминании – это история о псковских Ромео и Джульетте, которые с оружием в руках защищали непонятно что. Общество не понимает, была ли это романтическая история, была ли это обида на родителей, или что-то еще. Всякий подобный раз соцсети взрываются, всякий раз мы получаем то ли фиктивные, то ли на самом деле вскрытые аккаунты молодых людей. И начинаются обсуждения, каковы были психологические черты этого человека, каковы были его взгляды, и так далее. Сегодня суд в Калининграде арестовал молодого человека, правда, ему не 17 лет, он постарше, но он якобы оправдывает архангельского Михаила, ныне покойного, который по политическим убеждениям взорвал взрывное устройство, 300 грамм тротилового эквивалента. Как это обсуждается, грубо говоря, вне политического контекста, среди ваших друзей и знакомых, Михаил?
Михаил Конев: Здесь перечислено много случаев, и все они абсолютно разные по мотивам, по способу реализации.
Елtна Фанайлова: Единственное, что объединяет – возраст этих людей, что заставляет взрослых беспокоиться и думать...
Михаил Конев: … что это молодежный терроризм, который появился в нашей стране. Если в одних случаях речь идет об акте мести, акте возмездия для тех, кто не понимает подростка, речь идет о психологических проблемах, то в иных случаях речь идет, конечно же, о реализации своей политической позиции. Террорист оказывается в ситуации, когда не может легальным способом реализовать свои политические взгляды, ему приходится идти ошибочным путем, идти страшным путем и совершать ужасное насилие, погибать самому и наносить вред огромному количеству людей. В кругах молодежи, в кругах политиков, да и везде, наверное, в кругах адекватных людей такие ситуации осуждаются. Все пытаются понять причины. Это самый важный вопрос, почему молодежь идет на такое, особенно если речь идет о политических взглядах. Многие считают, в том числе и я, что важная проблема — это отсутствие возможности реализовывать свои политические взгляды в легальном поле. Именно то, что сейчас делает власть: это запрещение митингов, это невозможность реализации своей гражданской позиции путем участия в мирном протесте, возможно, подвигает молодых людей на какие-то страшные поступки. Потому что они действительно боятся органов ФСБ, боятся органов власти, понимают, что у них нет возможности реализовывать анархистские, либеральные, демократические взгляды в легальном ключе и идут этим страшным ошибочным путем. Как это преодолеть, я не понимаю. Я считаю, что нужно заниматься с подростками, нужно объяснять им иные способы реализации своих взглядов, нужно за ними как-то присматривать.
Елена Фанайлова: У меня к Александру вопрос в связи с упоминанием, что один из подростков собирался во время "Русского марша" что-то взрывать. У меня такое ощущение, что террористические методы, вне зависимости от убеждений молодых людей, левые они или правые, присутствуют в их среде, или приписываются правоохранителями этой категории молодых людей. Ультралевые и ультраправые опасны, как считается правоохранителями, сидите все ровно, мы зачистим всех, только не выходите на улицы.
Александр Верховский: Нельзя сказать, что правоохранительные органы здесь совсем не правы. Действительно, есть разные политические течения, в любом течении есть молодежный сегмент. Он разный. Грубо говоря, процент подростков и совсем молодых людей, скажем, до 20, среди анархистов, я просто не сомневаюсь, существенно выше, чем среди либералов.
Елена Фанайлова: Кличка у этого мальчика из Архангельска была "Сергей Нечаев", по крайней мере, из того, что известно в сетях.
