Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ личности", который вы также смотрите на телеканале "Настоящее время". Наша программа не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.
Мы с вами в Переделкине, в священном месте этого писательского поселка, доме Бориса Леонидовича Пастернака, и с моей замечательной собеседницей, Натальей Борисовной Ивановой, продолжаем начатый несколько недель назад разговор, поводом для которого послужила 60-летняя годовщина присуждения Пастернаку Нобелевской премии.
Мы остановились на теме "приглашение на казнь". Почему, отчетливо понимая, чем ему это грозит, Пастернак роман на Запад передал? С одной стороны, очевидно, что, конечно, не хотел, чтобы роман остался в столе, как уже упоминавшаяся нами рукопись "Мастера и Маргариты". Но вместе с тем время было такое – оттепельное, время перемен, так что мог бы, в конце концов, и подождать немного, повременить. Но ждать не стал, передал еще хранивший жар черновика, только законченный роман. И вы высказали совершенно замечательную мысль, что в этом добровольном вступлении на эшафот было какое-то желание искупить какую-то свою вину, как он, может быть, ее понимал, перед Ахматовой, Гумилевым, Мандельштамом и другими...
Наталья Иванова: Ну, не вину, сколько такое ощущение, что слишком благополучна его жизнь.
Леонид Велехов: Да! Вот то, что они чашу испили, некоторые просто до дна, а он благополучно жил, свидетельством чему, в конце концов, вот эта дача.
Наталья Иванова: При этом очень скромная и не принадлежавшая ему никогда, литфондовская.
Леонид Велехов: Да, но, тем не менее, о которой Мандельштам и мечтать не мог, ютясь в квартирке в Нащокинском переулке, которую у него к тому же и отобрали еще до всяких окончательных злоключений. Эта мысль мне показалась совершенно замечательной! Опять же, мы и начинали наш разговор с христианского, очень важного мотива романа...
Наталья Иванова: Он пишет о том, что "атмосфера романа – мое христианство". И в одном из писем, уже поздних, сообразуясь с какими-то вопросами переводчика, он замечает, что "никогда не писал Христос с маленькой буквы".
Леонид Велехов: Замечательно!
Наталья Иванова: Что же касается вот этого искупления вины, я посмотрела еще раз записки Лидии Корнеевны Чуковской об Ахматовой. И там у нее просто целая тирада по этому поводу, что "у него все, на самом деле, было совсем иначе, чем у нас". И она перечисляет эти моменты благополучия: от квартиры на Лаврушинском до этой дачи, от переводов, которые ему давали, до заработка денег. Все это она перечисляет. А в другом месте она говорит: "Так почему же ему терновый венец?!"
Леонид Велехов: Ах, как!
Наталья Иванова: И, конечно, вот этот вызов на себя всего того шквала обвинений, негодований, который на него обрушился, был связан с еще одним, абсолютно идейным его ходом. Еще в конце 20-х – начале 30-х он написал: "Уходит с Запада душа, ей нечего там делать!" Вот такое было ощущение. А чем дальше к оттепельному времени, тем больше он приближался душой как раз к тому, что можно назвать Запад. Тем более что он принимал и понимал, что общая европейская культура это и его культура, то, что мы называем иудеохристианская культура, она и его культура, она и культура его романа. Для него было очень важно, что его роман – это европейский роман, что он принадлежит не только одной стране. Ведь у нас что было (и он это, конечно, как человек высокоинтеллектуальный прекрасно понимал)? Советские романы, может быть, даже большие, замечательные, региональное значение. Это не произносилось, но на самом деле наша литература ушла с мировой сцены после Толстого, Достоевского, Чехова.
Леонид Велехов: Бунин, наверное, последний, но он уже был в эмиграции.
Наталья Иванова: Да, он уже был там. Это все как бы была внутрисоветская литература, за исключением текстов, которые остались в столах, как роман Булгакова, рассказы Платонова, хотя Платонов это тоже большой вопрос, его переводы – это отдельная история. И поэтому такой выход в мир, выход к миру, выход на Запад для Пастернака был принципиально важен. И то, что итальянцы оказались в нужное время в нужном месте, – это было правильное, очень четкое движение, он не хотел, чтобы этот роман остался в нетях, слишком много в него было вложено. Когда он пишет в письмах последних лет жизни об этом романе, он перечеркивает все свое предыдущее творчество, несправедливо, нехорошо по отношению к гениальным книгам стихов, но он говорит, что это все чепуха, ерунда, что роман – дело всей его жизни…
Леонид Велехов: Ступенями он называет все свое предыдущее творчество, абсолютно ни во что его не ставя.
