В Московском музее современного искусства проходит выставка художника Павла Отдельнова "Промзона". Это история заводских районов Дзержинска, рассказанная через живопись, инсталляции, видео, документальные снимки и даже "законсервированные" запахи химической промышленности. Руины советских заводов, изображенные на картинах Павла Отдельнова, контрастируют со смешными и страшными производственными байками, рассказанными его отцом, всю жизнь проработавшим в дзержинской промзоне. Специально к выставке была опубликована книга его воспоминаний "Без противогаза не входить!".

"Моей задачей было готовить раствор толуилендиамина (ТДА) в хлорбензоле. Пары ТДА проникают в поры кожного покрова, активно взаимодействуют с влагой и окрашивают кожу в ярко-желтый цвет. Всю смену приходилось работать в прорезиненных рукавицах. Ладони, естественно, потели и в результате мои руки приобретали яркий охристый оттенок. Я стеснялся подавать руку для рукопожатий, особенно при новых знакомствах, и вынужден был пояснять, что я не китаец и не болею желтухой. Да что руки! Иногда после тяжелой ночной смены, после душа ложишься спать на чистую белую простынь, а встанешь – на простыне, как на плащанице, желтый абрис! "Китайский след" – так называла это явление моя жена, отправляя в стирку постельное белье".

(из книги Александра Отдельнова "Без противогаза не входить!")

Город Дзержинск в Нижегородской области был основан в 1930 году и стал одним из крупнейших центров химической промышленности в СССР. Для художника Павла Отдельнова история дзержинской промзоны тесно связана с историей его семьи. В 1930-е годы его родные участвовали в строительстве заводских цехов, во время войны работали на производстве боевых отравляющих веществ, в мирное время – на заводах, снабжавших химикатами разные отрасли народного хозяйства.

После распада Советского Союза большинство промышленных предприятий Дзержинска обанкротилось. Заброшенные заводские корпуса сейчас превращаются в руины. На месте рабочего поселка, в котором родился отец Павла Отдельнова, растет густой лес. От гигантов советского химпрома остались обширные резервуары с токсичными отходами, именуемые в народе "Белое море" и "Черная дыра".

"Мой проект о забвении, о том, как реальные исторические события превращаются в мифы, а природа отвоевывает созданное человеком", – пишет Павел Отдельнов о проекте "Промзона", работа над которым заняла более четырех лет. О руинах советской цивилизации на примере заброшенных дзержинских заводов Павел Отдельнов рассказал в интервью Радио Свобода:

– Мой папа родился в рабочем поселке в дзержинской промзоне и почти 40 лет проработал на местных заводах. В один из моих приездов к родителям, в 2013 году, папа мне сказал: "Поехали посмотрим, что осталось от моего родного поселка". Мы стали искать и почти ничего не нашли – только густые заросли дикого леса, и в этом лесу ямы погребов. Я подумал, что это недавняя история, которую еще помнят мои ближайшие родственники – дядя, бабушка, папа, но от этой истории скоро не останется ничего! Я сам ничего не знаю об истории заводов, рабочих поселков – всё это пребывает в каком-то забвении. Пройдет еще немного времени, и не останется даже следов. Меня это ужаснуло в тот момент: недавнее прошлое рассыпается, превращается в песок. Так, наверное, и возникла идея проекта "Промзона".

– В одной из рецензий на выставку я встретила сравнение заводских развалин Дзержинска с руинами античной цивилизации. Как вы считаете, насколько уместно подобное сравнение?

– Я думаю, что оно, как минимум, интересное. Заводы Дзержинска начали строиться в 1939 году, строительство продолжалось после войны, и многие из них похожи на дворцы или на большие трехнефные базилики. В них заложены классические архитектурные формы, поэтому мы можем смотреть на них как на величественные руины, может быть, не только античные. Но если Пиранези в XVIII веке смотрел на руины как на нечто вечное, и мы до сих пор можем наблюдать их, к примеру, в Римском форуме, то руины заводов очень быстро исчезают. На месте того, что 10 лет назад было еще более-менее целым, сейчас можно найти какую-нибудь горку, поросшую лесом. Всё это разрушается с невероятной скоростью.

– Хотя, казалось бы, не так много времени прошло с момента распада Советского Союза... Впрочем, насколько я понимаю из логики выставки, энтропия началась не в 90-е годы, а еще в советское время и нарастала постепенно.