Александр Верховский: Романтизация классического терроризма, будь то времен Нечаева, времен “Красных бригад”, чего угодно, она, разумеется, присутствует в ультралевой среде, а в ультраправой есть другое, что романтизировать. Собственно, это везде. Если люди хотят видеть насилие, как неизбежное в каких-то ситуациях, “все легальные пути закрыты, мы тогда идем на насилие”, они найдут, что романтизировать. Вопрос в том, найдутся ли люди молодые, или не очень молодые, которые готовы это воплотить в своей личной биографии, потому что это совсем другое дело, чем болтать о романтических временах и героических террористах. Можно заметить, что это происходит обычно волнами. Это особенно на крайне левом движении заметно, потому что оно меньше численностью, чем ультраправые, среда компактней. После того, как происходят какие-то заметные, для этой среды важные события, связанные с применением насилия, с репрессиями за это насилие неизбежными, то через некоторое время остальные думают: нет, это, наверное, что-то не то было. И насилия становится меньше. Проходит несколько лет, приходят новые молодые люди, снова все обдумывают по-другому, и все начинается по новой. И так это уже не первый и не второй раз происходит. На движениях большего размера, на ультраправых есть другие факторы, которые на это действуют, поэтому там динамика немножко другая. Эти волны видны. Я не думаю, что есть какой-то способ волшебный этого избежать. Конечно, недопуск людей в политику с какими-то взглядами, либеральными, ультраправыми, без разницы, объективно подталкивает их к каким-то действиям криминальным. Но это не значит, что они на это пойдут, пойдут все равно очень немногие, а с другой стороны, если всех везде пустить – это не значит, что террористических акций не будет. Всегда найдутся люди, которые сочтут, что легальный путь недостаточно хорош, пусть нам все разрешено, но власти зомбируют, манипулируют, система давит, ничего нельзя сделать, только взорвать.
Елена Фанайлова: Любовь, демографический взгляд вам как?
Любовь Борусяк: Демографический здесь ни при чем, скорее, социологический. Обратите внимание, как сказали про этого мальчика-анархиста: что сначала он хотел взорвать свой колледж, а потом передумал. Колледж, как мы понимаем, и ФСБ – это совершенно разные вещи. То есть трудно сказать, действительно здесь были идейно-политические мотивы, или он потом сюда их каким-то образом привязал, потому что он не с этого хотел начать, а примерно так же, как поступил парень в Керчи. Пойти в свой ПТУ и к своим однокурсникам и учителям применить насилие, потом решил поступить по-другому. Я бы все-таки очень аккуратно говорила о том, что это именно радикализация политическая. Мы здесь видим разную мотивацию, политическая, прямо скажем, не на первом месте. Мы здесь имеем дело с подростками. Подростки, как мы понимаем, это возраст очень сложный. Один из пиков самоубийств традиционно приходится всегда на этот возраст, второй возраст – это старики. Старики – это когда ты одинок, социальная жизнь закончилась, подросток – это когда много гормонов, много проблем, ощущение непонимания со всех сторон. Раньше это скорее выражалось в актах агрессии, сейчас больше появилось случаев, когда это агрессия, идущая вовне. Все американские истории, когда происходят эти трагедии, почти всегда связаны с буллингом, и это, как правило, сложные отношения в семье. Здесь мальчик 14-летний, отец которого говорил о том, что у парня не было бомбы, а были какие-то части, но дальше он замечает: "Но я не знаю, я с ним не живу". Он вообще не знает, чем живет его сын. Как правило, это не самая благополучная среда. Это какие-то плохие отношения с родителями, это ощущение, что жизнь кончилась. Плюс к этому подростковый возраст, когда ты хочешь чувствовать себя героем. Есть другие способы реализации внутренней неудовлетворенности, в данном случае политической. Когда я проводила интервью с участниками двух акций Навального в прошлом году, были ребята постарше, студенты в основном, которые говорили о том, как они хотят сказать свое слово, они граждане, они патриоты, и так далее. И были старшеклассники, для тех было очень важно чувствовать себя героями. Когда ты оказываешься в ситуации, когда о тебе говорит вся страна, например, взорвав что-нибудь, большего героизма, наверное, не бывает, хотя и ценой жизни. Мальчишки-школьники мне говорили, что им очень хотелось, чтобы их быстрее повязали, чтобы после этого чувствовать, какие они крутые, какие они смелые, какие они замечательные, и все будут восхищаться. У ребят, которые приходят с бомбами, думаю, такое же ощущение.
Михаил Конев: Мне кажется, это немножко разного порядка героизм. Героизм акций Навального я на себе испытал, когда тебя задерживают, потом ты являешься героем своих друзей, все тебе пишут, очень крутые фотографии. А здесь же героизм, плодами которого ты не можешь воспользоваться, потому что ты погибаешь.
Любовь Борусяк: Я поэтому и говорю, что это латентная тяга к самоубийству, она здесь "умирать, так с музыкой". Я думаю, многие находятся в таком состоянии, не уверена, что все в это время они находятся в сложном психологическом состоянии, когда до конца не понимают, что они делают, и что страдают совершенно невинные люди.
