В Вильнюсе на 66-м году жизни скончался Эймунтас Някрошюс. Режиссера вспоминают коллеги и театральные критики.
Эймунтас Някрошюс родился 21 ноября 1952 года в деревне Пажобрис в Каунасском уезде Литвы. Окончил ГИТИС, режиссёрское отделение А.А. Гончарова. В 1978–1979 работал в драматическом театре Каунаса, в 1979–1991 гг. в Литовском государственном молодежном театре. В 1993–1997 гг. был режиссером Литовского международного театрального фестиваля LIFE. В 1998 г. в Вильнюсе учредил театральную студию Meno fortas, был ее художественным руководителем. В нулевые годы активно работает в Европе, автор значительных оперных постановок (в том числе “Дети Розенталя” в Большом театре в Москве). Лауреат Государственной премии Литовской ССР (1983), Государственной премии СССР (1987), Государственной премии РФ (1999), национальной премии "Золотая Маска", международной премии Союза театров Европы "Новая театральная реальность в Европе" (1991). В 1992 г. Cоюзом театров Европы признан лучшим режиссером Европы. Поставил более 30 драматических и оперных спектаклей.
"Народ чуть не висел на люстрах"
О последнем выступлении Эймунтаса Някрошюса перед публикой в Вильнюсе рассказывает корреспондент Радио Свобода Ирина Петерс:
Всего пять дней назад Эймунтас Някрошюс в Вильнюсе в компании коллег-режиссеров общался с публикой со сцены Малого театра. Зал был переполнен, не войти, народ чуть не висел на люстрах, как обычно говорят. При этом – полнейшая тишина в зале, будто и не было там никого. В глазах людей читалась жажда не сколько про театр поговорить, а услышать ответы, которых сами в жизни не находили, – про смыслы. На сцене в круге света три режиссера рассуждали о судьбах литовского театра. Някрошюс, как всегда, говорил меньше всех. Если брал слово, то изъяснялся тише всех, с большими, звенящими паузами. Как всегда, раздумывал над каждым словом, улетающим в высоту и вечность. И правда, Великий молчун, как однажды назвали его в России, где он поставил немало спектаклей. Где его любили.
На прямой вопрос от зрителя о смысле жизни отвечать отказался. Лишь вздохнул с грустной улыбкой. Про свою работу говорил так, будто подводил итоги: "Многое уже не сделаю".
Молодой литовский режиссер Гинтарас Варнас называет Някрошюса учителем своего поколения: “Лично меня он не обучал, но его спектакли учили. Ведь был по-настоящему гениальным в свое время всплеск его первых спектаклей. "Квадрат", "Пиросмани", "И дольше века длится день", "Дядя Ваня" – это шедевры. Другой этап – шекспировский цикл. Философский, мне лично очень близкий. Он был по натуре закрытый, замкнутый, некоторым казался хмурым, но это – защитная реакция души. Мы знали его и чувствовали как человека – да, требовательного, но – теплого. Эта теплота, человечность и реализовывалась в его спектаклях. А ставшая известной, даже уже привычной для нас, магия литовского метафоричного театра – она ведь создана Някрошюсом. Что бы ни ставил, он по большому счету – поэт. Его спектакли сотканы из мельчайших поэтических деталей, он мастер деталей. Никто, как он, так не работает на сцене с какой-нибудь бытовой вещью, которая у него превращается во что-то совсем новое, в символ.
И еще: в нашу суровую эпоху достаточно сердитых режиссеров, иногда даже резких в своем творчестве. Някрошюс – никогда. При всей глубине трагизма, философских драмах его спектакли – добрые”.
Запомнилось из тех, последних его слов, сказанных любимому вильнюсскому зрителю: "Можем много рассуждать, а знаете, вот бывает: везет человеку – и все, везунчик. Другой, не менее талантливый, умный – ему нет. Я так и не разгадал эту загадку, почему?"
Эймунтасу Някрошюсу везло. У него получилось главное дело жизни. И его любили.
