Иван Толстой: Писатель, публицист, сценарист, редактор. Анатолий Иванович принадлежит к тем, кому достаточно одного слова, чтобы читателю и слушателю сразу стал понятен жанр, – Стреляный.

Все знают: будет просто, ясно, в фас, доходчиво, с сельским говорком и университетской эрудицией, с хитрецой и подначкой, без злобы, но и без жалости, не оставляя сомнений, кто дурак, а кто молодец.

Стреляный. Коротко сказал – и пошел себе. Народный тип. Фольклорный. Сошедший с каких-то книжных страниц – потому что в реальности таких почти не бывает. Но вот, оказывается, есть.

Анатолий Стреляный: Если бы я планировал стать писателем, да еще широко известным в узких кругах, то я бы, наверное, никогда не покинул Украину, сидел бы в своей Старой Рябине, как Панько близ Диканьки на хуторе – до нее от моего села сотня километров по прямой. Сидел бы в Рябине и старательно писал по-украински. Может быть, и лучше, и больше, чем по-русски. Но за это и был бы удушен родной украинской цензурой, страшнее которой человечество не знало, не знает и не узнает. В России, как известно, на одного штатного цензора был один на общественных началах, а на Украине их было десять таких общественников. Но я тогда думал о другом – уехать в дальние края, посмотреть страну. И так оказался на целине, в Северном Казахстане, потом в Москве. Конечно, можно было вернуться на Украину и позже, чтобы внести свой вклад в ее сокровищницу, а заодно и в освобождение от российского владычества, но это значило бы идти на подвиг, а я совершать подвиги не люблю, мне было это скучно.

Иван Толстой: Так рассказывает Анатолий Иванович в программе "Писатель на Свободе", которую подготовил Сергей Юрьенен в 1996 году. Мы сегодня еще не раз послушаем цитаты из этой передачи.

Стреляному 80. Родился в 1939 году на Украине в селе Старая Рябина Сумской области. Окончил Московский университет. Работал в "Комсомольской правде", заведовал отделом публицистики в "Новом мире", возглавлял издательство "Советский писатель". Выпустил дюжину книг, очерков и повестей ("Земля его – судьба его", "В большой семье", "В гостях у матери", "Женские письма", "Приход и расход", "Сенная лихорадка", "Год личной жизни", "Сходит затмение"), написал несколько сценариев (один из них – "Архангельский мужик". Снятый по нему фильм режиссера Марины Голдовской получил в Каннах Главный приз, а сценарист Стреляный – Государственную премию СССР).

С конца 1980-х Анатолий Иванович начал выступать на Свободе, в лондонских программах Игоря Померанцева и в мюнхенских выпусках Владимира Тольца. Цикл назывался "Путешествие в глубинку" и, по существу, все стреляновские сюжеты до сих пор к этой формуле и сводятся: путешествие в глубинку, из глубинки, вокруг глубинки. Глубинка – очень удачный, работающий образ.

Сегодня, по случаю юбилея писателя, мы пройдемся по старым программам, извлечем из архива никогда не повторявшиеся записи.

Как провожают за границу. 30 января 1990 года.

Анатолий Стреляный: Узнав, что я собираюсь на полгода за границу, мои друзья и знакомые стали подавать мне свои мнения. "Ты там ничего не напишешь", – говорили одни. "Уезжаешь в самый острый для страны момент", – намекали на мое дезертирство другие. "В самый трудный момент!" – не жалели меня третьи, наиболее принципиальные. Наталья Сергеевна, супруга писателя, который примерно по той же части, что и я, звонила трижды. "Все лето слушала тебя по Свободе. Сначала думала – сошел с ума, потом – что захотел заработать марок. Наконец догадалась. "Он решил уехать", – говорю Борьке". Это – первый раз. Второй раз она позвонила сказать, что я взрослый человек и могу сам решать, где мне жить. "Спасибо, Наталья Сергеевна! Спасибо!" – сказал я растроганно. Третий раз она позвонила, чтобы объяснить, почему моему примеру не может последовать ее Борька: у него масса неотложных общественных обязательств, он прикипел к своей земле и к своей теме, он чувствует себя в неоплатном долгу перед чабанами Казахстана и Средней Азии. Сорок лет Борька борется за удобную современную юрту, а воз и ныне там. Пора начинать последний решительный бой.

Я очень дорожу мнениями моих друзей и знакомых, они с самого начала сопровождают меня по жизни, не дают оступиться. Наконец, они мне просто очень интересны. Но тут я не выдержал. "Послушайте, друзья, – сказал я однажды в теплой компании, – представьте, что это не я, а, допустим, француз обмолвился за столом, что он уезжает на столько-то месяцев в Англию. Что его приятели? Бросились бы к нему со своими мнениями предрекать, что на чужбине он потеряет дар родного слова, говорить, что продавать родину на целых полгода гадко?" – "Так то французы", – объяснили мне.

В другой теплой компании я поставил вопрос иначе: "Вы знаете, что еду я по приглашению такого-то университета, содержать меня там будет он. А вот если бы я ехал корреспондентом ТАСС, АПН или, на худой конец, "Правды"?" Вместо ответов по существу мне польстили, сказав, что тогда я был бы не я, а они – не они.