Наталья Иванова: Да! И это было для него чрезвычайно важно. Потом вот эти слова: "Вы пригласили меня на собственную казнь"… Он же их сказал легко. Он же не сказал это в том смысле, что, мол, куда вы меня приглашаете, куда вы меня зовете… Не стал бы прятать рукопись за свою спину. Нет! Пожалуйста!
Леонид Велехов: По свидетельствам очевидцев, чуть ли не на ходу отдал, будучи еще к тому же слегка в подпитии, после застолья...
Наталья Иванова: Легко! Это тоже очень важно – легкость, с которой он это сделал!
Леонид Велехов: А фантастический успех романа, как он его называл "космический рейд романа", доказал, что, действительно, европейская культура этого романа ждала...
Наталья Иванова: Получается так, что, когда он писал этот роман, он как бы отказался от своей предыдущей манеры. Потому что если мы это сравним с ранней прозой, модернистской прозой Пастернака, то это совершенно другое. Это – спокойное повествование. Как он говорил, внутренние его ориентиры были – Диккенс и Достоевский. Диккенс, который у нас уже воспринимается как детский писатель, но на самом деле это литература, направленная на читателя, очень добрая, очень хорошо воспринимающаяся. Достоевский, при всем своем невероятном блеске и запутанности для читателей, тем не менее, тоже поглощает читателя сюжетом. Читатель на этот сюжет подсаживается и дальше не может оторваться от романа. Вот этого добивался Пастернак – чтобы это была проза доступная, чтобы она была ясная, чтобы она была очевидная, чтобы сюжет был понятный, чтобы любовь лежала в основе этого романа. То есть чтобы были все эти элементы, необходимые для мирового романа, потому что он, я считаю (я не нашла пока тому документальные свидетельства), думал о переводах этого романа на иностранные языки...
Леонид Велехов: Наверняка. Он не мог не думать, будучи человеком, владеющим, в отличие от большинства советских писателей, несколькими иностранными языками, будучи переводчиком.
Наталья Иванова: Да, не мог об этом не думать – о пути в мир, о пути в Европу.
Леонид Велехов: Не появись он тогда на Западе, а появись там, как и в Советском Союзе, тридцать лет спустя, боюсь, не прозвучал бы.
Наталья Иванова: Может быть, хотя на "Мастера и Маргариту", который появился через 26 лет после смерти Булгакова, реакция была и внутри страны, и в мире...
Леонид Велехов: Но, опять же, "Мастер и Маргарита" появилась не в 1988 году, а в 1966-м. В Советском Союзе роману, к сожалению, не повезло со временем.
Наталья Иванова: На самом деле, у Пастернака был один, не могу сказать – соперник, но все-таки тоже роман, переведенный на многие языки, – "Тихий Дон". "Тихий Дон", который котировался в Нобелевском комитете рядом с Пастернаком.
Леонид Велехов: Ну, и в результате докотировался.
Наталья Иванова: Да, в результате докотировался, в результате получил.
Леонид Велехов: Никогда не был поклонником Шолохова, поэтому мне трудно развить эту тему...
Наталья Иванова: Шолохова не трогаем, потому что не он писал этот роман, но там есть кое-какие пересечения.
Леонид Велехов: А теперь о казни. Вся эта разразившаяся чудовищная свистопляска, начиная с того самого дня, 24 октября... Между прочим, я посмотрел в интернете, такая же примерно погода была, как сейчас, плюс 4–5 градусов. Можно себе представить...
Наталья Иванова: Можно себе представить Зинаидин праздник, именины, Зинаидин день.
Леонид Велехов: Да, да, да. Именины, пироги. Пришел Чуковский поздравлять с премией.