"Сумрачный литовский гений"
Об Эймунтасе Някрошюсе говорит московский театральный критик, эксперт-театровед Дина Годер:
– Когда начинаешь думать о Някрошюсе, то сразу вспоминаются какие-то очевидные вещи, кажется, что мы все на них выросли. При том, что он умер совсем не старым человеком, есть ощущение, что на нем росли поколения театральных людей, зрителей, имея его в виду как маяк, буквально идеального режиссера. Его называли "сумрачным литовским гением", его называли основоположником литовского метафоризма, за ним шло множество режиссеров, и огромное их количество делают сегодня то, что делают, благодаря тому, что когда-то в юности это увидели. Его спектакли сразу вспоминаются как картинки: несколько сцен, о которых хочется сказать, что это сцены из мировой хрестоматии театра (такой хрестоматии, может быть, нет, но она у нас в головах). Например, один из его ранних спектаклей, первый спектакль, который появился в Москве, назывался "Квадрат". Там была встреча заключенного с девушкой, приехавшей к нему. Это какая-то советская пьеса, ничего в ней, наверное, не было особенного, но, рассказывая о себе, герой клал перед ней кусочки сахара, и каждый из кусочков – это был день, проведенный им, сохраненный в неволе. В какой-то момент он начинал сыпать на нее этот сахар, как дождь, он отдавал ей все свои дни. И вот эту картинку, как он сыплет, забыть нельзя. Или картинка из спектакля "Три сестры", где Владас Багдонас играл Тузенбаха, и перед тем, как уйти на дуэль, на которой его убьют, он вылизывал тщательно тарелку, самым жадным образом, некрасивым. И потом он ставил ее на ребро и запускал. И мы все завороженно смотрели на то, как она крутилась, когда он уходил, и его уже не было на сцене, и она падала, как знак его смерти. Или сцена в "Гамлете". Его играл не профессиональный актер, что часто бывало у Някрошюса, которому гораздо важнее был масштаб личности, чем актерское образование, это был Андрюс Мамонтовас, известный рок-певец в Литве. Как он стоял ногами на льду, страшно было себе представить его ощущения. Он был одет в белую рубашку из бумаги, на него сверху лилась вода, бумага эта растворялась и расползалась по телу, а он думал отчаянно, с такой подростковой ненавистью и страстью, о своем отце и его убийстве, и это, собственно, было такое "быть или не быть". Или спектакль, который сейчас все вспоминают, "Отелло". Три спектакля Някрошюса по Шекспиру – это вершина, которую никто не забудет. Багдонасу, который играл Отелло, никто не чернил лицо, дело было совсем не в том, негр он или не негр, он просто был другой. И у Эгле Шпокайте (она тоже не актриса, а знаменитая балерина, которая играла Дездемону) был вальс смерти. Это еще и музыка Фаустаса Латенаса, который постоянно писал для Някрошюса, и этот вальс звучит в ушах, безумное вращение, то, как огромный, массивный, немолодой Багдонас крутил эту девушку, оплетающую его буквально как лоза, и в отчаянии было ясно, что он не может ни оторваться от нее, ни быть с ней в своем каком-то ужасе. Вот это все, эти картины, я могу рассказывать о них и рассказывать, – они у нас никогда не исчезнут из памяти, это какое-то базовое представление о театре от него.
Страшно много о нем было слухов. Не скандальных, а каких-то историй, связанных с Някрошюсом, например, с тем, что мы в основном большую часть его первых спектаклей видели на фестивале "Балтийский дом" в Петербурге. Была куча историй, как студенты выносили двери в "Балтийском доме", пытаясь попасть на его спектакли, там ставили охрану, и удержать их было невозможно, все хотели видеть Някрошюса. Или истории, связанные с его российскими спектаклями, а он очень любил русских актеров, и уже в более позднее время ставил несколько спектаклей с ними. И был совершенно замечательный "Вишневый сад", в котором прекрасно Лопахина играл Евгений Миронов, там вообще были прекрасные актерские работы, но я все время вспоминаю, как рассказывали артисты, каким образом он их отбирал. Это был нестандартный кастинг. Это не было "сыграйте мне что-нибудь", он с ними разговаривал, пытаясь понять, его ли это типа человек содержательно, он ему интересен или нет. Я даже как-то спрашивала Някрошюса: "А почему вы были уверены, что Мамонтовас сыграет?" Он говорит: "Ну, а как, если ему есть что сказать, конечно. Гораздо важнее, чтобы это был содержательный человек". Сейчас для режиссеров, которые занимаются серьезным театром, в этом нет новизны, но тогда мы этого не слышали, то есть он очень во многом открывал нам глаза. Ну, и просто это был такой человек, думать о котором было каким-то невозможным счастьем. Он сам, его такая застенчивая манера, то, какой он совершенно не публичный, когда с ним разговаривали, спрашивали что-нибудь про театр, ты мог говорить ему километры, а он тебе на это отвечал "да" или "нет". "Да" в основном.
Ну, что, собственно, театр... Я просто другого ничего не умею
Были анекдоты про то, как он дает интервью, дико односложно, и все слова, в общем, говорил интервьюер обычно. Он все время говорил: "Ну, что, собственно, театр... Я просто другого ничего не умею. А так бы я, может быть, что-то другое делал”. Невероятно он был застенчивый человек, при том что весь его масштаб, весь невероятный талант мы видели на спектаклях.
Cейчас трудно что-нибудь сказать итоговое. Все мы будем все время думать о нем, что он для нас значит, пока я только чувствую растерянность, потому что уж совсем мы этого не ждали. И вижу, какой стоит вой в социальных сетях, среди друзей, которые интересуются театром, занимаются театром, не занимаются театром, а просто ходили на его спектакли. Потому что как же так, уходят главные? Это человек, на котором базировалось наше чувство театра, представление о театре, любовь к театру. Кто-то сказал, что сегодня все люди театра должны объявить день молчания, потому что умер гений. А мы все равно говорим, что же делать...
