Начиная разговор об отношениях внуков и дедов, отцов и детей в нашей переменчивой российской действительности, не могу по давней привычке не оттолкнуться от факта недавних дней. Это кончина в январе Анатолия Лукьянова, последнего председателя Верховного совета СССР, убежденного коммуниста, отца Елены Лукьяновой, либерального юриста, правозащитника, человека демократических убеждений. Бросала ли такая политическая поляризация тень на отношения дочери и отца? Не знаю. Но вот передо мной книга эксперта Московского центра Карнеги Андрея Колесникова "Дом на Старой площади" о нежно любимом им отце, двадцать лет проработавшим на ответственных должностях в ЦК КПСС и, кстати, близком друге Лукьянова.
Умирая, Владимир Колесников оставил мемуарные записки, которые его сын комментирует, размышляя над образом отца, создавая портрет времени и сопоставляя полярное мироощущение двух людей, соединённых нерасторжимыми семейными узами. Задача трудная, но автор книги справляется с ней, создавая не просто историю одной семьи. Это история страны, общества, увиденная через призму восприятия двух столь разных и одновременно столь близких людей, отца и сына.
У автора книги, как и положено, два деда. Одного звали Иван Иванович, а другого Давид Соломонович. Иван Иванович, крестьянский сын, гордящийся своим происхождением, в молодости прошел через ЧОН, раскулачивание и, начав делать судейскую карьеру, во время войны был председателем дивизионного трибунала, а затем, продолжив карьеру, достиг высоких должностей. Давид Соломонович талантливый архитектор "буржуазного" происхождения в 1938-м был репрессирован и девять лет спустя умер в лагерной больнице.
Владимир Колесников, дитя военного времени, оказался перспективным юристом, пошедшим по комсомольско-партийной «линии» – райком, горком и, наконец, ЦК, где он работал с письмами-жалобами трудящихся, потоком стекавшихся в эту высшую советскую слёзницу. И отец, и дед Андрея Колесникова были людьми, "преданными делу партии Ленина-Сталина" и вместе с тем способными на поступки. Дед, работая в 37-м в судейском ведомстве на Дальнем Востоке, с риском для жизни предупредил о готовящемся аресте своего заместителя, и тот, добравшись до Москвы, отстоял себя. А отец в разгар антисемитской кампании, будучи комсомольским работником, женился на еврейке да еще дочери «врага народа». Эти нонконформистские поступки никак не сказались на их чувстве преданности строю со всеми его злодеяниями, которые нельзя было не видеть – бессудными арестами, сталинским террором, коллективизацией, в которой дед принимал активное участие. Как это уживалось в их сознании с коммунистическими убеждениями?
«Эти убеждения – пишет Колесников, – в буквальном смысле как веру – отец впитал от своих родителей. И ничто – ни опыт, ни образование, ни скептический склад ума, ни круг друзей-интеллектуалов – не смогло эту веру, абсолютно ортодоксальную, пошатнуть". Анализируя отношение к Сталину в обеих своих семьях, русской и еврейской, автор сравнивает это отношение с восприятием погоды, которая может быть плохой или хорошей, но с этим ничего не поделаешь.
Мне вспоминается эпизод из жизни моей собственной семьи, в которой отец полтора десятка лет провёл в ГУЛАГе. Он рассказывал, как после реабилитации весной 1954 года вышел из здания ЦК с партбилетом и направлением в газету (до ареста он работал в "Комсомольской правде"), и в задумчивости присел на скамейку в сквере. А может, описать все, что было, без прикрас и умолчаний? Написать для детей, внуков, оставив до иных времен, когда бы они ни пришли? Но это означало жизнь тайную, скудную, подвижническую. Хотелось передышки и для себя, и для семьи, примирения с действительностью, привычной газетной работы, забытых житейских благ. И отец пошел работать в газету, писал, ездил, руководил отделами... Я спрашивал отца, как можно было после таких чудовищных страданий, в условиях массового насилия, характерного для всей тогдашней жизни, прославлять и утверждать эту жизнь? Он разводил руками: "А что делать?" В таком простом житейском ответе скрывалось значительно больше, чем казалось на первый взгляд.