Елена Фанайлова: Начиная с 2012 года, у меня такое ощущение, что у подросткового терроризма появляется новый фон. Начали закручиваться гайки после протестных движений, резкое омоложение уличного протеста, что мы наблюдаем последние два года. Такое ощущение, что рекрутируется новое поколение. Оно рекрутируется во все, и в отношения с государством. По поводу известного выступления свердловской чиновницы, что "государство вас не просило рожать", самый распространенный комментарий: “значит, и мы ничего не должны этому государству”. Такое ощущение, что “мы ничего не должны этому государству, или отдайте нам наши права”. Признаю, Любовь Фридриховна, вашу правоту, когда вы говорите, что очень много подростковой психологии за этим, но за этим и много, как мне кажется, исторического политического фона.
Александр Верховский: Есть какая-то неточность в расчете по времени. Да, с 2012 года фон стал меняться очевидным образом, с 2014 года еще быстрее стал меняться, если мы посмотрим на количество насильственных действий, которые совершали какие-то организованные молодые люди по идейным мотивам, я сейчас не имею в виду школьные истории сугубо, чисто психологические.
Елена Фанайлова: Я хотела бы и "приморских партизан" вспомнить.
Александр Верховский: "Партизаны" – это немножко более сложная история, у "партизан", я так понимаю, были сложности с идейной самоидентификацией. Это была скорее месть полиции за жестокое обращение. Они практически все прошли через малоприятные истории, большая часть по криминальной линии. Двое только, по-моему, состояли до этого в политических группах. Это скорее реакция на булинг, только не школьный, а следующего уровня, на полицейскую жестокость. Это, кстати, тоже частая реакция для многих активистов: они попадают в ситуацию, там им приходится плохо. Фон стал резко портиться, несомненно, с 2012 года. Если мы посмотрим на уличное насилие, весь его пик пришелся на до 2012 года. Вся резня со стороны ультраправых – это, безусловно, до того. Уличная война между антифа и неонаци – это тоже в основном до этого. К 2012 году уже прошла вся история про Химкинский лес, и всех основных деятелей антифа повязали, либо они уехали, и стало тихо, этот слой перестал воевать. То, что мы видим сейчас – это как раз следующее поколение молодых людей, пришедших в эту среду. Несколько лет ничего не происходило, грубо говоря. Поэтому мне кажется, что усиление давления и ощущение политической безвыходности – это немножко упрощенное описание. Люди жили до 2011 года, а какой у них выход был? Можно подумать, у нас была свобода и демократия. Но у них и порыва не было. Кроме узких радикальных групп, которые жили своей жизнью, молодым людям, как эти школьники, которые ходят на митинги Навального, им даже в голову не приходило никуда пойти, потому что некуда было им на самом деле пойти. А когда они приходят куда-то и сталкиваются со сложностями, хорошо, если их просто повязали, они удовлетворили тягу к личному героизму, и все хорошо закончилось. Может закончиться и не очень хорошо, как мы знаем. Какой-то процент из них от этого действительно радикализуется, дальше происходят какие-то другие истории. Необязательно именно с этими людьми. Человек может наслушаться историй про своих знакомых, даже незнакомых, этого избили, с этим случилось то-то, закипает праведный гнев, и дальше он идет что-то взрывать. То есть это давление сверху сказывается не сразу, есть некий лаг во времени.
Елена Фанайлова: Уровень уличного насилия в Советском Союзе был довольно высоким. Я прекрасно помню городские драки, это было просто признаком времени. Если бы тогда были социальные сети, в них это было бы наверняка, но в официальной прессе вы ничего и никогда об этом бы не узнали. Тем не менее, таких вопиющих случаев, когда подросток с оружием в руках приходит в свое ПТУ и кого-то расстреливает, об этом речи быть не могло. При том, что нельзя сказать, что оружие было недоступным в те времена. В городах типа Волгограда, бывшего Сталинграда, лежало старое оружие, доступ подростки к этому имели, конечно же, незаконный. Что за ужасная чертаа появилась? Неслучайно сравнивают керченскую историю с делом Колумбайна. Нет такого ощущения, что для молодых есть этот ужасный, но знаменитый опыт Голливуда, который такие истории увековечивает, или все-таки я придумываю?