Наталья Иванова: Да, с Люшей, с внучкой, поздравлять. Есть замечательная фотография, на которой они радостные, веселые, поднимают бокалы красного вина. Кстати, эта фотография пошла в мир. И когда Пастернак прислал свою телеграмму с отречением... Первая телеграмма была: "Счастлив. Горд" и так далее. Это было счастье для него. А поэтому то, что он отзывает свое согласие, Нобелевский комитет не воспринял всерьез. Так вот, Чуковский пришел. Потом, через несколько часов, появился сосед, Константин Федин, который пришел уже как порученец Союза писателей, Центрального комитета. И Федин предъявил ему фактически ультиматум, что он должен от премии отказаться. А буквально через несколько дней его вызвали на секретариат Союза писателей. Он не поехал, послал туда записку, достаточно высокомерную, что он плохо себя чувствует и не придет. Буквально через несколько часов здесь, на даче, появился врач из поликлиники Литфонда, посланный специально, как он считал, для того, чтобы за ним следить. А потом все время качались весы, и травля развивалась с некоторым торможением. Центральный Комитет действовал не только от своего лица, он всегда действовал как бы от лица коллег-писателей. И коллеги-писатели здесь оказались очень и очень активными.
Леонид Велехов: Коллеги-писатели просто впереди паровоза бежали с бешеной скоростью.
Наталья Иванова: Во-первых, газеты тут же написали об этой Нобелевской премии самыми мерзкими словами, которые только можно придумать. "Лягушка в болоте" – это было самое нежное выражение...
Леонид Велехов: Шавка, литературный Власов.
Наталья Иванова: Предатель.
Леонид Велехов: Что интересно, потом Солженицыну точно такое же прилепили, только – "литературный власовец". Генеральский дали чин Борису Леонидовичу – самого Власова!
Наталья Иванова: Да.
Леонид Велехов: Как можно пытаться прилепить к такому красивому человеку, так красиво себя державшему, не говоря о том, что великому поэту, эти все омерзительные слова?! Действительно, собственные уста пачкали.
Наталья Иванова: Одна из писательниц, которая, кстати, жила здесь на даче, Галина Николаева, договорилась до того, что у нее бы рука не дрогнула и она бы таких предателей просто расстреливала сама. И Пастернак ей на это письмом ответил, очень спокойно. Он был человек необыкновенно деликатный и интеллигентный. Одновременно собирается собрание московского отделения Союза писателей, куда вызывается Пастернак. Это собрание вел Сергей Сергеевич Смирнов. Я читала стенограмму не один раз. Нельзя сказать, что из-под палки он это собрание вел.
Леонид Велехов: Совсем нет! Я помню, Ивинская свидетельствовала, что не только не из-под палки, но еще ведь этот Сергей Сергеевич Смирнов, кривляясь, изображал интонацию Пастернака, с воодушевлением говорил. Ну, Сергею Сергеевичу, конечно, за "Брестскую крепость" – спасибо, но потом он подписывал письма против Солженицына и Сахарова, предлагал исключить Булата Шалвовича Окуджаву из Союза писателей.
Леонид Велехов: Но и Смирнов, и Николаева – кто их сейчас помнит? А вот то, что Борис Абрамович Слуцкий... Всю жизнь он потом этим маялся, говорят.
Наталья Иванова: Он, конечно и даже наверняка, этим маялся. Но у Бориса Слуцкого, я считаю, не то что оправдание, это была его позиция. Он был настоящий коммунист. Он пришел с войны майором. В нем это комиссарское начало было всегда. Он мне, например, говорил: "Наташа! Зачем вам идти на работу в журнал "Знамя"? Не надо!" Я говорю: "А что надо?" – "А надо переводить. Вообще не надо ходить на работу. Надо быть дома и переводить. У вас есть способности". (Смеются.)
Его, кстати, терпеть не могла вся эта сафроново-грибачевско-кожевниковская компания. Потому что в нем была удивительная независимость и самостоятельность...
Леонид Велехов: Чистота абсолютная, искренность!
Наталья Иванова: Да! И это выступление было искренним и независимым. Он считал, что он как коммунист, как человек, прошедший через тяжелую страшную войну, имеет право...
Леонид Велехов: Между прочим, он никаких мерзопакостных слов, как и Мартынов, другой замечательный поэта, не говорил.