Последний разговор был перед самым отъездом в одной редакции, где меня до сих пор очень любили. В середине этого разговора, уже почти готовый осознать, на край какой бездны себя поставил, я сказал: "Вот если бы стало известно, что я собираюсь жениться, как вы думаете, мои друзья тоже без моей о том просьбы стали бы подавать мне свои мнения?" – "Мы стали бы", – сказал один. Все обиделись и быстро, хотя и учтиво, разошлись, а он остался. "Напиши-ка ты нам, старичок, большую бодягу о русском демократизме, – сказал он. – Есть ли он в нас, сколько его в нас, что он собою представляет?" Я заметил, что русского демократизма, наверное, в природе не существует, как и немецкого или египетского. Демократизм просто есть или его нет. Мне вообще симпатична мысль, пусть крайняя до наивности, что и национальных характеров нет, есть место, которое занимает на шкале исторического времени тот или иной народ. Дорога общая, только один прошел по ней столько, а другой – столько. "Вот-вот, – обрадовался мой приятель, – читатель любит, когда ему такого туману напускают. Вот вопрос для твоей бодяги: национален ли демократизм? Кстати, поразмышлять, почему наших демократов так ненавидят наши националисты, наши патриоты. Может быть, это как раз и говорит о том, что демократизм безнационален, вненационален или сверхнационален. Интересную можно бодягу написать, в самом деле".

Мы вспомнили, как возмущались наши патриоты, когда Верховный Совет обсуждал законопроекты о выезде. Есть более важные дела. Настоящий русский человек никуда не поедет, настоящий русский человек – патриот, а кто не патриот, тот и не человек вовсе, какие у него могут быть права? Что говорила наша пропаганда о Солженицыне, как только его выслали? Да, били в одну точку: Солженицын, мол, не патриот. Теперь долбят в другую: это было, мол, советское вранье, Солженицын был и остается настоящим патриотом.

Да, был и остается, но многим ли приходит в голову спросить: ну, хорошо, если бы он не был патриотом, если бы он был, допустим, космополитом, если бы он считал себя гражданином мира, так что, это было бы преступление? "Сюда ты не загребай, – посоветовал мой заказчик, – надо учитывать обстоятельства времени и места, "исторического времени", как ты выражаешься. Ты можешь себе представить человека в здравом уме, который сейчас взял бы и признался: я не патриот, я – космополит?" Я мог такого представить, я знаю таких, некоторым из них даже немного завидую. Но, в конце концов, мы пришли к тому, что ни патриот, если он нормальный, ни космополит, если он нормальный, не станут без особой нужды заявлять о своем патриотизме один, и космополитизме другой. А то, что у нас сейчас столько первых и, наверное, вот-вот начнут выставлять себя вторые, – что ж, с таким, значит, багажом мы собираемся выгребать к демократии. Господи, прости недогребших!

Иван Толстой: Свойственно ли животным чувство патриотизма? (Вопрос так мог поставить только Игорь Померанцев). Отвечает Анатолий Стреляный, 1992 год.

Анатолий Стреляный: Австрийские крестьяне любят быков. Со времен Империи и Первой республики (частично и Второй), на быках пахали. Могут спросить: почему не на конях, как, например, в России? Некоторые объясняют это здешними каменистыми грунтами, пересеченной местностью. Слабоватое объяснение, на мой взгляд. Поляк всегда был равнодушен к быку, фотографировался с любимой лошадью. Венгр, за неимением лошади, готов был сняться с одной сбруей: она для него значила почти то же. В польских или венгерских грунтах тут дело, хотя они, может быть, и легче австрийских?

А взять Украину. Украина - это ровные пространства податливого чернозема. Она ведь тоже пахала на быках. Дай бог, чтобы не пришлось снова! Спор коня с быком история не разрешила, она его сняла, что не делает ей чести. Австрийский бык представлял собою гору глинистого цвета, он был тяжел и тверд, тоже как глина, которую намочили, а потом высушили. Лучшие дубы империи шли на ярма для этих быков. Тяжелый скрип этих ярем сопровождал их поступь. Он начинался ранней весной и заканчивался поздней осенью. Управившись с зябью, хозяин шел в винарню, ему нравилось, когда там хвалили его быков. Авторитет его быков это был его авторитет. Они тоже не оставались безучастны к похвалам.

Все живое откликается на то, что говорят он нем люди, как с ним обращаются. Если народ любит порядок, то и крупный рогатый скот будет любить порядок. Без большой натяжки то же можно сказать о мелком – овцах, козах, ишаках. Для национально мыслящего человека нет вопроса, существует ли национальный характер у животных, по крайней мере у домашних. В Австрии вот равнодушны к баранине. Может ли самосознание австрийской овцы быть таким же, каково оно у английской или, тем более, у турецкой? Или, кто не знает, к примеру, французскую свинью породы Петрен? Исключительная мясистость, сало почти не нарастает. Хряков этой породы в Австрии скрещивают с отечественными матками. Идеальное соотношение кровей – фифти-фифти. Преобладание Петрена портит потомство, начинает проявляться Франция – изнеженность, мнительность, высокомерие. Петрены не терпят ничего постороннего в свинарнике, будь то шумы или лица, ничего неожиданного в режиме. Заглянул сосед хозяина – все, в этот день французов хоть корми, хоть не корми, привеса не будет. Пронесся вблизи недоросль на мотоцикле среди ночи, уже не заснут, к утру весь свинарник перейдет на сторону Ле Пена.