Михаил Конев: Мне так не кажется. Я не могу отвечать за всю молодежь, но Колумбайн был достаточно давно, до Колумбайна было еще много историй и после него были истории. Были книжки, Стивен Кинг, книга "Ярость", в которой писалось о том, как молодой человек пришел с пистолетом в свой класс. Мне кажется, это какой-то выплеск эмоций этих молодых людей очень страшный, выплеск их агрессий, их психологический конфликт невероятный, если говорить о Керчи. Там же не было никакой политики, там была психологическая травма, там был буллинг, человек пытался отомстить. Ему было наплевать, кому отомстить, он хотел отомстить всему миру, он всему миру отомстил таким образом, а потом в итоге убил самого себя. Поэтому здесь история вне политики. Американские истории вообще всегда практически вне политики, я не помню, чтобы там кого-то убивали по политическим мотивам. Все эти истории существовали давно, фильмы существовали давно, эстонский фильм "Класс" существовал очень давно. Если бы люди хотели взять пример, они бы давно его взяли. Мне кажется, что здесь речь не касается глобализации, я здесь с вами и с президентом не соглашусь. Путин тоже это связал с глобализацией.
Елена Фанайлова: Предлагаю посмотреть, что москвичи думают о подростках и оружии.
Опрос на улицах Москвы
Елена Фанайлова: Я хотела бы сказать, поскольку недавно разговаривала со специалистом по компьютерным играм, страшилкам и стрелялкам – это ложное представление, о влиянии игр на поведение. Люди берут в руки оружие не потому, что они насмотрелись компьютерных игр.
Александр Верховский: Мне кажется, что вопрос ставится немножко неправильно в принципе. Получается, что люди отвечают на вопрос, почему дети или не дети берут в руки оружие, а на самом деле они отвечают на вопрос, почему они прибегают к насилию. Но к насилию прибегали все и всегда, всегда есть некий уровень насилия. Вопрос, что при этом люди используют. Они могут драться кулаками, ногами, кастетами, ножами, пистолетом травматическим могут воспользоваться, а могут огнестрельным, могут взорвать своих оппонентов взрывчаткой, а могут в них бросать камни. Как они проводят эту грань? Понятно, что пострелять из огнестрельного оружия эффективней, но почему-то это не принято в массовом порядке делать, оружие найти можно, если серьезно за это взяться. Например, я знаю по ультраправой среде, особенно в годы, когда было очень много насилия, практически никогда не использовалось огнестрельное оружие, редчайшие были случаи, хотя были люди, которые совершали по 20-30 убийств, но они не использовали огнестрельное оружие. Причина, я думаю, была вполне техническая, потому что два раза не пойдешь стрелять с одним пистолетом, а так не напасешься пистолетов. Например, давно висят в интернете инструкции, как сделать взрывчатку, это не совсем так просто, как написано, но тем не менее, можно сделать. Много ли у нас взрывают такими самодельными устройствами? Нет, не очень много. Хотя, когда были уличные войны 10 лет назад, то было видно, что постепенно уровень задействованного оружия растет. Видимо, здесь есть какая-то естественная тенденция. Я понимаю, что если люди хотят напасть на ФСБ или даже истребить обижающих их одноклассников, то они возьмутся за какое-то серьезное оружие, потому что если бы они могли голыми руками их обидеть, то они не были бы обиженными: значит, они возьмутся за оружие именно поэтому, чтобы сравнять шансы. Но тем не менее, это делают не все. На самом деле интересный вопрос, почему люди, склонные прибегать к насилию, вовсе не всегда используют огнестрельное оружие и взрывчатку, даже когда могли бы.
Любовь Борусяк: Когда люди идут на такие дела, они знают, что второго раза не будет, в отличие от уличных банд, это разовая акция.
Елена Фанайлова: Два последних случая, которые мы обсуждаем, это архангельское дело и керченское дело.
Любовь Борусяк: Это суицидальные действия, тут вариантов нет.
Александр Верховский: Тогда понятно, почему этих людей не так много, потому что людей, которые склонны к суицидальному поведению, к счастью, не очень много.