Наталья Иванова: Нет, но сломался на этом Мартынов: стал писать потом хуже.
Леонид Велехов: А Слуцкий не сломался. Он, наоборот, как поэт только рос и рос.
Наталья Иванова: И мы до сих пор печатаем его оставшиеся стихотворения.
Леонид Велехов: Вот уж кто сколько написал в стол!
Наталья Иванова: Да, очень много.
Леонид Велехов: Несколько тысяч совершенно замечательных стихов!
Наталья Иванова: Недаром Бродский считал его одним из своих главных учителей по поэтике.
Леонид Велехов: Вслед Бродскому скажу, что это мой любимый поэт! Поэт грандиозный!
Наталья Иванова: У нас существует такая концепция, что Слуцкий настолько все это переживал, что в конце концов кончил свои дни психическим заболеванием. Ну, я так думаю, что этого не было, что с ним это произошло в связи с кончиной его любимой жены… Были люди, которые не пошли на собрание, сказали, что они больные.
Леонид Велехов: Был Евгений Александрович Евтушенко, который отказался выступить.
Наталья Иванова: Да.
Леонид Велехов: Будучи секретарем комсомольской организации московских писателей.
Наталья Иванова: Да, да.
Леонид Велехов: Был Илья Григорьевич Эренбург. Когда его звали на собрание, он запрещал секретарше брать трубку, сам подходил и говорил: "Илья Григорьевич отъехал надолго". Своим собственным голосом!
Наталья Иванова: Да. Он как бы заявил свою позицию.
Поэтому нельзя сказать, что все московские писатели побежали и отметились. Были и те, кто выходил в коридор покурить, чтобы не голосовать.
Леонид Велехов: Которых потом опять же Евгений Александрович за эту форму малодушия стихом высмеял.
Наталья Иванова: Да.
Леонид Велехов: А вот интересно, Александр Аркадьевич Галич, который бессмертным образом все это запечатлел, был на этом собрании или не был? История умалчивает.
Наталья Иванова: А вот не знаю.
Леонид Велехов: В ту пору он был абсолютно благополучным, беспечным сценаристом, "Вас вызывает Таймыр", "Верные друзья" и все прочее. Я думаю, что он из тех, кого эта история с травлей Пастернака и заставила задуматься…
Наталья Иванова: Да, задуматься и пересмотреть многие вещи. Это, конечно, переворачивало сознание молодых людей. Хотя как? Были два талантливых молодых поэта, они сюда на дачу приехали к Борису Леонидовичу за разрешением выступить против него в Литинституте. Типа отпустите нам этот грех заранее.
Леонид Велехов: Опять смотрите сколько христианства!
Наталья Иванова: Да! И Пастернак смотрел из окна на дорожку, как они шли, держась за руки и подпрыгивая от радости, что им это разрешили.
Леонид Велехов: Еще где-то я прочитал, что Николай Федорович Погодин до этого собрания говорил Пастернаку: "Лучше умереть, чем отказаться от Нобелевской премии!"
Наталья Иванова: Дело в том, что Николай Федорович Погодин был один из самых богатых людей этого поселка.
Леонид Велехов: Я думаю, его пьесы о Ленине шли в пятистах театрах страны одновременно.
Наталья Иванова: Со вдовой Погодина у Пастернака были очень хорошие отношения. И даже в письмах он ее упоминает. В одном из писем он говорит: "Ну, я не такой богатый, как Погодин, поэтому я не могу сделать то-то, то-то и то-то". (Смеются.)
Леонид Велехов: На собрании вроде он не выступал.
Наталья Иванова: Нет, не выступал.
Леонид Велехов: Вот какую еще хотел затронуть тему. Ведь в этот период, даже раньше, на несколько лет раньше, но уже роман написан, он сравнивает сталинскую эпоху и послесталинскую. И в каком-то смысле противопоставляет культ личности культу этих "свиноподобных рож".
Наталья Иванова: Действительно, получается так, что во времена Хрущева он претерпел гораздо больше, чем в сталинские времена.
Леонид Велехов: И опять же контраст в том, что он заступался, много ведь за кого заступался – и за Мандельштама, и за Ахматову, и за Гумилева, а за него не заступился никто!
