Марина Ефимова: Первое знакомство с дикой, неокультуренной рекой произошло в первые студенческие каникулы – в спортлагере на реке Вуоксе. Собственно, это не река, а комбинированный водный путь, включающий реку с притоками, несколько мелких озёр и множество соединяющих их проток и коротеньких каналов. Всё это вместе впадает в Ладожское озеро и называется Система Вуоксы. Мы прошли на лодках несколько километров в её верховьях. Путешествие начали в утреннем тумане по равнинной речке, вилявшей по лугам мимо пригорков с сосновыми рощами, вдоль зарослей ольхи и заводей с кувшинками (совершенно как на картине Саврасова "Берег реки" – только без коров). На вёслах сидели мальчики, играя мышцами и иногда пускаясь наперегонки. Мы, девочки, подхватывали по пути сладко пахнувшие водяные лилии, которые при прикосновении тонули – словно не хотели быть сорванными. Мы болтали, кокетничали и не заметили, что оба берега стали холмистыми, потом крутыми...
От флагмана было передано распоряжение прекратить состязания, сосредоточиться и идти в кильватер. Река становилась бурлящей, сильной, пробившей себе русло в скале. Я даже представить себе не могла, что под Ленинградом могут быть скалы, но по обе стороны реки высились голые гранитные срезы и изумляли своими геологическими подробностями. Ночевали на плащ-палатках под скалой, на песчаной отмели. Чувство затерянности охватило, наверное, всех, потому что помню, что ночью ко мне притулился высокий и худенький мальчик, с которым мы подружились в лагере – баскетболист Лёва. Он обнял меня сзади, уткнулся подбородком в шею, согрел меня, и мы оба сладко и невинно уснули.
Размер для меня не важен, важна суть реки: её целенаправленное, неостановимое движение и её бесспорная принадлежность земле, по которой она протекает
Вуокса стала для меня намёком на то, чем вообще может быть река – негой, дикаркой, чудовищем, убийцей, легендой, песней... "Уж ты, матушка Угрюм-река, / Государыня, мать свирепая".
Скорее всего, в романе "Угрюм-Река" писатель Вячеслав Шишков изобразил горно-алтайскую реку Катунь. Её называют "бирюзовая Катунь" – за цвет воды. Художник Рерих, заставший её в добром настроении, написал: "Приветлива Катунь. Звонки синие горы. Кто сказал, что жесток и неприступен Алтай?!" Вячеслав Шишков сказал. И как!
"Угрюм-река продолжала быть капризной, несговорчивой. В ее природе – нечто коварное. Вот приветливо улыбнётся, откроет меж зеленых берегов узкое, прямое плесо: "Плывите, гости дорогие, добрый путь!" Но вдруг, за поворотом неожиданно расширит русло, станет непроходимо мелкой, быстрой. Стремительный поток подхватывает парусную плоскодонку и с предательским треском сажает на мель. А вода, шумно перекатываясь по усеянному булыжниками дну, издевательски хохочет над путниками, как ловкий шулер над простоватым игроком. И так изо дня в день: шиверы, пороги, запечки, осерёдыши и перекат на перекате. "Река бедовая, свирепая, – говорит проводник Фарков спокойно. – Уж такой её Бог создал. Она всё равно как человеческая жизнь: пойди поймай её. Потому называется Угрюм-река. Точь-в-точь как жизнь людская".
Катунь и Бия – одна бирюзовая, другая грязно-белая, сливаясь, долго идут в две струи – зеленой и белой. Их слиянием образуется речища Обь, самое её начало, задолго до впадения могучего Иртыша. На физической карте Сибири Катунь – волосок, а между тем её длина 688 км, на ней 16 порогов, каждый с названием (один называется Шабаш). Что же за великан – сама Обь, если волосок Катунь в романе Шишкова выглядит так:
"Могучая река даже в межень достигала здесь вёрст трёх шириной. Величаво скользящая масса воды замыкалась с одной стороны скалистым, поросшим густолесьем берегом, а с другой – сливалась с горизонтом. После ярмарки баржи шли по течению, но против ветра, и им было трудно отойти от берега. Тогда ставили на подводную часть "водяные паруса". Баржа походила на рыбу с растопыренными плавниками. Ветер мешал, но течение гнало, и баржа медленно, но верно выходила на стрежень".
