Сергей Григорьянц. В преддверии судьбы: Сопротивление интеллигенции. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018.

Сергей Григорьянц. Тюремные записки. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018.

Нет сомнений в том, что Россия – страна несвободная. А советские и российские тюрьмы и лагеря – продолжение истории крепостного права:

Высадили в Челябинске. Это, вероятно, была самая отвратительная пересылка из всех, что я видел. Камера была человек на сто, в одном углу отбивался кто-то, кого грабили, в другом истошно кричал насилуемый. Охрану все это совершенно не интересовало. Я из чьих-то оговорок знал, что везут меня в Верхнеуральск, недалеко – Златоуст, где сто человек заморозили между решетками.

В конце октября в Берлине усилиями пермских музыкантов под руководством Т. Курентзиса я очутился на русской каторге. Музыканты исполнили хоровую оперу французского композитора Эрсана "Скорбные элегии", написанную на тексты французских и русских заключенных. И, несмотря на использование стихов и прозы Мандельштама и Шаламова, кульминацией стала грубая блатная песня "Опять в тюрьме" с рефренами: нары, шмары, шпалы, кары, кошмары!

Автор музыки Эрсан вдохновлялся творчеством Достоевского – политзаключенного, автора "Записок из мертвого дома" и "Сибирских тетрадей" – сборников слов, сцен, выражений: Этому 5 лет, тот на 12, а я вдоль по каторге, – поперек Москвы шляпа!

В тюрьмах ценятся люди, владеющие метким словом, способные рассказчики. Этими дарованиями, без сомнения, владеет Сергей Григорьянц – диссидент, сиделец, коллекционер, "человек, который развалил КГБ". ("К сожалению, это неправда", – пишет Григорьянц). Родился он в 1940 году, отцом был армянин, мать – еврейкой, а воспитывали его в русском дворянском роду Перевозниковых. Григорьянц выпускал правозащитный "Бюллетень В" после ареста И. Ковалева, который просто звонил и диктовал по международным телефонам в Мюнхен, и вынужденной эмиграции В. Тольца. При Григорьянце бюллетень стал выходить раз в 10 дней и получил постоянную рубрикацию. За антисоветскую деятельность и пропаганду Григорьянц был осужден на пять лет дважды – в 1975-м и 1983 году, многократно объявлял голодовки, делил время между камерой и карцером. Григорьянц – один из крупных советских и российских коллекционеров (см. цветные вклейки в первом томе воспоминаний), уникален и тем, что значительную часть конфискованных вещей ему вернули из десяти музеев двух стран, вдобавок выплатили 400 тысяч долларов компенсации.

Григорьянцу есть что рассказать, и он умеет сделать это увлекательно. Конечно, не должно терять критических способностей, читая его анекдоты: в старости Михаил Ларионов заглядывался на мальчиков; президент Крыма Мешков рассылал заказные письма президентам США и других стран о независимости полуострова; во время строительства в подземном ходу из особняка Берии нашли гору трупов; поэт и коллекционер Липскеров увидал на почерневшем холсте подлинного Фрагонара; Калабушкины не принимали гостей в часы, когда их котик отдыхал, а однажды он мистически отомстил грубому гостю…