Любовь Борусяк: То, что мы слышали в опросе, не собственные рассуждения людей, а общественные мифы. У нас понимания никакого нет, и у людей на улице тоже нет. Но мы всегда готовы обвинить телевидение, потому что там всякие ужасы, насилие. Хотя известно, что скорее это способ спустить пар, чем его набрать, компьютерные игры то же самое. Последний мужчина, который рассказывал о своем отношении к современной политической ситуации, к этим ребятам, я думаю, никакого отношения не имело. Мы не знаем, и они не знают, но мы всегда ищем простые объяснения. А простые объяснения – это те, которые лежат на поверхности. Вообще говоря, сказать, что сейчас ситуация в подростковой и молодежной среде более тяжелая, чем это было, скажем, пять лет назад, до 2014 года, нет. У очень узких групп да, это группы политизированные, там, где люди не видят ни смены власти, ни возможности высказать свое мнение. Большинство подростков и молодых людей все-таки живут другим. И все опросы общественного мнения показывают, что молодежь гораздо оптимистичнее и спокойнее, чем более взрослые. Но подростки – это возраст всегда для человека опасный. И здесь могут быть в зависимости и от экономической ситуации, и от ситуации в твоей личной судьбе, в отношениях с семьей, с родителями, с однокурсниками, одноклассниками, любимой девочкой и так далее, здесь этих вариантов, когда ты не хочешь больше жить и хочешь такой салют устроить, их очень много. Это приводит к тому, что практически невозможно предугадать, вычислить эти случаи. Говорят: был бы в этой школе или колледже психолог, один на тысячу человек, он бы тогда все увидел. Когда у тебя тысяча человек, а мальчик тихий, не фонтанировал до этого ничем, никто его не заметит, никакой психолог. Это родители могли что-то заметить и друзья. Но этого, как правило, не происходит, к сожалению.
Михаил Конев: Мне интересно, всегда ли здесь речь идет о том, что подростки заранее хотели совершить самоубийство. У меня есть ощущение, что они шли на эти действия и выражали свою агрессию, а в какой-то момент их охватывал страх, они выходили из состояния аффекта, понимали, что они сделали, понимали, что у них нет возможности отказаться от преступления, вернуться назад. Они совершали самоубийство именно из-за огромного количества страха. Если бы кто-то из них остался в живых, рассказал бы о своих ощущениях после того, как он совершил теракт, тогда, возможно, этот опыт предостерег очень многих молодых людей от повторения этих действий. Мне кажется, что не всегда они заранее планируют самоубийство.
Любовь Борусяк: Они как самоубийство это не рассматривают, конечно, но не рассматривают возможность повторить, они рассматривают необходимость это сделать здесь и сейчас. Некоторые долго готовятся, как керченский мальчик. Там про аффект говорить невозможно, он серьезно к этому подошел. Кто-то действительно был в состоянии аффекта. Они про себя в этот момент не думают, не думают о других, это очень сильный эмоциональный всплеск. Но тем не менее, я не уверена, что они вообще просчитывают, чем это закончится.
Михаил Конев: Я здесь провожу параллель с самоубийцами, которые иной раз после неудачной попытки жутко жалеют о том, что они совершили, начинают любить жизнь.
Любовь Борусяк: Мне кажется, что ощущение конечности жизни своей и чужой не всегда по-настоящему воспринято именно подростками.
Елена Фанайлова: Михаил, я хочу вернуться к вашему армейскому опыту, хотя вы иронизируете, что вам каждый раз приходится к нему возвращаться. Итак, насильственно похищенный молодой человек отправляется в армию. В армии каждый раз тоже обсуждаются какие-то ужасные случаи, это молодые люди с оружием, которые по возрасту не так далеко ушли от тех, которые являются сегодня нашими героями. С каким уровнем агрессии вы столкнулись в части, или у вас все было по-другому?