Безродному космополиту, который и после этого будет сомневаться, что у животного имеется ощущение пятого пункта, может помочь только одно – индийская корова, пусть вспомнит ее. Неужели и она, на его взгляд, относится к себе так же, как, допустим, абхазская? Великое государство заряжает своей энергией не только культуру, но и агрикультуру. В них эта энергия продолжает действовать и после того, как исчезает государство. Австрийский бык оставался собой почти до наших дней, он не пахал, зато его откармливали на мясо. Да как! До тонны живого веса. Большой, как гора, он веселил итальянского мясника. Римский прасол был своим человеком в австрийской деревне. Но вот в дело углубилась статистика. Проклятые цифры показали, что выращивать сверхтяжелого быка не так выгодно, как обыкновенного. Тонна живого веса – это слишком, полтонны – в самый раз. Спрос на австрийских тяжеловесов пошел вниз. А бык-то знает свое. Он не смотрит на весы, стрелка которых перешла за цифру пятьсот, он продолжает накатывать бифштексные валы вдоль спины, в нем работает завод и достоинство предков, он считает, что должен осуществиться полностью.

Что же хозяин? Вернувшись с семинара, где ему в который раз доложили, что 500–600 килограммов это как раз то, что надо, он идет в сарай. Перед ним гряда молодых гор – десять, двадцать, пятьдесят. Он долго смотрит на них, прикидывает веса. Потом вынимает из заднего кармана джинсов радиотелефон и начинает набирать номер прасола. Между тем вокруг то одного, то другого животного возникает что-то вроде ореола – это очерк быка, каким он может стать, если вести дело по-прежнему, не мелочась. В этом ореоле хозяину видится не только возможное будущее быка, но и прошлое всей породы, связанное с историей государства. Это как старая карта владений Габсбургов – от Карпат до Пиренеев. И человек прячет телефон, не набрав нужного номера. Пусть постоят еще, пожуют от души, черт с ним, с лишним шиллингом! Пусть дочка меньше съедает помады с мороженым. Тринадцать лет, а туда же! Он нажимает кнопку на щите, и в кормушку со сладким шорохом начинает сыпаться дробленка.

Игорь Померанцев: Московский литератор Анатолий Стреляный по телефону из Нижней Австрии.

Иван Толстой: Другая глубинка, трагическая. Буденновск, лето 1995-го. Вместе с корреспондентом Свободы Андреем Бабицким Анатолий Иванович там, у захваченной Басаевым больницы.

Анатолий Стреляный: В эти дни мы убедились, что ФСБ (слушатель должен знать, что это госбезопасность, бывший КГБ) кое-что умеет делать, и очень хорошо. Конечно, они не умеют добывать сведения, но они умеют распространять ложные сведения. Это было на каждом шагу. Мы видели, как это делалось. Например, госбезопасности страшно не хотелось, чтобы с заложниками и чеченцами из города уезжали журналисты. За некоторое время до этого появился тот парень, который всегда с чекистами там имел дело и от них приносил всякое вранье, мы уже к нему привыкли, и он стал говорить, что по дороге уже "Альфа" с ними, террористами, рассчитается. "Альфа" обучена брать автобусы, она сплоховала при взятии больницы, но уж с автобусами она справится, и он не хочет быть материалом для той лапши, которую славная "Альфа" устроит в дороге. Он это очень настойчиво внушал и очень умело. Так что природа этой организации осталась неизменной. Она сначала врет, а потом уже думает, зачем она это делает.

Надо сказать, что очень ясно просматривалась линия официальной пропаганды, гэбэшной и вокруг гэбэшной, следующая: вызвать у народа враждебность не к терроризму, не к насилию, а к чеченцам как к нации. Еще до Буденновска мы с Андреем Бабицким ездили по позициям русских войск в Чечне и наблюдали воочию то, что я назвал "варварской пропагандой". Возят по позициям на БТРе неизвестное растерзанное тело, и бойцам рассказывают: вот, что с вашим русским братом делают эти чеченцы! Короче, то, что делала госбезопасность и власти в смысле пропаганды в Буденновске, это была часть общей официальной линии возбуждения в России вражды не к терроризму, повторяю, не к насилию, а к чеченцам как к племени.

Иван Толстой: Ведущий программы о Буденновске Савик Шустер спрашивает: прозвучало мнение, что Басаев – мудрый.

Анатолий Стреляный: Мудрый, не мудрый… Я слушал его, я раньше его не знал, слушал несколько раз в это время, видел его в автобусе, курицу как он ест. Курицу Андрей у него попросил для нас, мы ее не доели, я сказал: "Назад отнеси Шамилю". Не знаю, почему сказал такую глупость, Андрей меня высмеял, и эта курица осталась у нас.

Он все время подчеркивает одно: он хотел показать русским, что они делали в Чечне. Это террористический акт, это ужасно, Шамиль не скрывает, что это ужасно, он согласен со всеми, по-моему, оценками этого акта. Не случайно он говорил заложникам: "Простите, если можете". Но он все время подчеркивает: как иначе встряхнуть Россию, как ей показать, что она сделала с Чечней? Я не могу приветствовать терроризм, но я ему не судья.