Катунь, сказано в путеводителе, "главная водная артерия Горного Алтая". До первых морозов. У Шишкова одна из самых жутких картин – описание заледеневшей в одну ночь реки, запершей двух путешественников посреди непроходимой тайги: "Утром Угрюм-река уже была скована морозом, ледяной хрустальный гроб закрыл над ней крышку до весны... Только порог ревел седым древним рёвом, и, казалось, ревела вместе с ним озябшая тайга". В романе один из персонажей кратко резюмирует ужас такой зимней ловушки: "Думал – сдохну раз навсегда совсем!"
Литературовед Борис Викторович Томашевский написал об этом романе точно и не теоретизируя: "Кто раз прочел роман "Угрюм-река", тот уже не забудет эту вещь". Читатели не забыли, поставили у Катуни памятник Шишкову, и сибиряк Валентин Распутин написал о нём: "Памятник этот стал частью реки, как её дикие камни и старые деревья по берегам – будто и был тут всегда".
Какой бы мощной и свирепой ни была река, она не безнадёжна, как безнадёжен океан
Путешествие по рекам стало моей мечтой – неосуществлённой. В России мне не везло с реками: Урал, Енисей, Обь, Лена, Ангара, Амур и даже Волга – все остались лишь голубыми лентами на зелёной физической карте. Путь к ним был усеян терниями в виде четырёхзначных цен на билеты.
Моими реками стали: крошечная Жеймяна в Литве, узенькое, заросшее травами верховье реки Великой на Псковщине, там же на Псковщине – обманчиво скромная вдохновительница поэтов Сороть, и под Суздалем – глинистая быстрая Клязьма. И я решила, что размер для меня не важен. Важна суть реки: её целенаправленное, неостановимое движение и её бесспорная принадлежность земле, по которой она протекает. На реках меня не охватывает растерянность от чужести и враждебности водной стихии. Какой бы мощной и свирепой ни была река, она не безнадёжна, как безнадёжен океан. И она поминутно восхищает: капризами изгибов, разнообразием берегов, стремнинами, порогами, заводями, стелющимися под самой поверхностью водорослями (как высокая трава под ветром), корягами, в которых стоят щуки, отмелями, коварными воронками омутов – чародейка река...
Однажды, живя на Псковщине в маленькой деревне Усохи у верховьев Великой, мы отправились компанией в совсем уж глухую деревеньку – километрах в шести вниз по течению. Там, по словам наших хозяев, старик держал пасеку и продавал мёд. Надо было идти по лесной дороге – так, чтобы река всё время была видна справа. Ну, видна – не видна, но мурлыкала всю дорогу в прибрежных зарослях. В компании нашей была любительница лесов Мика Гийо, любитель мёда Валя Певцов и любители путешествий – семья Гординых (Яша, Тата и восьмилетний Алёшка). Мика и Валя шли в тельняшках и с полевыми сумками, мы с Татой – по-деревенски в косынках и с рюкзачками. На ровных участках дороги Яша с Алёшкой маршировали под военные песни. Ни дать ни взять партизанский отряд на походе. Шли-шли лесом и вышли на луговину, поросшую некошеными травами и цветами, такими высокими, что над ними еле виднелись драночные крыши низких изб – не больше шести.
У околицы стояла дощечка с выцветшим названием – Чаловницы. Деревня казалась нежилой. Кругом – тишина, только дрожащее жужжание – наверное, пчел. Мы шли по еле заметной дороге, от неё к избам вели выкошенные в травах тропки и рядом – лоскутки огородов. У одного торчало над травами пугало – в брюках, клетчатой рубашке и фетровой шляпе. И вдруг, в тишине раздался пронзительный старушечий голосок: "Ребята! А мальчика мого с собой не возьмёте?" Мы едва заметили старушку. Она сидела на крыльце избы по пол-окошка в полевых цветах и хитро подмигивала в сторону пугала. Мы посмеялись её шутке, она принесла нам в подоле огурцов, проводила к пасеке и показала, где можно выкупаться.
