Иван Толстой: В эмиграции русского князя опознать можно было по трем вещам: по ностальгии, по профессии шофера такси и по блестящему владению несколькими языками. Сегодняшний разговор как раз и пойдет о языках. Русские (точнее, русские князья) изобрели профессию синхронного переводчика. Так утверждает мой собеседник – переводчик-синхронист Никита Кривошеин.

Но прежде, чем он разовьет свою мысль, я хочу сказать о Никите Игоревиче несколько слов. Он внук российского государственного деятеля, главноуправляющего землеустройством и земледелием дореволюционной России, председатель правительства Юга России, скончавшегося в самом начале эмиграции. Отец Никиты – офицер Добровольческой армии, в эмиграции – инженер и известный общественный деятель, в годы Второй мировой – герой французского Резистанса (то есть Сопротивления), арестованный гитлеровцами, узник Бухенвальда, после войны – репатриант и узник сталинского ГУЛАГа Игорь Александрович Кривошеин.

Сам Никита (как он называет себя, "дважды француз Советского Союза") в 14-летнем возрасте вернулся с родителями в СССР, попал, как и они, в Ульяновск, затем учился в Москве, отведал уже хрущевских лагерей, вышел, переводил, снова уехал во Францию и вот уже полвека живет в Париже, где мы и записываем нашу беседу о синхронном переводе, о профессии русского изобретения.

Как и почему, Никита, вы стали переводчиком?

​Никита Кривошеин: Во мне сидело то, что должно быть у каждого синхронного переводчика, но я сам этого не знал, – компьютерное программное обеспечение мгновенного перехода из одного полушария в другое, поскольку мы говорим о двуязычии. О трехъязычии никто никогда не говорит, его не существует, поскольку человек устроен бинарно. Можно выучить хоть пять языков, но на родных языках снятся сны поочередно, на них можно вести устный счет. На выученном языке ни того, ни другого нет. Люди бывают только двуязычные. Есть полиглоты, но это разные вещи. Я двуязычен по двум основным критериям двуязычия: колыбель и среднее образование. Колыбель у меня была двуязычная, родители со мной, в отличие от очень многих эмигрантов, говорили на обоих языках, как с ними говорили на обоих языках в их петербургском детстве. А аттестат зрелости я получил во 2-й средней вечерней школе рабочей молодежи города Ульяновска. При том, что у меня в метрике рождения, с твердым знаком и ятью, обозначено, что отец – штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии, а про меня сказано, что я – "потомственный дворянин Симбирской губернии". Вот я в этой Симбирской губернии получал свой первый паспорт, в котором было обозначено "из рабочих".

Я при этом не способен к языкам. Это разные вещи. Освоение языка взрослым человеком и колыбельно-школьное – совершенно разные компьютерные программы. Когда я понял, что если я не выучу английского языка, я не смогу жить (поскольку я синхронный переводчик, здесь без беглого понимания английского языка это было немыслимо), я поехал в Лондон, где мне пришлось прожить почти два года, пока я не понял мальчишку, подошедшего ко мне на улице и одним слогом спросившего меня, который час: "Вотстайм?" И тут я вернулся в родной Париж и благополучно сидел в своих кабинах.

Иван Толстой: Когда вам пришлось перевести первый устный текст?

Никита Кривошеин: Это силлогизм, устного текста не бывает. Устное выступление. Я не знал о существовании синхронного перевода, хотя профессия была основана русскими эмигрантами Константином Андрониковым, Сергеем Самариным. Но ее колыбель – это Нюрнбергский процесс.

Иван Толстой: Что же, русские эмигранты до войны не зарабатывали этим себе на жизнь?

Никита Кривошеин: Синхронного перевода не было.

Иван Толстой: Но ведь Лига Наций даже существовала.

Никита Кривошеин: В Лиге Наций была скромная попытка начать синхронный перевод, но она не состоялась. Лига Наций действовала на последовательном переводе: 10 минут – 10 минут. Еще не было этой техники, кабины не были изобретены. Это связано с электрификацией, радиофицированием, мгновенным переходом из сетей в сети. Синхронный перевод родился на Нюрнбергском процессе и, частично, на первых сессиях Генеральной ассамблеи ООН.

Васильчиков, который в жизни был заикой, – это один из отцов-основателей профессии, переводил первые сессии пленарного заседания Генеральной ассамблеи ООН. Он входил в кабину и переставал заикаться. Потом снимал наушники и снова заикался.

Иван Толстой: Где вы узнали этих людей – Андроникова и Васильчикова?