Михаил Конев: Во-первых, я был старше большинства своих сослуживцев, мне было 24 года, когда я служил в армии. Конечно, это совсем другое поколение, несмотря на то, что разрыв не такой большой. Понятное дело, что кто-то был переполнен агрессией, кто-то хотел выяснять отношения, драться, кто-то из офицеров были такими, остальные не были. Я не могу сказать, что агрессия преобладала в части. Были случаи самоубийства, но зачастую это были психологические проблемы, которые были не учтены психологами при прохождении тестов, потому что все эти тесты делались формально. Более того, если человек не мог их пройти, ему давали правильные ответы, он все равно проходил эти тесты. Единственное, где попытались более-менее жестко подойти к исследованию – это караул, где постоянно ходили с оружием и с патронами, но и там были просчеты. Раньше в армии это было связано с травлей, с насилием огромным. Сейчас уровень насилия, уровень дедовщины в армии сильно упал, уровень контроля прокуратуры повысился, уровень присмотра за солдатами повысился. У каждого солдата есть телефон, есть возможность связаться с родственниками, и так далее. Эти случаи носят довольно эпизодичный характер, раньше это было постоянно. Сейчас я не увидел никаких проявлений насилия, которые не были бы свойственны обычному коллективу.
Елена Фанайлова: Вы когда появились в части, было известно, что вас насильственно привели служить?
Михаил Конев: Мне рассказывал комбат, что когда меня везли, ему звонили, выражали соболезнования, что везут такого бандита. Он ожидал увидеть Ганнибала Лектора, связанного цепями, с маской на лице. Предупредили, что нельзя с ним разговаривать, потому что он может завербовать. Потом, конечно, все прошло, потому что все поняли, что я адекватный человек.
Возможно, меня защищало некое публичное пространство, потому что они понимали, что я могу рассказать по выходу, у меня есть какие-то адвокаты и так далее. Но в целом я не видел, чтобы кто-то уж очень сильно хотел проявить ко мне насилие. Была какая-то агрессия на уровне политических взглядов. Был прапорщик, который говорил: ах вы сволочи, все должны погибнуть на Майдане. При этом это не выходило за рамки обычной жизни.
Елена Фанайлова: Вопросы глобального порядка возникают: можно ли этого избежать? Как этого избежать? Это так же, видимо, как обсуждать, почему люди воюют, почему людям присуща агрессия. В большей ли степени она присуща тем радикальным движениям, которые вы изучаете, Александр, представители которых являются предметом вашего исследовательского интереса?
Александр Верховский: Да, они потому и являются предметом нашего интереса, что это радикальные движения, которые либо вовлечены в насилие, либо пропагандируют насилие, либо что-то с этим связанное. Поэтому да, конечно. Вопрос, почему молодые люди, которые начинают свой квази-политический путь, почему они попадают в более радикальную группу, а не в менее радикальную? В значительной степени зависит от каких-то личных особенностей. Но есть и некоторая цельность в идеологии, когда говорят, что это шпана уличная, ей все равно, кого бить. Наверное, для кого-то так и было, но вообще-то там пропагандировалось и разделялось многими людьми представление, что они не просто так нападают на узбеков, еще кого-нибудь, а это все имеет такую же цель, как должен иметь политический террор. Цель – это возбудить общество, инициировать “белую революцию”, в расовом смысле белую. Эта деятельность при всей ее эмоциональной полезности для них, а очевидно, это агрессивные люди, которым насилие просто нравится, тем не менее, у нее была цель. Когда выяснилось через несколько лет, что с этой целью как-то все не складывается, мы видим, что это насилие сильно спало. При том, что понятно, что процент агрессивных молодых людей вряд ли понизился в обществе.
Елена Фанайлова: Я полагаю, часть этих молодых людей уехала на восток Украины?
Александр Верховский: Большая часть села на самом деле. Кто-то уехал на восток, и те, кто уехали воевать за киевскую сторону, естественно, сюда уже не вернулись. Здесь важно то, что следующие молодые люди не стали делать то же самое. Они на опыте старших товарищей удостоверились, что революция так не делается, зато они успешно садятся, значит это неправильно. Кто-то из этого сделал вывод, что надо сильнее взрывать, сделать что-то более серьезное, чем зарезать пару гастарбайтеров, более серьезный террор. Но это тяжело, это мало кому удается, это требует организованности, много чего требует.
Елена Фанайлова: Русский марш в этом году самый малочисленный, мне кажется?
Александр Верховский: Русский марш самое тихое место на свете, а насилие применяется совсем в другом месте.
Елена Фанайлова: Звонит Алексей из Саратовской области.