Замначальника ГУЛАГа Яков Раппопорт написал Сталину с осторожной неопределённостью: "Нескольких нужных специалистов можно арестовать и прислать на канал"
Речка в этом месте чуть расширялась, берег ее был расчищен, трава скошена в размер лужайки. Старушка показала на большой камень у противоположного берега. "Тут глыбко, – сказала она, – парнишки с булыги прыгают. Но влезайте на булыгу с ентой, с правой стороны, а слева омут... там утопнуть можно". Давно я не испытывала такого наслаждения от купанья. В нашей деревне река была мелкая, хорошо если по грудь, а то и по пояс. Там иногда под вечер на берег, полный дачников, местных ребятишек и мужчин, неторопливо смывающих с себя дневную усталость, выходила с подойником языкастая толстенная Ганя и громко, как в рупор, говорила:
– А ну, уходите все с берегу, мне на ту сторону надо – корову доить.
– Ну, дак, и иди, кто тебе мешает? – говорил кто-нибудь из мужиков.
– Говорю: уходите, – угрожающе повторяла Ганя. – Я без трусоу.
И берег в секунду пустел.
А в Чаловницах у реки никого не было, и я нанырялась на много лет вперёд. А про омут забыла. И в какой-то момент, отдыхая у камня, вдруг почувствовала, что меня под него затягивает. Тянуло с такой силой, что ощущалась физическая хватка, как будто тянули холодные руки. Я цеплялась за шершавый камень, но сил не хватало. Друзья уже перекусывали на берегу, но я не посмела звать на помощь – хороших и даже средних пловцов среди них не было. Да и крикнуть я не могла, стала задыхаться от страха. Спасло меня отчаянье: когда я осознала, что сейчас утону – вот так, за здорово живешь, в игрушечной речке, силы как-то вдруг утроились, я вырвалась и вскарабкалась на камень, в кровь исцарапавшись, посидела на нём несколько минут – руки-ноги дрожали.
Этот случай не омрачил моей любви к рекам, даже наоборот, заворожил, зачаровал. Уходя из Чаловниц с банками мёда в рюкзаках, мы решили, что в названии деревни надо букву "л" заменить на "р".
У многих англичан я заметила любовь к их тихим, равнинным рекам. Где-то я прочла, что одна из самых популярных строчек английской поэзии – из стихотворения Эдварда Спенсера: Sweet Thames, run softly till I end my song – "Милая Темза, беги тихо, пока не кончится моя песня". Теннисон посвятил стихи ручью, Стивенсон написал стихотворение "Зеркало реки"... Любимая русскими читателями книга Джером Джерома "Трое в лодке, не считая собаки", помимо всего прочего, – подробный путеводитель по Темзе от Лондона до Оксфорда. Был даже такой англичанин – Роджер Дикин – который пересёк Англию по рекам – вплавь. В книге "Путешествие пловца по Британии" он пишет, что видел свою страну "глазами лягушки". Детская книжка Кеннета Грэма "Ветер в ивах", написанная в 1903 году, до сих пор популярна в Англии и Америке, хотя почти не известна в России (во всяком случае, в моё время). Эта сказка – гимн обычной, тихой речке:
"...Река, словно гладкий, извивающийся, полнотелый зверёк, гоняется, посмеиваясь, за всем, что по ней плывёт: хватает с бульканьем и выпускает со смехом, чтобы кинуться к новой игрушке, потом отпустить ее и снова схватить, тащить, журча, и опять выпустить на свободу. Река – вся дрожание и сверканье, мельканье, вспышки и блёстки, шорох водоворотов, журчанье и бормотанье... Идёшь вдоль реки, как кто-то очень маленький рядом с кем-то очень большим – с человеком, который, не переставая, рассказывает чудные истории. Когда ты, устав, присядешь на берегу, река будет болтать с тобой. Мимо тебя будет двигаться со всплесками и бормотаньем процессия лучших историй на свете, посланных из сердца земли, чтобы в конце концов быть рассказанными ненасытному океану".