Никита Кривошеин: Андроникова я встречал в Москве, мы переводили вместе. Я был с советской стороны, он – с французской.

Иван Толстой: Ваша профессия синхрониста-переводчика началась еще в Советском Союзе?

Никита Кривошеин: Она началась еще до моего ареста.

Иван Толстой: В середине 50-х?! Вы были почти мальчишкой.

Никита Кривошеин: Мне было 22 года. И мне запомнилось мое начало. Уже после смерти Сталина собрался с приглашенными иностранными гостями 1-й или 2-й Всесоюзный Съезд советских композиторов. А я много "халтурил" письменными пропагандными переводами, поскольку считал себя политической проституткой, в Комитете защиты мира, Комитете ветеранов войны и в Комитете советской молодежи, которые все были в одном лице, в лице совершенно необразованного, не злого, деревянного чекиста по фамилии Осипов. Мы выходим как-то с этим Осиповым из особняка на Кропоткинской, где теперь Дом ученых, а тогда были все эти комитеты, и он говорит: "Никита, ты пойдешь на Съезд композиторов и будешь переводить в кабине". – "Что это такое?" – "Ты увидишь, это очень просто: ты слушаешь на одном языке и одновременно говоришь на другом". Это было до Большого Кремлевского дворца, в старом здании заседаний Верховного Совета, кабины были в подвальном помещении, рядом с ними ходили двое гэбистов в форме. Кроме меня, он взял ныне покойных двух сестер-репатрианток Нину и Ирину Резчиковых, сказав им то же самое.

Иван Толстой: Резчиковы связаны с Угримовыми?

Никита Кривошеин: Совершенно верно. Ирина Николаевна Резчикова стала Ириной Николаевной Угримовой. Одна из них сама, добровольно, взяла и с художником Черняевым вдвоем перевели и пустили в самиздате "Чуму" Камю. Это было одно из первых самиздатовских появлений. Нас завели в нижнее помещение, в котором были кабины (видимо, ими пользовались для народов СССР). Зашла одна сестра, помолчала в кабине довольно долгое время, надев наушники, потом вынула платок и стала утирать слезы. Зашла вторая сестра, которая потом была очень хорошей письменной переводчицей, помолчала, побагровела, побелела, сняла наушники и вышла. Я зашел и начал переводить, как будто я это делал всю жизнь, и просидел все время этого безобразного заседания, полтора часа, один.

Я не знаю, чему вы удивляетесь. Это не вопрос знания языков, не освоения языка, даже не вопрос двуязычия. Я знаю многих двуязычных людей, не способных к синхронному переводу, хотя они двуязычные, хотя они видят сны на двух языках, они считают в уме на двух языках, а в кабине молчат. Я знаю людей с выученным языком, которые стали безупречными переводчиками. Это вопрос компьютерной программы – она есть или ее нет. Очень многие синхронные переводчики не совсем нормальные, может быть, и я не совсем. Это связано с раздвоением языкового сознания. Младенцу в колыбели хочется предмет называть одним словом, он не хочет двух слов, даже в двуязычной Индии. Человек одноязычен. Господь попросил Адама обозначить словами дерево, корову и цветок. И Адам нашел одно слово, а не два. Человек одноязычен по сути. И мгновенный переход из одного языкового полушария в другое можно назвать даром, это свойство, это параметр. Кому-то он свойственен, кому-то – нет. Мне пришлось преподавать неоднократно синхронный перевод и в Лондоне, и в Париже в переводческих школах. Преподавание синхронного перевода – дело бессмысленное. Оно имеет смысл как обучение и совершенствование человека, к этому способного. На приемных собеседованиях сразу видно, способен человек перейти с одного языка на другой или нет. Это не связано ни с литературным образованием, ни с общей культурой, это просто довольно редкое свойство человеческого мозга.

Иван Толстой: После того как вы освободились из лагеря, предлагали ли вам подобную работу и дальше? Жили ли вы с этого?

Никита Кривошеин: О да! И как! Поскольку Советам синхронный перевод был абсолютно необходим, необходим для Съезда защитников мира, для Съезда передовой молодежи, не говоря о каких-то профессионально-технических конгрессах. И настолько были синхронные переводчики режиму нужны, что режим абсолютно закрывал глаза на то, что я болтаюсь в Москве, хотя есть положение о паспортах, статья 38-39, что запрещено. Им было все равно, лишь бы кто-то в кабине сидел и безобразные конгрессы крутились.

Иван Толстой: И это был перевод в обе стороны всегда?