"На земле и в другом измерении"
Главный редактор журнала "Театр" и один из лучших европейских экспертов по современному театру Марина Давыдова:
– Эймунтас Някрошюс был тем редким режиссером, про которого при жизни сказали, что он гений, констатировали это, зафиксировали, проанализировали, написали вагон и маленькую тележку статей, аналитических и просто рецензий, в которых описали его знаменитую новую сценическую метафорику, где человек уравнен с материальным объектом, а материальные объекты как будто одушевлены и становятся почти полноправными персонажами спектакля. Все очень осязаемо и очень конкретно и в то же время происходит в каких-то совершенно надмирных высотах. Им всегда был задан такой метафизический уровень, что мы понимали: это события, происходящие на земле, но одновременно и в другом измерении. Это касается и самых удачных его спектаклей, шедевров вроде "Отелло", "Макбета", "Гамлета", это шекспировская трилогия, или спектакля, который я никогда не забуду, "Маленьких трагедий" Пушкина, или "Квадрата", конечно, гениального. Последние его спектакли нравились мне меньше: уровень разговора всегда задавался такой высокий, что ты не мог этого не ощущать. Даже если тебе какие-то частности не нравились, ты все равно понимал, чувствовал, что присутствуешь при создании великого театра. Ощущение величия почти всегда присутствовало в связи с Някрошюсом. И из всех спектаклей, которые я вообще видела, если я буду их вспоминать, перебирать в сознании, попытаюсь их ранжировать по степени моей зрительской эмоциональной отдачи, наверное, все-таки на первое место я поставлю спектакли Някрошюса. То есть я смотрела их и чувствовала, как у меня слезы текут из глаз не потому, что я сочувствую каким-то героям, а оттого, насколько гениально, прекрасно придуманы эти сцены. Это такие высокие чувства, которые, наверное, называются словом "катарсис", когда комок к горлу подступает из-за того, что это прекрасно сделано, буквально. Как сцена смерти Офелии в "Гамлете", когда вдруг из-за кулис появляются руки, ладони, они начинают совершать хлопки, и она мечется по сцене, как в какой-то детской игре.
Это настолько потрясающе с точки зрения сценического языка, что я помню, как невольно встала со своего кресла
Сцена ее умирания – это настолько потрясающе с точки зрения сценического языка, что я помню, как невольно встала со своего кресла, и меня там стали сидящие сзади зрители как-то дергать, чтобы я села. Это была абсолютно импульсивная реакция.
Есть еще один момент, который все уже как бы забыли, а я помню, что на моих глазах произошло превращение Някрошюса. Его далеко не все принимали, я помню, какие споры разворачивались вокруг его спектаклей где-нибудь в Пушкинских горах, когда все киноведы сказали, что спектакль "Маленькие трагедии" вообще не имеет никакого отношения к Пушкину. Или как остро принимала его спектакли "Три сестры" и "Дядя Ваня" российская публика, говоря, что он чуть ли не русофоб, хотя какой Эймунтас Някрошюс русофоб? И какое-то поколение критиков, отнюдь не самое пожилое, многие из них до сих пор живут и здравствуют, говорили, что это недостаточно теплые спектакли. Потом на наших глазах произошло превращение этого вызывающего споры режиссера в абсолютную икону, которую уже повесили где-то там в театральных аудиториях и молились на нее. В тот момент, когда человек, которому я сама внутренне поклонялась, был превращен в икону, мне стало невольно хотеться эту икону срывать, но так или иначе, при жизни был зафиксирован его полубожественный статус. Хочу сказать еще об одной вещи. Многим казалось, что Някрошюс – это немножко аутичный человек, по тому, как он давал интервью, односложно отвечая на вопросы: "да", "нет", а иногда "не знаю", который не очень заботится о том, что происходит вокруг, пребывает на каких-то метафизических высотах. На самом деле это было не так. Я не знаю человека, который до такой степени интересовался бы всем, что происходит в сегодняшней, сиюминутной реальности. Он, например, прекрасно был осведомлен обо всех последних политических новостях, он всегда все про это знал, ходил с айпэдом и читал. Он прекрасно был осведомлен о том, что происходит в современном театре, какие последние премьеры, премьера Ромео Кастеллуччи только состоялась, а он уже об этом знал. И он, который казался немножко отшельником, живущим в другом мире, не в нашем, на самом деле был очень земным человеком.
Удивительная работа по претворению ежедневного чернозема жизни возгонкой его в какие-то эмпиреи, это то, что он делал на сцене
Удивительная работа по претворению ежедневного чернозема жизни возгонкой его в какие-то эмпиреи, это то, что он делал на сцене, к чему он смог найти какой-то сценический коррелят, новый сценический язык. Считается, что он повлиял на многих, и теперь все этим пользуются или будут пользоваться. Я как раз не особенно это вижу, этим очень сложно пользоваться, в каком-то смысле это уже театр ушедшей эпохи. Человек, который попытается сейчас сделать такой метафорический театр, будет казаться архаичным. Но то, что он поднял театральное искусство на какую-то новую высоту, это совершенно очевидно.