Григорьянц не только собиратель искусства, но и мастер портрета – словесного. Начинает он с портретов многочисленной родни. Отец накануне родов Сергея пытался надеть маме на руку золотые часы, а, потерпев неудачу, сбежал: "пропал без вести" в 1941 году во Львове, чтобы найтись в Баку. У одного прапрадеда было 22 ребенка, другой умер 112 лет в доме престарелых во время пожара: он был заядлым картежником и не захотел прервать игры. Прапрабабушка была ослепительной красавицей и хлыстовской богородицей, вероятно, в память об этом Григорьянц купил хлыстовские знамена Боровиковского. Прабабушка сошла с ума на допросах в ОГПУ и пугалась разрывов автомобильных шин за окном комнаты на улице Горького. Один из прадедов был при ташкентском дворе опального Романова – Николая Константиновича (Григорьянц ошибочно называет его Николаевичем), другому приснилась его насильственная смерть. Вообще, снам Григорьянц придает большое значение, и свой сон о раздевании он считает предвестником автобиографии, а сон матери о собаке сына, отказавшейся от еды, заставил Григорьянца прекратить очередную голодовку. Знамениями судьбы были для автора не только сны, но и собаки. Борейка – пес киевского дедушки-профессора, ехал к нему на занятия в трамвае; мамин Шарик (Шурочка) спас ее, отогрев руки во время сердечного припадка, чтобы она могла вызвать скорую помощь. Мать Григорьянца была незаурядной женщиной, к ней – старушке – сватался Параджанов, и ее дурному влиянию на сына посвятили страницу в обвинительном приговоре советские судьи.

Не менее выразительны и портреты современников. Григорьянц подробно пишет о творческой катастрофе Николая Харджиева, так и не написавшего книг о Хлебникове, Мандельштаме, Чекрыгине, вынужденного ограничиваться скромными статьями и выставками "Иллюстраторы Маяковского". Попутно Григорьянц высказывается о русском авангарде, удивительном явлении, масштаб которого показала выставка "Москва – Париж" 1980 года. Мемуарист заявляет о чрезмерном увлечении авангардистов чертовщиной, для него Федор Толстой важнее Казимира Малевича! Варлам Шаламов, по Григорьянцу, создатель подлинного реквиема по России, как носитель левой идеологии (выучка ЛЕФа) и русской философской идеи (изучение лирики Кузмина). А вот Солженицына Григорьянц склонен считать автором литературной лжи, приспособленцем ко вкусам Хрущева и Твардовского, хотя и признает его влиятельность в русской истории, сравнимую с Аввакумом и Л. Толстым.

Незаурядные люди составляли киевское окружение Григорьянца. Среди них выделялся эксцентричный Параджанов, чья крохотная двухкомнатная квартирка была центром неофициальной культуры, куда заходил и лидер украинских коммунистов Шелест. Драматичная судьба Параджанова становится своего рода прологом историй Григорьянца о тюремной гомосексуальной культуре и практике, довольно редких в русской словесности. Пожалуй, ближе всего они аналогичным страницам "Фальконера" Чивера. Приятельствовал Григорьянц и с Виктором Некрасовым, спивавшимся на улицах, и с Гелием Снегиревым, умиравшим в тюремной больнице от непроходимости.

Среди диссидентов мемуарист высоко оценивал Анатолия Марченко, погибшего во время голодовки буквально накануне вероятного освобождения. Григорьянц пишет о его авторитетности: "Мои показания" опубликовал "Ридерс дайджест" гигантским тиражом, и Марченко, простой сибирский рабочий, был известнее Солженицына; указывает он и на странные обстоятельства гибели правозащитника, увезенного из тюрьмы в медпункт Чистопольского часового завода, где ему вряд ли могли оказать квалифицированную помощь. Прочувственных слов удостоилась и Елена Боннэр, хранившая русские традиции печь пироги с любовью!