Савик Шустер: Анатолий, скажите, а не получилось так, что со временем, будучи рядом с отрядом Басаева, вы стали чувствовать некую симпатию к этим людям?

Анатолий Стреляный: Нет, Савик, какая симпатия, когда вокруг столько трупов, которые разлагаются на твоих глазах и в гроб не влезают? Какая симпатия? Это то, что будет про нас говорить и, наверное, уже говорит степашинская госбезопасность. Какая симпатия? Это горе, это преступление, это страдание. Речь о другом. Жалко, что этим людям, кажется, не удалось достигнуть своей цели, судя по тому, что мы слышали в Буденновске, по дороге, вокруг. Все-таки у очень многих русских такое сложилось впечатление, и оно не изменилось, что цель чеченцев – убить как можно больше русских. Вот эта цель чеченцев – показать, что вы сделали с нашей Чечней, с частью вашей же России, вот эта цель, к сожалению, не достигнута. Когда мы сказали об этом командующему юго-западным фронтом, по-моему, он очень огорчился: "Неужели, русские так и не поняли?"

Иван Толстой: Когда отряд Басаева стал из Буденновска отходить, в автобус вместе с частью заложников попросились и Бабицкий со Стреляным.

Анатолий Стреляный: От Буденновска, уже с колонной террористов и заложников, произошел такой случай, который мы не смогли передать в эфир, погрешили против своего профессионального долга. Когда зависли над колонной вертолеты и чеченцы стали ждать нападения, они сказали нам, можно сказать, по секрету: "Заложников отпустим, ментов расстреляем, а сами примем бой". Казалось бы, мы должны были тут же передать это в эфир, но что-то нас остановило. Тем более к этому времени сопровождавшие их менты уже тоже прониклись к ним какой-то поразительной симпатией. Вот такой исполненный трагизма и драматизма случай.

Если с чисто технической точки зрения говорить о том, что могла бы российская власть сделать с этой группой, чтобы эта группа не наделала бед, разведка должна была работать как следует. Не заниматься варварской пропагандой и распространением ложных слухов, а заниматься более тонким делом, которое под силу более серьезным людям. Знать, что там делается, знать. А как признал сам президент, они ни черта не знали. И это поразительно. Ни черта не знать о батальоне, в котором почти двести человек! Об этом, естественно, было много разговоров. За что эти люди получают деньги? Кто такой Степашин? Если бы вы видели, как пышно там обставлялось его появление, как сортировались журналисты, чтобы допустить их к нему на пару слов. А этот человек ничего не умеет, не умеет со своим гигантским аппаратом, с немереным бюджетом, ни черта не знает. Мы больше знаем, чем он!

Иван Толстой: 1996 год, программа Сергея Юрьенена "Писатель на Свободе".

Сергей Юрьенен: В 1960-х в Америке, на стыке прозы и правды факта, возник жанр, который назвали "новой журналистикой". Одна из особенностей жанра – присутствие авторского Я. Похоже, Анатолий Иванович Стреляный к этому пришел самостоятельно.

Анатолий Стреляный: Художественная литература, как я ее понимаю, это то, что пишется для красного словца, не по делу и не для дела, не для того, чтобы навести порядок на том или ином участке жизни общей – в колхозе, в правительстве, на космодроме. И не для того, чтобы вывести кого-то на чистую воду, не для того, чтобы сообщить о чьих-то достижениях или провалах. Это к художественной литературе не относится.

Художественная литература – это писание просто для того, чтобы человек, прочитавши, сказал: "Вот как бывает". И засмеялся или заплакал. Или и то, и другое, вариантов тут много. Если написанное вызывает эти чувства, вещь вполне можно считать художественной, будь она с виду даже обыкновенной статьей. И, наверное, у меня это получалось (когда получалось, само собою) из желания внушить читателю не только мысль или сообщить ряд сведений, но и вызвать у него некое чувство, выбрав для этого соответствующие слова и соответствующим образом их расставив. Вот читатель из Львова обнаружил это свойство в каких-то моих текстах и назвал их "литературой в форме журналистики". Не очень сильное для меня, но все-таки утешение. О предтечах в этом деле говорить не стоит, это будет слишком большая претензия, лучше сказать, кто мне особенно нравился в начале работы. Из живших тогда писателей это, конечно, Ефим Дорош.

Люди в Старой Рябине любят порассуждать о себе как о народе, слова "нация", "национальный характер" не произносятся, но в виду имеется это. Одни называют себя "хохлами", другие, как моя мать, "руськими". "Мы, – говорит, – руськи. – Нас, руських, кто хочет, тот и обдурит". При этом она отлично знает, что ее-то обдурить никто не в состоянии, она сама кого угодно обдурит. "Таких интересных людей, как у нас в сел,е нигде, наверное, нет", – говорит мать.

"Ты знаешь Яшка Кишка? Умерла его жена, а он не хотел, чтобы ее добро досталось снохе. Не любил он сноху. И что же он придумал? Собрал все тряпье, да и надел на покойницу. Лежит она в гробу как кочан капусты, а он все никак не успокоится, не усядется. Тут уже люди в хату идут, а он отозвал свою сестру и бубнит озабоченно: давай, мол, еще один пиджак поверх всех кофт и платьев на нее натянем". Съесть готовы друг друга – вот зло, без которого, по глубокому нашему убеждению, у нас, в Старой Рябине, был бы рай".