Наталья Иванова: Никто! Ни один человек!
Леонид Велехов: И это в эпоху, в которой уже не было ГУЛАГа, в которой уже не лились реки крови, а за него никто не заступился.
Наталья Иванова: Заступился Запад только.
Леонид Велехов: Ну, Запад само собой. С Запада поддержка его действительно очень воодушевляла.
Наталья Иванова: Конечно, когда приходила почтальонша и приносила по сорок-пятьдесят писем каждый день.
Леонид Велехов: Кто-то посчитал – от двадцати до тридцати тысяч писем он получил в эти дни!
Наталья Иванова: Очень много писем получил и поддержку и от Камю, и других замечательных…
Леонид Велехов: Камю, Хемингуэй ему дом предлагал на Кубе, что он купит. Джавахарлал Неру за него заступался.
Наталья Иванова: Очень много!
Леонид Велехов: Это, конечно, его поддерживало, но вот то, что какая-то моральная катастрофа, что здесь из собратьев никто за него не заступился.
Наталья Иванова: Более того, он пишет и говорит о том, что когда он выходил на прогулки, несмотря ни на что… Он же очень много работал за столом, и для него очень важно было движение. Он гулял. И на вечерней прогулке раздавались какие-то страшные крики, обвинения. У нас же там была пивная неподалеку.
Леонид Велехов: "Шалман" знаменитый.
Наталья Иванова: Да, знаменитый "фадеевский шалман". И оттуда раздавались всякие осуждения, но при этом простые люди, которые работали здесь, помогали ему, были помощниками, воду привозил водовоз, еще что-то, они все его и любили, и ценили. И на смертном одре, когда его уже хоронили, они все пришли и говорили замечательные слова.
Леонид Велехов: Рабочий какой-то сказал, что Пастернак был всем им, простым людям, другом и что он написал замечательный роман, а ублюдки этот роман запретили и его убили. Да, вот такой вот контраст…
Леонид Велехов: В общем, и перед Сталиным не встал на колени, и перед Хрущевым не встал. Мы начали эту тему – отношение к Сталину. Ему Сталин звонил. Странные, конечно, были разговоры. И тем не менее. А эти-то! Они его все приманивали, что сейчас будет встреча с высокопоставленным лицом, а самое высокопоставленное лицо был Поликарпов, завотделом ЦК...
Наталья Иванова: Нет, был еще прокурор Руденко. Это был самый высокопоставленный! Он его вызывал затем, чтобы предупредить, что следующий шаг будет его арест. И это было очень серьезно.
Леонид Велехов: По статье "Измена родине" ни много ни мало!
Наталья Иванова: Это было после этого стихотворения "Нобелевская премия". И как сам Пастернак свидетельствовал, он нес его к Ивинской в Измалково через дорогу, встретил по дороге английского корреспондента и в полностью расстроенных чувствах отдал это стихотворение ему. И разразился новый виток скандала, очень страшный, который в конце концов закончился вызовом к прокурору Руденко, которого мы все знаем по Нюрнбергскому процессу.
Леонид Велехов: Но действительно – ничего не боялся! Руденко он сказал: "Вы хотите, чтобы я лизал руку, которая меня бьет, и не раскланивался с людьми, которые меня приветствуют", имея в виду, естественно, Запад.
Наталья Иванова: Замечательный ответ! Единственное, чего он боялся, что совершенно лишат работы, заработка и его, и Ивинскую, потому что он понимал, что он ответственен и за нее тоже. Ей все время угрожали, что у нее отберут все переводы, а она жила только, на самом деле, на те деньги, которые выделял Борис Леонидович, плюс она все-таки сама переводила тоже. У него были книги переводов готовые, которые были рассыпаны, задержаны, не опубликованы. Поэтому он, как он выражался, "залез уже в Зинины накопления", для того чтобы уровень жизни все-таки оставался нормальным. Он понимал, что был еще сын Леня, которому в то время было восемнадцать лет, жена.
Леонид Велехов: Жене он помогал.
Наталья Иванова: Да, но главное, что он помогал еще и грузинам, которые были расстреляны, их семьям.