Слушатель: Я считаю, что эти все теракты, взрывы именно молодые люди совершают, потому что молодежь наиболее остро воспринимает социальную несправедливость. Я участвовал на митингах протеста против пенсионной реформы, там выступала молодежь, достаточно много молодежи в возрасте от 15 до 25 лет. Они по сравнению со старшим поколением не менее остро реагировали на происходящее, хотя они и не пенсионного возраста. Запреты, мне кажется, на них не действуют. Запреты изготавливать взрывчатку, запреты не собираться, не обсуждать абсолютно на молодежь не действуют. Взять, например, вчерашнюю акцию, когда доставили их в Тверское ОВД города Москвы, избивали, унижали, отбирали телефоны. Люди молодые на это смотрят, они понимают, что абсолютно никак не могут противостоять этому безобразию. Я считаю, что тот, кто придумал царя, кто учредил должность царя в России, они должны понимать, что к этой должности автоматически будут прилагаться народовольцы, революционеры и протесты. Мое мнение, что это будет только нарастать.
Елена Фанайлова: Слушатель считает, что личное – это политическое, говоря языком феминизма. То есть он полагает, что у агрессивной реакции части молодых людей есть политическая основа. Но, как верно заметили все присутствующие, не каждый возьмет в руки оружие, и не каждый начнет убивать в своем кругу.
Любовь Борусяк: Практически все на свой круг и нападают. Это только один случай, насколько я понимаю, где это было не в своей среде. Что печально, что в общественном мнении совсем нет представления о том, что с этим делать. Очень на меня сильное впечатление произвел опрос ВЦИОМа, который они провели через два дня после керченской драмы. Уже через два дня вся Россия знала об этом событии. Это не пытки в колонии, которые интересуют немногих, от чего все стараются отстраиваться, это слишком страшно. Эти события еще и захватывающие, это что-то удивительное. Что с этим делать? Усиливать охрану, усиливать еще охрану и репрессии усиливать, то есть то, что не поможет ни при каких обстоятельствах нигде и никогда? Но если у власти появится желание существенно усилить репрессии, то такое на этом фоне будет спокойно воспринято многими. “Посмотрите, как мы можем с ними бороться, когда в каждой школе на каждой улице может появиться такой подросток и всех убить”.
Михаил Конев: Мы обсуждаем это ради того, чтобы понять, что надо делать. Надо понять, что делать не только власти, но и нам, обычным людям. Я считаю, что самый главный рецепт, не прививка, конечно, но рецепт, чтобы бороться с такими случаями – это не быть безразличными, наблюдать за тем, что происходит с твоими близкими. Например, ситуация с тремя девочками, которые убили своего отца, который издевался над ними долгие годы, ведь была куча соседей, которые видели все это, непорядок в семье. Одни считали это не своим делом, другие боялись этого безумного отца, третьи боялись этих девочек. Никто в итоге не сообщил ни в правоохранительные органы, ни в органы опеки, и случилась трагедия. И так бывает. Нам нужно наблюдать друг за другом, в случае чего наблюдать за детьми, своими детьми, одноклассниками своих детей. Если какая-то тревожная ситуация, лучше попытаться в этом поучаствовать, чем сказать, что это не мое дело. Такие тревожные ситуации могут расти, в итоге заканчиваются трагедией.
Любовь Борусяк: Я много лет отслеживаю всякие обсуждения в социальных сетях, на разных форумах, постоянно возникает такая тема, что отец дико избивает своих детей. Что делать? Все говорят: ни в коем случае не лезь, потому что будет хуже. Это ощущение, что то, что вокруг происходит и не касается тебя лично, твоих близких, любое взаимодействие с госорганами, будь это полиция, будь это опека, будь это все, что угодно, это хуже чем то, что происходит внутри, что бы там ни происходило. Начинают возникать слова справедливые, когда поубивали жену, детей и так далее: а куда же смотрели соседи? А туда же и смотрели, думали, что тут семейное дело, как-нибудь разберутся. А придет это страшное государство в лице своих страшных представителей... Мне пришлось проводить исследование много лет назад, оказалось, что терактов боялись меньше, чем полиции.
Александр Верховский: Кроме таких историй сугубо межличностных отношений, далеко зашедших, есть истории, которые носят некий идеологический характер, и мне кажется, что мы или государство может делать – это разговаривать на эти темы. Идея срочно что-нибудь запретить, в интернете заблокировать, как известно, не работает. Но если у человека есть даже плохие идеи, их можно обсуждать. Может быть, человек не встанет на нашу позицию, но сдвинется несколько.