От портретов, написанных автором, следует перейти к портрету самого автора. Отличительным свойством личности Григорьянца нужно назвать постоянное присутствие в его жизни врага: Для меня имели основное значение не историко-идеологические соображения, не то, что КГБ – преступная организация, бесконечно более страшная по результатам своей деятельности, чем официально признанное преступным на Нюрнбергском процессе гестапо, но скорее полное неприятие тех ежедневных лжи и насилия, которые от них исходили. Я не считал их людьми, совершенно их не стеснялся; не считался с мнением тех, кто читал мои письма, слушал телефонные разговоры, заглядывал в окна. Это делают лакеи, а при лакеях не стыдно раздеваться, но оказаться с ними в одной компании для меня было хуже смерти. Григорьянц не сомневается в виновности отечественных спецслужб в смерти Андрея Сахарова, Андрея Кистяковского, Юрия Домбровского, Константина Богатырева, своего сына Тимоши. Пишет он и о зловещей роли, сыгранной госбезопасностью в судьбах Георгия Костаки, Рюрика Ивнева, Андрея Синявского ("тщательно выверенное, по-видимому, согласованное с руководством КГБ сведение сути дела к стилистическим расхождениям с советской властью было результатом соглашений о сотрудничестве с КГБ), Клавдии Бугаевой, которая вернула Андрея Белого в Советскую Россию, была в центре антропософского движения, и ее, согласно анекдоту, наградили орденом "Знак Почета" на смертном одре. Упоминает Григорьянц и о спецоперациях по изготовлению и продаже на Запад поддельных "шедевров" иконописи и старых мастеров (не пропустите анекдот об официальном скульпторе Меркурове и художнике-копиисте Яковлеве: Ну что ты, Вася. Мы же так ценим твою кисть. Как мы могли ее отдать кому-то).

В становлении личности Григорьянца большую роль сыграла среда обитания, перефразируя Пруста, имена его местностей – города. Детство его прошло в Киеве, в усадьбе Киевского политехнического института, где не только учили и учились, но и жили, на островке уцелевшей старой русской культуры среди нищих полууголовных улиц, где несколько семей проживали в одной комнате, разделенной занавеской, а вокруг них еще бегали поросята. Эти островки культуры, фрагменты ушедшей на дно Атлантиды Григорьянц научился находить и позже. Была учеба в Риге на инженера гражданской авиации, дружеские заседания в маленьких кафе, точно в Париже; там он осознал свое гуманитарное призвание, там заинтересовался литературой Серебряного века, читал лекции, в том числе в Рижской тюрьме о Марине Цветаевой (оракул судьбы!).

Следующим городом была Москва. Григорьянц перевелся на факультет журналистики Московского университета, познакомился с Томой, женился на ней, – и снова был островок с Коровиным и Чехониным на стенах и гарднеровской посудой на столе комнаты в общежитии. Позже портрет Сергея и Тамары как Арлекина и Коломбины написала их многолетняя подруга художница Татьяна Александрова. В итоге Григорьянц был отчислен "за профессиональную непригодность", несмотря на организацию вечеров забытой поэзии (многие из героев вечеров были жертвами репрессий), написание статей в Литературной энциклопедии, работу в редакции журнала "Юность" – знамени "тихой" культурной революции ("Юность" выходила 5-миллионным тиражом). Григорьянц переписывался с русскими писателями-эмигрантами, организовал в 1968 году удивительную выставку в главном здании МГУ неофициальных художников – Веры Пестель, Татьяны Александровой, Льва Жегина. Впрочем, для советской культуры такой журналист и литератор и был "профнепригоден"! Из литературных размышлений Григорьянца любопытен пассаж о больших и маленьких писателях. Большой писатель берет малую точку, к примеру, Алешу Карамазова из Старой Руссы и увеличивает его до целой вселенной. Маленький писатель (Булгаков, Мережковский) выбирает нечто крупное и сжимает в меру своей ограниченности.

Главным островом архипелага Григорьянца стало коллекционирование – спасение русской старины в варварской агрессивной стране. Собирание коллекции для автора – акт самовыражения, подобный строительству своего дома или воспитанию ребенка. Коллекционирование есть не только эстетический, но нравственный выбор, не уход от реальности, а позиция в ней. Сияние от холстов Любови Поповой, развешанных Весниным, было свободой в СССР – от СССР. Страницы воспоминаний Григорьянца о художниках-коллекционерах – Татьяне Александровой и двух ее мужьях, Льве Жегине и Игоре Попове, – едва ли не самые чувственные. Вот описание последних дней Жегина: Он нас узнал, но был очень слаб и скоро прикрыл глаза. Было видно, что ему что-то мешает, и он как бы колеблется, но потом, с едва заметной тенью озорной улыбки, все еще легким движением сбросил, очевидно, невыносимо давившую на него простыню и отвернул голову к стене. Он был совершенно наг, ничего старческого не было в его абсолютно идеальном теле, полусогнутом, как лежат в утробе у матери новорожденные. Жегин уходил из жизни чистый, как младенец, так же естественно, ничем себя не запятнав, каким в нее пришел.