​Вечером я в гостях у Степанчика, Степана Павловича Михайленко. Разговариваем о его молодости. В 20-х годах это было. Как раз в те годы он начал ходить на досветки. Досветки – это посиделки. Девушки с осени выбирают хату побольше, хозяина повеселее, лучше всего бобыля или бобылку, столковываются насчет платы, переносят туда свои прялки – и пошла сладкая жизнь. Только уселись прясть, тут как тут и они – парни, парубки. Песни, шутки-прибаутки, иногда и не без выпивок, а в полночь…

– В полночь, – говорит Степан Павлович, – укладываются спать.

– Девчата? – спрашиваю я.

– Девчата и парубки.

– И парубки? Где же они укладываются?

– На полу. Расстилается соломка, на соломку – рядно. И вот каждый со своей укладываются.

– Тесно ведь!

– Ничего. Вот тут, – Степан Павлович выходит из за стола, – я примерно со своей лежу, рядом другой со своей, там – третий, четвертый. А у двери – которые без пары.

– И они, которые без пары, они тоже все видят и слышат? – спрашиваю я.

– Видят, конечно, мало, а слышат все. Соломка-то шуршит.

– Ну а так, что соломка пошуршит, а парень девку потом бросит, бывало?

– Обязательно. Тогда считается – обманул, посмеялся.

– И что же с ней?

– Ничего. За другого выйдет.

– А вы сами?

– Со мной – порядок. Зиму пошуршал, да и женился.

– А так, чтобы играли свадьбу без предварительного шуршания, бывало?

– Редко, но бывало. В жизни всякое бывает.

Прихожу домой. "Мать, ты много мне рассказывала о досветках. Хорошо было на досветках?" – "Хорошо, – улыбается она мечтательно, – прядем, песни поем".

Я включаю магнитофон, с которым ходил к Степанчику: "А у двери – которые без пары". Мать машет рукой, заливается смехом: – Чертов Степанчик! Выболтал!"

Мать рассказывает мне о городской снохе соседки Крячихи. Сноха приехала из города на лето. Бабенка до сих пор худющая, хоть и рожала. Явилась в таких штанах, в которых порядочная, образованная женщина и в хлев корове не покажется. И что же она наплела в свое оправление? Она, будто бы, хотела этими штанами угодить Крячихе: та всегда недовольна, если сноха ходит в каком-нибудь ситчике и косынке, как не городская. А что штаны вытерты и на коленях, и по швам, и снизу обтерханы, это, мол, ничего, это даже считается хорошо. И такое еще наплела, будто бы эти штаны стоят чуть ли не двести рублей. Ясно и десятилетней девочке, а Крячиха уже, слава богу, не девочка, она поняла сразу, это сказано для того, чтобы не просила с них денег. Бабенка по поведению вежливая, дала матери пощупать те штаны и на коленях, и снизу, где они подвернуты. Материал, конечно, прочный, но то, что по городам такие штаны, пусть и новые, надевают даже на выход, поверить невозможно. "Землю в них копают, хаты белят – этому поверю", – говорила Крячиха.

Сергей Юренен: В пражской штаб-квартире, на его по-хозяйски упорядоченном рабочем столе, помимо сувенира из Чечни – крупнокалиберной гильзы от российского пулемета, стрелявшего по больнице, – обычно присутствует Лев Толстой, в наши популистские дни – не самый популярный источник вдохновения. Что общего со Львом Николаевичем у Анатолия Ивановича?

Анатолий Стреляный: Лев Толстой после 60 лет бросил писать художественное и взялся учить народ жить. Я был не таким скромным, я стал учителем жизни задолго до 60, с младых ногтей боролся за свободу колхозов, за то, чтобы в моем селе вовремя была убрана свекла, за хороший социализм боролся, за внедрение всего нового, передового. И тут у меня был образец – Валентин Овечкин, может быть, самый чистый душой писатель-коммунист 50-х годов. Он страстно хотел, чтобы партия и правительство коренным образом улучшили руководство колхозным строем. Он был уверен, что этот строй можно улучшить, если очень правильно им руководить. Он составлял разные проекты, например, если я помню, проект колхозного устава. В одном письме, по-моему, Твардовскому, он писал примерно так: "Пишешь, пишешь, и хотя бы земля хоть на градус сдвинулась". Когда я перестал учить жить партию и правительство, то сказал однажды: может быть, это хорошо, что земля не сдвигается от наших писаний. Страшно представить себе как бы ее мотало, как бы ее трясло, потому что сегодня мы пишем одно, завтра – другое.

То, что я уяснил, поездив по миру, прекрасно выразил за меня мой коллега итальянец Марио Корти, который хорошо знал Советский Союз. Он сказал мне в прошлом году, что "всякий человек на земле советский, но в разной степени". Что ни возьми, даже в желании, в том смаке, с которым коллектив следит за моральным обликом каждого своего члена и любит все это разбирать. На что трудолюбив немец, например, но и тот норовит, как и русский, сделать поменьше, получить побольше. Другое дело, что немецкие порядки не дают ему проявить в полную силу это свойство. То же самое мне говорил, кстати, один японец о японцах: "Дело не в том, что мы какие-то особенные, просто у нас порядки такие, что приходится творить чудеса". Я сразу, естественно, вспомнил советские порядки, которые вынуждали советских людей творить известные чудеса.