Леонид Велехов: Вообще, говорят, он всем помогал.
Наталья Иванова: И он помогал дочке Цветаевой, Ариадне. Это было как зарплата, которую он должен был каждый месяц посылать. Он был очень щедрый человек. Не держался за деньги, как и Иван Алексеевич Бунин, который Нобелевскую премию чуть ли не за два года всю раздал писателям-эмигрантам.
Леонид Велехов: Катаев вспоминал, как он к нему приехал, а они в нищете жили в Париже.
Наталья Иванова: Когда они вернулись в Париж, прошло уже почти двадцать лет после получения Нобелевской премии. А деньги-то он быстро растратил.
Леонид Велехов: А Борис Леонидович Зинаиду просил не ругать его, что он все деньги раздает. Говорил, что без этого не может.
Наталья Иванова: Конечно! Вот эта щедрость была не только одним из любимых его слов для описания природы, но это было его такое качество.
Леонид Велехов: Все-таки есть такие люди, о которых говорить приятно, на сердце становится тепло.
Наталья Иванова: Да.
Леонид Велехов: Борис Леонидович одна из главных таких личностей.
Наталья Иванова: Борис Леонидович был красивый, щедрый, гениальный. И все эти эпитеты к нему относятся.
Леонид Велехов: Вы упомянули имя Ольги Ивинской. Я бы хотел коснуться ее роли во всей этой истории. Все понятно, что мы должны любить тех, кого любили наши кумиры, – Наталью Гончарову и так далее.
Наталья Иванова: Конечно.
Леонид Велехов: Но тут все-таки ее роль, мне кажется, очень неоднозначна: все-таки это она его уговорила и несколько писем покаянных написать, и от премии отказаться. Ее роль в этом была велика. И ею манипулировали. Как вы оцениваете ее роль в истории вокруг премии?
Наталья Иванова: Гораздо мягче, чем вы. Ольга Всеволодовна, как мне кажется, которая знала Бориса Леонидовича очень хорошо, понимала, что без определенного образа жизни для него дальнейшей жизни и творчества не будет. Она понимала, что если это будет все разрушено, например, если его вышлют, хотя он говорил о том, что если его вышлют, так он хочет, чтобы его выслали и с Зиной, и с Ольгой Всеволодовной…
Леонид Велехов: Как турецкого пашу. (Смеются.)
Наталья Иванова: Да. Она, конечно, старалась, как мне кажется, как-то облегчить эту ситуацию. Конечно, она была женщина, которая думала и о себе, но она была человек, который уже прошел через лагеря, в отличие от Бориса Леонидовича. Она знала, что это такое, что это за жизнь. Она была напугана на долгие годы вперед. Поэтому у нее был другой, как мы говорим, бэкграунд, чем у Бориса Леонидовича.
Леонид Велехов: Я понимаю логику ваших рассуждений, но все равно никуда нельзя уйти от того, что ее использовали.
Наталья Иванова: Ее использовали, конечно. И Зинаиду Николаевну использовали. Всех использовали, на самом деле, и сына использовали, Евгения Борисовича.
Леонид Велехов: Зинаида была, между прочим, за то, чтобы он уехал и обрел спокойное существование. Правда, сказала, что ни сама, ни сын с ним не поедут. Сказала, что они вынуждены будут от него отречься, "но ты на это не обращай внимания".
Наталья Иванова: Ну, конечно!
Леонид Велехов: Тоже была своеобразная личность, самобытная.
Наталья Иванова: Да, и другой сын, Евгений Борисович, говорил, что это очень плохо повлияет на его жизнь, на карьеру, на все его будущее.
Леонид Велехов: Тем более что он не в гуманитарной, а в военно-технической области работал… Но ведь, видите, какое дело: ни отказ от премии, ни покаянные письма выхода из этого тяжелейшего кризиса и дальнейшей спокойной и счастливой жизни не дали. Как будто какой-то древнегреческий рок наслал на него эту страшную болезнь через полтора года. И все эти жертвы оказались напрасны, к сожалению.
Обобщая тему: травля Пастернака показала, что никакой 1937 год не закончился. Вот он снова!