Жизнь всё бомбит и бомбит веру отца
Никакой альтернативы (ни внешней, бытовой, Ни внутренней, духовной) у моего отца, как и у миллионов его сверстников, не оставалось. Ни убежать из страны, ни уйти в себя, в свою внутреннюю жизнь, не представлялось возможным. Они были воспитаны этой системой, охватившей все проявления человеческого существования, вошли в нее, не зная ничего другого, стали ее законными детьми, одни более, другие менее последовательными в мыслях и действиях. Одних удерживало от нравственного падения имманентные человеку этические ценности, у других представления о добре и справедливости приглушались страхами и низменными страстями.
Беда заключалась в потере точек опоры. Кроме извечных заповедей – "не убий, не укради..." – не оставалось ничего. Да и эти заповеди подрывались воспитанием: классовое выше общечеловеческого, нет общечеловеческой правды, только классовая. Такая философия, помноженная на обычные человеческие пороки, приводила к утрате нравственных критериев, искажению духовного зрения, видения мира. Палач легко становился жертвой. Жертвой мог стать всякий. От жертвы отступались все.
Размышляя на тему воспитания чувств, применительно к образу своего отца, Андрей Колесников делает весьма тонкое замечание. Он видит одной из причин несгибаемой веры отца в политический строй в том, что он ставил знак равенства между преданностью системе и нравственностью. Преданность системе и вытекающие из этого ригористические правила жизни были частью его внутреннего нравственного кодекса. Конечно, человеческую природу нельзя было переделать за полвека. Многое оставалось, теплилось, таилось в глубинах общества, народа. Более того, находились люди, которые пройдя через лагерный ад, не примыкали к власти, даже если открывалась такая возможность, уходили в тайнописание, в религиозную жизнь, пассивное сопротивление. Их насчитывалось немного, но такие люди существовали. Однако решиться на такое мог не всякий. Требовалась духовная, нравственная сила. Андрей Колесников знает таких людей, они составляют часть его среды.
Если его отец, по долгу службы соприкасаясь с высшими советскими властителями – Брежневым, Андроповым, Сусловым, Кириленко – дает им в своих мемуарах характеристики (один открыт и доброжелателен, другой сух и замкнут), то сыну интересны совсем другие люди. Это Валерия Новодворская, руководитель "Мемориала" Арсений Рогинский, Борис Золотухин, исключенный из адвокатуры за защиту Александра Гинзбурга и впоследствии ставший одним из авторов российской судебной реформы. Колесников создает их образы в небольших эссе, полных теплоты, граничащей с восхищением.
При кажущейся эклектичности (на самом деле это свобода ассоциаций) книга представляет собой объемное историческое полотно, на фоне которого журналист XXI века ведет игры с временем, своего рода разговор с тенями незабытых предков. Жизнь деда, диалоги с отцом дают возможность понять мотивацию поступков миллионов советских людей XX века. При этом образ отца – главный объект исследования – в какой-то мере трансформируется. Его ортодоксальная вера в политический строй, в коммунистический идеал претерпевает изменения, подмывается, как льдина течением весенней воды.
Есть явления действительности, которые он не может не видеть, не оценивать еще в начальную пору своей партийной работы – инструктором райкома партии, которому подведомственны различные учреждения культуры. С брезгливой иронией он наблюдает, как первый секретарь райкома боится подписывать характеристики на поездки заграницу деятелей культуры; как председатель Союза писателей Константин Федин при всех своих регалиях и чинах точно также трепещет от страха при приеме новых членов Союза. Всюду страх, нежелание брать на себя ответственность, пресмыкательство перед партийной властью. Но это чувство брезгливости не мешает ощущению важности и целесообразности собственной карьеры, преклонению перед "священными стенами Центрального Комитета. Сын уподобляет такое романтическое мироощущение отца, не разрушаемое при столкновении с реальной жизнью, вере в Бога. И даже в какой-то мере завидует искренности и цельности этой веры, как атеист завидует религиозному человеку.
Но жизнь всё бомбит и бомбит веру отца. И в конце своей цековской карьеры, в общем, так и не состоявшейся из-за той же искренности убеждений, он шепотом говорит своему близкому другу в ответ на его вопрос: "Ну почему все так происходит в стране?" – "Партийная мафия" Искренность чувств обоих героев книги, отца и сына, подкупает, и вместе с тем заставляет сознавать, насколько же мы связаны с советской цивилизацией, с прошлым страны, и как трудно, почти невозможно отрясти его прах с наших ног.
Михаил Румер-Зараев – прозаик и публицист
Высказанные в рубрике "Блоги" мнения могут не отражать точку зрения редакции