Но коллекционирование в СССР – это и поруганная дружба (Поповы отвернулись от жены Григорьянца после его ареста), и ограбления/ конфискации коллекционеров (не без участия советских правоохранителей – Щелокова и др., по мнению автора), и изготовление подделок (Григорьянц упоминает, как Уфимцеву "нарисовали" авангардистский этап творчества).

Быть свободным человеком в несвободной стране – это значит пережить участь узника: лежать в воде на полу карцера, до безумия замерзать в камере (Григорьянц видел тень Ахматовой!), переживать пытку искусственным кормлением, чередование 20 дней в камере и 10 дней в карцере на протяжении года… За годы заключения "журналист", как называли его уголовники, сформулировал свод правил выживания за решеткой, разумеется, не безусловный:

1. Не искать общий язык с уголовниками и охраной.
2. Не помогать тому, кто не защищает себя.
3. Показывать "душок", иначе говоря, впадать в бешенство, угрожать окружающим
4. Контролировать свою жизнь: не расставаться с гвоздем, чтобы в случае неизбежности вогнать себе в висок, голодать и калечиться до смерти.
5. Быть в постоянной готовности ответить на провокацию.

Аллегорией пребывания в тюрьме можно назвать описание автором паучьих битв в карцерах – о, это были далеко не идиллические сцены жития шотландского короля Брюса! К счастью, и за решеткой хватало человечности: Григорьянц вспоминает надзирателя, который отдавал ему свои бутерброды с чудесным беконом и яйцом вкрутую, и как трогательно этот вохровец, поругавшись с женой, принес как-то Сергею еду из магазина.

Григорьянц не унывал и собирал, пользуясь драматическими обстоятельствами жизни, народный фольклор и потаенное русское язычество. Он узнавал о необходимости завязывать колосок, о неразменных рублях, катящихся одиноких колесах, домовых и черных котах, ликах "богов" в разрушающихся церквах. Он следовал традиции, прерванной в 30-е годы, прежде творчеством заключенных и деклассированных занимались Львов-Рогачевский и Цехновицер, сохранившие немало ценного материала:

Вы шумите,
Мы поднимаем шухер.
У вас простаки,
У нас – фраера.
Вы сгораете от стыда,
Мы сгораем на деле.
Вы обманываете,
Мы блатуем.
На вас клевещут,
На нас – капают.
Вас наказывают,
А нас – исправляют.
Но зато:
У нас есть разгрузка
А у вас что?
У нас есть амнистия
А у вас что?
У нас есть досрочное
А у вас что?
Нас ждет свобода
А вас?

Вот и Григорьянц мог найти островок идиллии даже в уголовном быту: А потом было празднование Нового года – отбой в десять часов вечера охрана в этот день сделала необязательным – с самодельной елочкой и вкусным тортом из подслащенного и размоченного черного хлеба. И бесконечные провоцируемые мной рассказы о привидениях, леших, ведьмах. В разгар самого страшного из рассказов вдруг с грохотом открылась "кормушка", и из нее полезло что-то черное. Все испугались, но выяснилось, что это охранник, подслушавший наши рассказы в камере, воткнул в "кормушку" локоть в шинели. Сукно и впрямь выглядело угрожающе". Но читателю следует помнить, что богами Григорьянца были не темные силы лесов, болот и углов, а Свобода и Искусство. Они утверждали его в собственной правоте и помогали стоять и не склоняться перед карательным режимом.