Сергей Юрьенен: "Писатель на Свободе". Анатолий Стреляный. Его новое произведение в жанре лирического памфлета называется "Кот-Баюн".

Анатолий Стреляный: Ну, вот маленькое сочинение о президенте некоей страны под названием Сизорусия. Есть такая новая страна на карте мира. В тюрьме работал или в лагере по политико-воспитательной части, был председателем колхоза и, наконец, стал президентом Сизорусии.

Первое, что почувствовал Сашка, когда стал президентом, – свобода. Как будто ходил он в сбруе, вожжи шлепали по ушам, и вдруг все спало. Проснулся, а на тебе ни оброти, ни железа во рту. Никто не приедет из райкома, никого не привезут из обкома, не надо встречать на границе хозяйства, заказывать баню, срывать с основной работы девок. Теперь не он, а его будут встречать. Валька, как всегда, была против: "Куда ты лезешь? Какой из тебя президент? Посодют дурака за халатность!". И отказалась уезжать из села. "Куда я поеду? Сашка нигде больше двух лет не держится, а у меня тут хозяйство – огород, корова, овечек пять голов", – так объясняла корреспондентам, даже иностранным, ей все равно. В разговоре с ним, правда, выдвинула другую причину: "По артисткам там будешь бегать, кобель проклятый. Тут я хоть видеть их не буду". Он не сказал ей, чтобы брала выше. На первом месте в его планах теперь стояли королевы. Одна-две королевы для первого срока.

Перед Рождеством Сашка ездил по столице, поздравлял народ с наступающим. Был в детском саду, у некоторых послов. У израильского задержался. Во время обеда никто там не догадался поднять бокал за женщин. Иностранцы, культуры, должно быть, полные штаны, а про такие вещи забывают! Сашка исправил это упущение. "Для чего и живет человек на свете, как не для государства, во-первых, да для женщин, во-вторых?"

От еврея поехали к митрополиту. Сашка и там это повторил. Волосатый поперхнулся. Газетки, конечно, описали и этот случай, рады были. Сашка, колхозник неверующий, даже не сразу понял, в чем дело, из-за чего они, гады, испортили ему праздник. Откуда ему было знать, что всем важным попам положено быть монахами. Хорошо бы, кстати, это отменить. Что с того, что монах? Монах тоже человек. Пусть будет монах, а если хочешь, так и женись себе без всякого стеснения.

По телевидению Сашка теперь выступает каждый день, объясняет населению, как получается, что все показатели в Сизорусии не растут, а только падают – и удои, и привесы, и настриги. Виноваты враги, влияет сложная международная обстановка. Говорит он, не жалея для народа времени, по часу-полтора. Начинает самым душевным образом: "Дорогие мои, любимые!". Некоторые, слушая, засыпают, отчего и прозвали его Котом-Баюном. Делается так обидно, что уже прерывал себя на полуслове, выбегал из студии и плакал в углу.

Перед Новым Годом ему доложили, что в районе Шклова обнаружен каменный истукан, похожий на него. К истукану, будто бы, сворачивают с дороги проезжающие, глазеют на него, крутят ему кукиши, распивают спиртные напитки. Распространяется лживый слух о причине этого сходства. Данный исткан, будто бы, являет собою предсказание из глубины Ледникового периода, что эта земля, в конце концов, родит себе на погибель его, Сашку. В окружении высказывалось предложение распылить этот дурацкий камень лазером. Сашка не благословил. В пику лживому слуху надо распространить патриотический слух. Пусть люди знают, что предсказана была им не погибель, а расцвет. Сашка велел возить туда экскурсии. С первой поехал сам, разрезал ленточку, сказал речь, в которой выразил уверенность, что будет находиться на своем ханском месте так долго, как его каменный предок на своем.

Ну, а кончается это тем, что Сашка-президент перестал гнать от себя ту мысль, с которой жил в бытность колхозным председателем, что удои, привесы, настриги это серьезно, только это и серьезно, если они не будут расти, его не спасет никакая госбезопасность, никакой Саддам Хусейн, и будет он не президент, не отец народа, а шкловский истукан и больше никто. Да еще и за халатность посадят, как предсказывает Валька.

Сергей Юрьенен: На Свободе Анатолий Стреляный ведет, среди прочего, рубрику "Ваши письма". Есть ли среди них остающиеся без ответа и почему?

Анатолий Стреляный: Ответов письмом на письмо я не даю, иначе не оставалось бы времени на работу. Письма, которые не упоминаю по радио, делятся на несколько разрядов. Просто скучные. Потом жалобы на начальство, на милицию, на суды – у нас нет возможности это разбирать. Но жалобы общие, на жизнь, не отбрасываю. В корзину, естественно, летят доносы. И, наконец, вынужден оставлять без каких-либо последствий просьбы материальной помощи – это самое невеселое в моих занятиях почтой.