Наталья Иванова: Можно сопоставить писательские письма сталинского времени и письма, которые печатались в 1958 году, и видны стилистические совпадения. Вот в чем ужас-то!
Леонид Велехов: Это такой уже обобщающий смысл этой истории.
Наталья Иванова: Да, потому что она очень сильно исправляет наше понимание того, что такое "оттепель". Отнюдь не все было радужно в связи с выставками, в связи с фестивалями молодежи и студентов, в связи с взлетом Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулиной, Рождественского, которые собирали стадионы…
Леонид Велехов: Да. А другая сторона этой медали, как мне кажется, это то, что помимо грандиозности, гениальности самого романа, его такое историко-политическое значение в том, что он прорвал так называемый железный занавес.
Наталья Иванова: Все это было потом – Солженицын…
Леонид Велехов: И тот же наш любимый "Мастер и Маргарита" прошел уже в этот проложенный трек "Доктором Живаго".
Наталья Иванова: Кстати, потом, скажем, "Реквием" Ахматовой печатался на Западе – это 1962 год. И ничего! От нее даже никто не требовал отречения, никто ее не преследовал. Я так думаю, что, может быть, и для властей это послужило каким-то уроком, потому что перестали возбуждать страшные дела, как-то ушли от этого.
Леонид Велехов: Борис Жутовский, замечательный художник, рассказывал мне, как после отставки Хрущев его пригласил на дачу и, вообще, много раз приглашал в Петрово-Дальнее, разными вещами делился, в том числе раскаивался по поводу "Доктора Живаго". Он говорил: "Я же не читал. Ну, сказали мне, что какой-то там антисоветский роман. Клевета. Ну, я и…" Точно так же, как он говорил по поводу этой выставки, на которой он громил художников.
Наталья Иванова: Тоже натравили. И между прочим, там тоже была такая особая роль самих художников-соцреалистов, которые привели, натравили, показали, возбудили. И художники, и писатели боялись за свое будущее. Они очень боялись, что вот эта система будет поколеблена, не только система государственная, но и система в Союзе художников, в Союзе писателей.
Леонид Велехов: Художественная система – творческая система. Будь тогда напечатан "Доктор Живаго", кто бы стал читать всю эту белиберду?
Наталья Иванова: Бубеннова…
Леонид Велехов: Георгия Маркова, Бубеннова, Софронова и все прочее. Все бы оказалось это, так или иначе, скомпрометировано. Наталья Борисовна, низкий поклон за этот интереснейший разговор!
Наталья Иванова: Я буду счастлива, если о Борисе Леонидовиче Пастернаке и обо всем деле вокруг "Доктора Живаго" узнает как можно больше людей, и еще и прочтут роман те, которые не читали.
Леонид Велехов: Да, уж! Для этого мы с вами тут и потрудились.
В эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно, и на телеканале "Настоящее время" вы смотрели и слушали новый выпуск программы "Культ личности". Это была вторая часть передачи, посвященной Борису Пастернаку и его роману "Доктор Живаго", за который 60 лет назад поэт был удостоен Нобелевской премии. С исследовательницей творчества поэта Натальей Ивановой мы беседовали в том самом кабинете, где был написан "Доктор Живаго", за что большая благодарность сотрудникам пастернаковского дома-музея.
С вами был Леонид Велехов, всего вам доброго, встретимся в тот же час через неделю. Но это еще не финал. Финал у нас будет вот такой…
Звучит песня Александра Галича "Памяти Б.Л. Пастернака"
Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели…
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье…
Он не мылил петли в Елабуге.
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские "письмэнники"
На поминки его поспели!..
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И не то чтобы с чем-то за сорок,
Ровно семьдесят – возраст смертный,
И не просто какой-то пасынок,
Член Литфонда – усопший сметный!
Ах, осыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели…
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!
"Мело, мело, по всей земле, во все пределы,
Свеча горела на столе, свеча горела…"
Нет, никакая не свеча,
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!
А зал зевал, а зал скучал –
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,
Не к "высшей мере"!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу,
Голосованьем!
И кто-то, спьяну, вопрошал:
"За что? Кого там?"
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…
Мы не забудем этот смех,
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!
"Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку…"
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародеры,
И несут почетный…
Ка-ра-ул!