Никита Кривошеин: Разные системы. Здесь – перевод в обе стороны, а там была так называемая кабина-пилот, с которой все остальные кабины брали реле, кабина-пилот переводила на русский. Как ни парадоксально, в отличие от своих русскорожденных коллег, я на русский переводил лучше и быстрее, чем они.

Иван Толстой: Означает ли это, что вы и любили больше переводить на русский язык, если у вас это лучше получалось?

Никита Кривошеин: Нет. Но сам себя не похвалишь... Меня это привело к тому, что я все три появления Солженицына в Париже на французском телевидении был вместе с Андрониковым и с покойным Никитой Струве там. Это я считаю каким-то счастьем в своей жизни.

Иван Толстой: Как проходят дни переводчика, как он поддерживает свою профессиональную квалификацию? Читали ли вы на русском и на французском специальную литературу, готовились ли вы, или жизнь дает сама гораздо лучшую подготовку?

Никита Кривошеин: Не книги и не жизнь, а это свойство мозговой структуры. Никакой профессиональной подготовки нет. Я дважды преподавал в переводческих школах, и при первой же беседе становится очевидно – он может или не может. Это не связано ни с глубиной, ни с тонкостью знания языка, ни с культурой, ни с чтением.

Иван Толстой: Но чем повышается или понижается этот потенциал?

Никита Кривошеин: Понижается бездействием, а повышается тренировками.

Иван Толстой: Нет специального чтения?

Никита Кривошеин: Никакого.

Иван Толстой: Словари, справочники?

​Никита Кривошеин: Так это всем в пользу. Были попытки учебников синхронного перевода, но это бессмысленно. Притом что хороший, одаренный синхронный переводчик совсем не обязательно качественный письменный переводчик, потому что в письменном переводе возникает фактор времени, обдумывания. Письменный переводчик, который сидит в кабине, он молчит, обдумывает, и очень редко бывает, чтобы синхронный переводчик мог переводить письменно или что-то сочинить сам, поскольку его черепная коробка становится конвейером по переработке чужих слов. И по себе скажу. Я написал несколько текстов, даже книга из них сложилась, но я почувствовал, что я могу сесть за компьютер и сочинять что-то, только спустя год после того, как закончил синхрон, настолько моя голова была забита Ниагарой рассказов брюссельской Европейской комиссии о нормах хранения шоколада в Европе или в Совете Европы о том, как нехорошо сажать людей за убеждения. Все это остается, оседает и становится складом в голове.

Иван Толстой: Это означает, что синхронный переводчик думает, переживает, остается человеком, а не перерабатывающей машиной.

Никита Кривошеин: Кто как. Я знал коллег очень хорошо переводящих, но до думания им было далеко. Это было просто хорошее знание языков и способность, компьютер внутренний. А основатель профессии, русский князь Андроников – один из первых синхронных переводчиков. В Нюрнберге были сплошь русские на процессе. Сергей Самарин, замечательный человек, одареннейший синхронный переводчик. Они написали книги, но только прекратив кабину.

Иван Толстой: У вас были случаи провалов профессиональных?

Никита Кривошеин: Были, но синхронный переводчик может переводить то, чего он не знает. Я помню, на Кавказ меня повезли, там речь шла о космогонии и о физических аспектах космогонии. Так вы догадываетесь, что это не совсем мое, но я переводил, люди слушали и понимали то, что говорил их собеседник, а я не понимал.

Иван Толстой: Парадоксально!

Никита Кривошеин: Нет, язык – абстрактная структура, не обязательно связанная семантически со смыслом.

Иван Толстой: Вы упомянули не раз имена Андроникова и Самарина. Расскажите, пожалуйста, об этих людях. Кто они?

Никита Кривошеин: Из дворянских эмигрантских семей, родившиеся оба вскоре после Великого Октября, воспитанные в семьях, где двух- и трехъязычие оставалось и после революции, что не очень часто, что было и с Кривошеиными, с родителями моими. Почему после войны ООН, учреждения ООН – Бюро труда и Организация здравоохранения – так хорошо платили, непомерно хорошо? Сейчас, когда существует такое количество профессиональных курсов и школ, эти заработки упали в десять раз, а тогда это были, тем более для эмигрантов, заработки потрясающие. Потому что почти каждый, тот же Васильчиков заикавшийся, Андроников, Самарин, да и старшего поколения люди, каждый из них мог заняться чем-то другим, и держать его на перебалтывании чужих слов можно было только хорошим заработком.

Иван Толстой: Как складывались их судьбы вообще, чем они занимались до и во время войны? Где они жили? Как пришли к этой профессии?