Сергей Юрьенен: Стреляный не упомянул еще один разряд – письма, которые начинаются, например, так, как это, из Украины:

"Многоуважаемый Анатолий Иванович, здравствуйте! Я один из миллионов постоянных слушателей "Свободы", а вы – мой кумир. Хочу, чтобы вы об этом знали. Люблю вас искренне, по-мужски и, не вдаваясь в детали, добавлю – горячо, по-русски".

Или из Братиславы:

"Я благодарю вас за вашу искренность, за неподдельный интерес к людям, желание понять человека всякого. Ваш радио образ лишен идеальности, и от этого очеловечен и близок".

Из Севастополя:

"Дорогой, родной мой, Анатолий Иванович! Однажды по радио услышала я ваш голос и уже не могла не слушать его, так по душе он мне пришелся".

Из Смоленска:

"Вы, прежде всего и главным образом, своего рода первоклассная скаковая лошадь, настоящий ургутский бойцовый петух, профессиональный, мирового уровня боксер!".

Из Германии:

"Анатолий Стреляный сейчас, пожалуй, самая интересна личность в русскоязычном радиовещании. Его уютный говорок лишь подчеркивает точность мышления, юмор, умение держать собеседника вблизи от темы разговора, глубокое знание всех обстоятельств нынешней российской действительности".

Из Москвы:

"Дорогой Анатолий Иванович! Человек вы мужественный, храбрый, жёсткий, то есть, как говорят ныне, крутой, и к тому же очень умный. Я вас никогда не видел, но вы столь же обаятельны для меня, как и Владимир Высоцкий. В моем представлении, вы и Высоцкий очень похожи светом души".

Впрочем, есть и другая почта:

"Здравствуй, господин Стреляный. Прямо ответь мне, гражданину СССР, сколько вам плотят за вашу брехню янки с Америки? Я – бывший моряк Северного флота, отслуживший на кораблях в качестве мичмана, и скажу вам, господа…" И так далее.

Очень интенсивная обратная связь. Но почему, собственно, писатель оказался вдали от столь небезразличных к нему людей? Что вдохновляет его на Западе?

Анатолий Стреляный: На Западе я оказался случайно, жил несколько лет вперемешку: месяц – в Австрии, полтора – в России. В Праге чище и спокойнее, чем в Москве, но вникнуть в нее, включиться в жизнь в Праге нет времени и сил. Здесь я, как и в Австрии, присутствую, к сожалению, только физически, а вдохновляет, как ни высокопарно это звучит, свобода. Все, что говорят ругатели западной свободы, тот же, к примеру, Александр Зиновьев, верно, но почему-то никто из этих ругателей свободы не желает покидать насквозь прогнившее царство этой свободы, включая и корреспондентов "Правды".

​Иван Толстой: С 1995 года Стреляный жил и работал в штаб-квартире радио в Праге. Когда в соседней комнате за компьютером опытный и талантливый публицист, трудно удержаться и не попросить его прокомментировать то или иное событие дня. Подводная лодка "Курск". Из передачи Liberty Live, 4 сентября 2000-го, ведущий Дмитрий Волчек.

Дмитрий Волчек: На прошлой неделе обнародована негласная запись встречи президента Путина с родственниками погибших подводников. У микрофона Анатолий Стреляный.

Анатолий Стреляный: О главном с демократической точки зрения не было сказано ни слова. О том, что устарело назначение этой лодки – топить американские авианосцы, устарела цель этих учений – готовиться к войне с Западом, одряхлела сама жизнь, которая породила эту цель. Но вот речь, которую держал отец одного из погибших. Что это такое? "Половина передач, даже больше, четыре пятых передач по телевизору - это сплошные убийства, насилие, голые бабы и все прочее. Когда это прекратится, в конце концов? Мы воспитывались на нашей культуре, которая была. Раньше мы с удовольствием столько песен слушали, пели, и так далее. А сегодня – ты-дыт, ты-дыт…". В записи помета: "Смех в зале".

Такого, конечно, не придумать. Сын лежит на дне морском, а отец рассказывает президенту, как не нравятся ему песни, которые он зачем-то слушает, и голые бабы, на которых он почему-то смотрит. Но было бы странно, если бы она и промолчала, Россия вчерашнего дня. Отец подводника говорил не о пустяке, он взял быка за рога. Покончить с послесоветской разболтанностью в стране - значит, прежде всего, сделать так, чтобы что кому смотреть, читать, петь, думать, опять решал Кремль. И Кремль понял товарища.

"Денег наворовали, купили СМИ и манипулируют общественным мнением", – так, почти дословно по-ленински, поддержал его Путин. Не была забыта и внешняя угроза. "Противник умен", – предупредил президента старший по возрасту товарищ. Так что она еще многое потопит, Россия вчерашнего дня, Советская Россия, много утащит за собою на дно.

Иван Толстой: Комментарии, разумеется, были не только политические. Философия базара, для передачи "Континент Европа", 1999 год.

Анатолий Стреляный: В 1985 году меня выпустили на десять дней в Венгрию, и я написал, но не мог напечатать, статью под названием "Бедные живут с базара". В этой, тогда социалистической, стране была разрешена мелкая частная торговля. Торговец скупал у мужиков овощи и фрукты и продавал в своей лавочке на базаре. В Советском Союзе можно было продавать только то, что сам вырастил. Понятно, что базары в Венгрии были дешевле казенных магазинов. Это поражало советских людей. Они привыкли, что жить с базара - значило быть небедным человеком. Бедный шел на базар, когда кто-то из близких попадал в больницу. "Мне в больницу нести", – виновато говорила женщина, выбирая пару груш среди зимы. На базаре все есть, но дорого, в магазине ничего нет, но дешево.