Чтобы по-настоящему увидеть землю с воды, надо плыть по реке долго и медленно. Мне только однажды это удалось, и то не по реке, а по каналу – по Беломоро-Балтийскому. Нас было шестеро институтских друзей – инженеров, отправившихся в начале сентября 1964 года в путешествие на Соловки. На берегу Онежского озера мы ждали на пристани, с которой суда шли через Беломорканал в Белое море и город Кемь. В конторе выяснилось, что ждать придётся дня два. На наше нытьё начальник пристани ответил советом поговорить с капитаном отходившего через час лесовоза. Мы прикинулись журналистами, собирающими материал для книги. Игорь показал капитану новенький членский билет Союза писателей, наш летописец Лёня показал любительскую кинокамеру – большую тогда редкость. Капитан – очень высокий, очень молчаливый человек – флегматично выслушал наше враньё. Я запомнила его странную полуулыбку – не насмешливую, не добродушную, а какую-то философски всеприемлющую, улыбку человека, не препятствующего миру идти туда, куда он идёт... Капитан спокойно оглядел нас серыми, северными глазами и кивнул. Когда он заговорил, мы поняли, что он прибалт – акцент был, кажется, эстонский. Он сказал, что согласен взять нас с собой до Кеми. От платы категорически отказался, без слов – только движениями руки и головы.
Беломорканал – на тех 40 километрах, которые проложены по земле, – проходит практически по кладбищу. Вдоль него кое-как похоронено не меньше 20 тысяч его строителей. Иногда это кладбище было заметно с борта судна – на низменных, болотистых лесных участках мимо проплывали маленькие, сложенные из камней курганчики – безымянные могилы, сохранившиеся с 30-х годов. Баржи идут по каналу от шлюза к шлюзу впритирку к стенкам, медленно – как похоронный кортеж. На нашем лесовозе этот проход ощущался особенно торжественно, потому что команда была невероятно молчалива – я даже не слышала капитанских распоряжений, словно их и вовсе не было. К нам относились доброжелательно: улыбались, кивали приветственно, но – никакого общения. Зря мы, наверное, корчили из себя журналистов.
Беломорканал – гениальное гидротехническое сооружение, особенно если учесть, что на авральной стройке не было бетона, металла, грузоподъёмной техники. Инженер Маслов сконструировал ворота шлюзов деревянными, ромбовидными. Для шлюзовых стен использовали старинные "ряжи" – деревянные срубы 15-метровой высоты, набитые камнями. И с начала 30-х годов эти деревянные шлюзы превосходно работали, их только в 60-е начали постепенно заменять бетонными. Даже плотина (инженера Зубрика) была сделана целиком из дерева, и тоже проработала больше двух положенных сроков. Вместо самосвалов на стройке работали "беломорские форды" – кузовы от грузовиков, поставленные на катки из обтёсанных пней. Тяжести поднимали древние "журавли".
Идея частичного использования труда заключённых принадлежала Сталину, но его администраторы предложили строить канал полностью силами заключённых. Правда, они докладывали, что на стройке мало инженеров, но сами тут же нашли и выход из положения. Замначальника ГУЛАГа Яков Раппопорт написал Сталину с осторожной неопределённостью: "Нескольких нужных специалистов можно арестовать и прислать на канал". На том и порешили.
Ведущий инженер-гидротехник Сергей Жук после окончания стройки получил орден Ленина, как и инженер Вержбицкий. Маслов, Хрусталёв, Зубрик, Вяземский получили ордена Красного знамени. Многие инженеры были освобождены, правда, в 1937-м их снова начали арестовывать. След Маслова, например, теряется в ГУЛАГе. Часть инженеров перевели на строительство канала Москва – Волга, кое-кто из выживших был потом освобожден и даже сделал карьеру.
Сталин хотел построить Беломорканал быстро и дёшево, поэтому изменили проектные параметры: уменьшили ширину до 36 метров, а требуемые 5,5 метра глубины заменили 4 метрами. В день открытия – в августе 1933 года – на первом судне по каналу проплыл Сталин и сказал раздражённо: "Слишком мелкий и слишком узкий". Это была правильная оценка – крупные суда по каналу пройти не могли, и он не был включён в список "великих строек коммунизма".