Никита Кривошеин: Спрос рождает предложение. Возникла потребность в синхронном переводе. Путем самого простого отбора людей, которых туда потянуло, были среди них бывшие таксисты, военные, не только интеллигенция. Потом это все отсортировывалось по темам переводов. Просто те люди, у которых обнаруживалась эта компьютерная программа, там и осели. Среди них было очень много русских.

Иван Толстой: Существовал ли или сейчас существует какой-то профессиональный клуб переводчиков?

Никита Кривошеин: Да, существует "Международная ассоциация синхронных переводчиков", в которую поступают не как в английский клуб, но все-таки с очень строгими рекомендациями и отбором, и который дает какую-то марку. Человеку, который состоит в этой ассоциации, доверяют любое задание. Это кооператив такой. Но то, что эта профессия стала обучаемой, очень ее девальвировало. Сейчас в Брюсселе сидят люди, которые через кабины-реле, через кабины-пилоты переводят с финского на венгерский, с испанского на норвежский, это стало индустриализацией, опромышливанием того, что некогда рождалось как, не побоюсь этого слова, благородное ремесло.

Иван Толстой: Что последнее вы перевели в Москве до возвращения во Францию?

Никита Кривошеин: Я не помню.

Иван Толстой: Но вас до самого последнего момента допускали?

Никита Кривошеин: Они нуждались в переводе. Я переводил, не имея московской прописки, имея волчий паспорт. Меня умоляли приехать и переводить так называемые малые и большие франко-советские комиссии.

Иван Толстой: Секретность нужна была?

Никита Кривошеин: Там настоящей секретности не было, это были дипломатические переговоры без секретности.

Иван Толстой: А когда вы попали в Париж, как скоро вы начали переводить?

Никита Кривошеин: Моя профессия мне спасла жизнь физически, если бы не она, я не знаю, что бы со мной стало. Я бы преподавал русский с очень малой квалификацией, по французским дипломным меркам, в каком-нибудь провинциальном лицее, или сидел бы переводил описание автомобильного двигателя письменно. А этим я обязан Александру Арнольдовичу Блоку, который был главным переводчиком ЮНЕСКО, автор книг об Александре Блоке, о Пушкине, о Мандельштаме, из еврейской петербургской интеллигенции его отец был, и Саше Андрееву покойному, которого я очень хорошо знал, с которым я дружил, о котором я недавно написал небольшой текст. Александр Блок, когда я возник в Париже, взял и привел меня в кабину. На третий день моего сидения в кабине советский представитель… Потом его судьба довольно забавно сложилась…

Иван Толстой: Ерофеев?

Никита Кривошеин: Его сын оказался одним из авторов альманаха "Метрополь", и ему это было очень карьерно неприятно. Так вот, этот безобразный Ерофеев на третий день пришёл к Александру Блоку и сказал: "Мы слышим голос в русской кабине, который не произносит букву "р". И, помимо всего, активно ведет пропаганду войны". На что Блок сказал: "То, что он не произносит букву "р", – факт, но, насколько я знаю, он в Москве переводил много, часто и успешно, тоже не произнося буквы "р". Что касается пропаганды войны, то покажите мне, установите, что он это делает при исполнении служебных обязанностей, и я приму самые строгие меры". Тот ушел ни с чем. А потом его сын сочинил что-то для "Метрополя". Вот так это началось.

Иван Толстой: Когда вы оставили эту профессию?

Никита Кривошеин: В возрасте 75 лет. Я волевым образом в 75 лет остановился, прекратил. Мне еще поступало довольно много предложений, я отказывался, по той простой причине, что те же компьютерные мозговые системы, я сам это ощутил, мои коллеги даже этого не замечали, стали давать сбой – я вдруг поймал себя на том, что я ищу слово, или одно слово говорю вместо другого. И на третий раз я сказал: все! Я знал людей, которые до конца сидели в кабине, даже одного переводчика, который скончался в кабине. Когда коллеги выходили из кабины, они между собой над ними смеялись. Я не хотел этого в отношении себя допустить.

Иван Толстой: И, выйдя из кабины, вы взялись за перо?

Никита Кривошеин: Я смог взяться за перо, моя голова постепенно очистилась от всех накопившихся норм хранения шоколада, таможенных правил перевозки пива и каких-то политических вещей. Интересные были вещи: довелось переводить Ельцина, несколько раз Горбачева. И после того, как эта прочистка прошла, я почувствовал, что могу попытаться что-то сочинить.