Отсюда вековечная народная мечта – взять в свои руки, то есть отдать в руки начальства, базарные цены. Время от времени то там, то здесь это пробовали делать. Базар сразу становился похожим на магазин – ничего нет, зато дешево. Слугам народа обуздать базар хотелось также из вероучительных соображений – базар это ведь свобода, причем свобода не только торговли, но и мнений. "Галдеть, как на базаре" - значит высказываться без оглядки. На базаре нет цензуры, поэтому там все известно. Генерал просил супругу: "Сходи на базар, узнай, куда переводят мою часть". Удивительно то, что, несмотря на свою неизбывную подозрительность к свободному рынку, народ сохранил о нем здравое понятие. "На базаре, – говорит он, – два дурака: один продает, другой покупает".

Иван Толстой: Что, с вашей, Анатолий Иванович, точки зрения, есть главные события уходящего 20-го века? Краткое выступление в последний день тысячелетия.

Анатолий Стреляный: В сознании большинства современных людей с опытом советской жизни за первенство борются, наверное, три события: победа большевистской революции в России, победа антигитлеровской коалиции во Второй мировой войне и распад Советского Союза. Последнее, на мой взгляд, и есть самое важное событие 20-го века. Если бы Советский Союз не распался, социалистический эксперимент мог продолжаться, горбачевская перестройка могла смениться зюгановского-макашовской нормализацией, а там и до Третей мировой войны недалеко. К нынешним дням земля уже могла стать непригодной для всего живого.

Иван Толстой: В Москве открыт памятник Венедикту Ерофееву, 2000-й год. Стреляный.

Анатолий Стреляный: Это памятник и писателю Венедикту Ерофееву, и его герою Веничке (больше, конечно, Веничке), и несчастной его сожительнице. Никуда не деться от вопроса: был бы поставлен этот памятник, если бы Веничка был просто тонкий, добрый, образованный русский человек, выпавший из советской жизни, потому что не принимала его душа казенной лжи, не служил бы при сем зеленому змию, не служил бы ему как Господу Богу, в которого тоже верил тайно, нежно и виновато? И второй вопрос: кто поставил памятник? Большинство русских пропойц о Веничке не подозревают, они, в отличие от него, не способны что-то читать, хотя кто-то из них и может теперь сказать: не такой уж горький я, чтобы не заслужить место на постаменте и не устоять на нем.

Памятник Веничке поставила просвещенная Россия, та часть просвещенной России, что при советской власти была в своеобразном подполье, читала запрещенные книги, на жизнь зарабатывала в кочегарках и старалась не думать о завтрашнем дне. Многие из этих людей, быстро спившись, оказались бесплодны. Памятник не будет служить оправданием их образа жизни. Веничка и Венедикт Ерофеев – не одно лицо. Воздух таланта, остававшийся в легких писателя, вынес его со дна и поднял очень высоко над этой жизнью и над ее жертвами. Если рассуждать, кому, кроме Венички и его создателя, этот памятник, то надо сказать о таланте, не пропитом русском таланте.

Иван Толстой: На радио в Праге Анатолий Стреляный вел формально одну программу – "Россия вчера, сегодня, завтра", переняв ее у Владимира Тольца, но по существу программа включала в себя несколько передач: "Документы прошлого", "Обзор российской печати", К 80-летию Революции, а затем Гражданской войны, здесь же начиналась передача "С христианской точки зрения", и здесь появились "Ваши письма", которые идут и по сей день. Слушатели продолжают писать Анатолию Ивановичу в глубинку, в Старую Рябину, и писатель из глубинки отвечает на весь мир.

Один из самых естественных вопросов Стреляному задала почти тридцать лет назад свободовская радиоведущая Фатима Салказанова: кто ваш любимый литературный герой?

Анатолий Стреляный: Иосиф Прекрасный из романа Томаса Манна "Иосиф и его братья".

Фатима Салказанова: И за что вы его любите?

Анатолий Стреляный: Его трудно не любить. Это удивительное сочетание большого и при этом простого ума, здравого смысла, величайшей хитрости, расчетливости и при этом простосердечия, добросердечия. И вот это сочетание этих, казалось бы, взаимоисключающих свойств, сдобренное настоящей добротой, это редкая вещь. Следить за тем, как человек, обладавший этими качествами и к тому же большим самолюбством, как он добивается успеха в жизни, как ему везет и как при этом он владеет собой. Красавица-жена высокопоставленного скопца горела ведь, чтобы Иосиф Прекрасный доставил ей величайшее из доступных человеку удовольствий, сумел себя удержать в руках, знал, чем это ему грозит.

Фатима Салказанова: И вам это очень нравится? Анатолий Стреляный, вы берете с него пример в личной жизни?

Анатолий Стреляный: Не надо это в эфир, это чересчур будет. Если уж вам нужен ответ на этот вопрос, я хотел бы ему подражать лет до 70.

Иван Толстой: Любимый литературный герой как зеркало.

С юбилеем Вас, Анатолий Иванович!