(В 2018 году Беломорканал запланировано углубить и расширить, чтобы он стал тем мощным водным путём, соединяющим Центральную Россию с Севером и Сибирью, о котором грезил в конце позапрошлого века его первый планировщик – гидротехник Всеволод Евгеньевич Тимонов. В 1900 году за проект этого канала он получил золотую медаль на Парижской всемирной выставке.)
Конечная остановка нашего путешествия на лесовозе – город Кемь. Мы спустились по деревянным сходням не на пристань, а прямо на песчаный берег, где расположилось в ожидании отправки множество проезжего люда. Вдоль берега стояло несколько других барж и судёнышек, каждое – со спущенными на берег узкими, иногда в одну доску, и очень длинными сходнями без перил. Пока мы ждали катера на Соловки (до позднего вечера), на эти судёнышки время от времени возвращались из города отпущенные в увольнительную матросы. Все они были в дымину пьяными и, ковыляя по песку, страшно шатались и иногда падали. Когда они подходили к сходням (должна заметить, что никто из них ни разу не перепутал свои сходни с чужими), народ на берегу быстро заключал пари: упадёт – не упадёт. Дальше начинался цирковой номер – проход пьяного по сходням над водой. Публика подначивала, ахала и смеялась. Ни один матрос не упал.
От берега в город Кемь вела улица – не улица, скорей, лесная дорога, выложенная деревянными мостками. Шаг влево, шаг вправо – непролазная грязь. Углубиться мы не решились – и потому, что ничего хорошего в этом городе не предвидели, и потому что боялись пропустить катер – в прибрежной конторе не могли точно сказать, когда он придёт. Ближе к концу дня – солнце уже начало клониться к западу и предвечерне розоветь – из-за мыса выплыло и стало приближаться видение в духе Александра Грина – сине-белоснежное судно несказанной красоты. На берегу все молча смотрели на него. Из конторы вышел начальник и громко ответил на невысказанное общее изумление:
– Лесовоз. Шведский.
Со шведа спустили трап – тоже длинный и узкий, но с перилами, и по нему медленно сошли на берег два стройных человека – мужчина и молодая женщина – оба в белоснежной морской форме. Спокойно переговариваясь, они прошли через наш примолкший табор и углубились в город Кемь по деревянным мосткам. Хотелось крикнуть: "Куда вы?! Пропадёте!" (Тут мы, конечно, вспомним легенду о происхождении названия этого города: Петр Первый, желая сослать неугодного человека куда подальше, писал резолюцию: "К такой-то (Е...ной) Матери". Сокращённо получалось: К, Е, М – Кемь). Наш катер пришёл в темноте, а шведская пара так и не вернулась. Неужели, действительно, пропала? Или в городе Кемь было что-то, ради чего там стоило побывать?
Два слова о море – о коротком ночном проходе до Соловков по Белому морю. В кубрике катера было жарко и душно, мои попутчики играли в преферанс, и я одна поднялась на палубу. И одна увидела незабываемую картину: небо было чёрным, а море – гладким, густым и белёсым, как молочный кисель. Теперь – что бы мне ни говорили о происхождении названия Белого моря, у меня есть своя версия. Кстати сказать, на обратном пути Белое море было стального, привычного, балтийского цвета и сильно штормило. Половина пассажиров провела часть пути, свесившись через перила. Меня везде укачивало, даже в легковом автомобиле, но в юности на Кавказе знакомый водитель автобуса научил меня: перед тем, как отправиться в путь по горным дорогам, выпить рюмку водки. И всю дорогу петь. Очень помогает. Я воспользовалась его советом и на штормовом Белом море. Всю дорогу я стояла на палубе, прижавшись спиной к маленькому иллюминатору, и пела. Спела все, какие помнила, романсы, потом военные песни, советские, антисоветские... Когда уже показался берег, иллюминатор за моей спиной приоткрылся и хриплый голос сказал: "Девушка! Вы ещё псалмы не пели!" На реках никого не укачивает.