– Она была всегда. Все советские годы были борьбой с этой энтропией, сначала очень успешной за счет энтузиазма в 1930–50-е годы. Затем энтропия возросла настолько, что в местной заводской газете появилась новая рубрика – "Листок самоконтроля". В этой рубрике публиковались фотографии с территории секретного завода. Фотограф снимал разные беспорядки, и на этих снимках можно найти примерно то же самое, что можно увидеть сейчас, если попасть на территорию завода: брошенные распиленные цистерны, трубы, металлолом, испорченные эстакады, проходящие через завод, и т.п. На выставке есть раздел "Следы", в котором я исследую рубрику "Листок самоконтроля". Вообще, для меня было очень важно создать историческую перспективу, через которую можно было бы посмотреть на настоящее. Действительно, возникает ощущение, что после распада Советского Союза энтропия возобладала. Например, в городе была трамвайная линия, которую с большим трудом прокладывали через пески методом народной стройки, то есть люди работали на субботниках, воскресниках и даже вечерниках. Люди сами строили трамвайную линию, а сейчас ее нет. У меня есть картина, на которой рельсы занесены песком. Энтропия победила. Это очень грустно наблюдать, но это факт.

​– Мне кажется, в книге вашего отца "Без противогаза не входить!" чуть ли не большая часть историй посвящена борьбе с энтропией или тому, как она порождалась бесхозяйственной деятельностью самих рабочих.

– Конечно, но этим тема энтропии не исчерпывается. В книге есть человек, который сам кажется порождением энтропии, совершенно асоциальный элемент. Это персонаж по прозвищу Орел. Он выглядит… ну, наверное, сегодня его можно было бы сравнить с бомжем. При этом он совершенно самоотверженный, он готов в любой момент пожертвовать собой, чтобы устранить какую-нибудь неполадку, аварию на производстве. Это очень непростой тип людей, и я не знаю, есть ли такие люди сейчас.

"Орел служил в производстве винилхлорида дежурным слесарем. <…> Когда на производстве случались аварийные ситуации, и нужно было лезть в шланговом противогазе в технологический аппарат или в колодец с риском для жизни, Орел был незаменим. Это был маленького роста мужичок лет сорока, одинокий, со всеми возможными вредными привычками, матерщинник и алкаш, прогульщик и ужасный неряха. Вдобавок от него всегда воняло перегаром "сучка" и еще каким-то дерьмом. Однако он никогда не стеснялся и вел себя независимо даже с большим начальством.

Однажды, после ликвидации аварии, в которой опять отличился наш Орел, в курилку, где отдыхала аварийная бригада, зашел начальник производства и в панибратской беседе полушутя спросил:

– Орел, ты конечно молодец, но что ж ты всегда такой грязный и вонючий?

На что он, ни секунды не смутившись, ответил:

– Понимаешь, начальник. Я ведь маленького роста, и моя голова выросла близко к жопе… Отсюда и запах!"

(из книги Александра Отдельнова "Без противогаза не входить!")

​– Вернемся к метафоре античной цивилизации. Мне кажется, дело не только в архитектурной общности заводов с античными памятниками, но и в том, что и то и другое – это пространство мифологического. С одной стороны, советская пропаганда порождала много мифов о героическом настоящем и светлом будущем, с другой стороны, для нынешнего зрителя всё это советское пространство во многом какой-то миф.

– Я думаю, так и есть. Это большой миф, причем его отголоски слышны и сегодня. Мы до сих пор не можем увидеть его как нечто завершенное. И наши дедушки, бабушки, наши родители – они носители этого мифа, а мы дети носителей мифа. Таким образом, через семейную преемственность миф продолжается в нашем настоящем, поэтому мы отчасти его заложники. Но, с другой стороны, сегодня мы настроены скептически: люди строили великое светлое будущее, но оно так и не наступило. В юбилейном 1967 году закапывали капсулы времени с посланиями для потомков, которые нужно было раскрыть в 2017-м. Судя по текстам этих посланий, каждый слесарь был уверен, что он не просто работает, а строит будущее, в котором не будет войн, люди будут летать на Марс как в соседний город, и ради этого трудится он, простой рабочий. Люди жили в довольно тяжелых условиях, но это было их инвестицией в будущее. И эта идея будущего оказалась спекуляцией. В итоге теперь люди разочарованы, не верят большим обещаниям и призывам потерпеть сейчас ради чего-то большого и важного потом.

– В этом смысле одной из ключевых работ на выставке может быть картина "Переход", на которой изображен переход из одного цеха в другой, но этого второго цеха уже нет, и переход просто обрывается. Так и у нас всё еще есть ощущение, что была какая-то идея светлого будущего, но на самом деле его нет и переходить уже некуда.

– Да, я думаю, что это именно так. Моя мама интересно прокомментировала эту работу, она сказала, что это переход из прошлого в настоящее.

​– А что сейчас представляет собой промзона Дзержинска? Не все ведь заброшено и разрушено?

– Там есть предприятия, которые продолжают работать с советского времени и довольно успешно. Это небольшие заводы, которые были частью очень крупных производств, они до сих пор неплохо себя чувствуют, но они все в частных руках. Есть новые предприятия, которые появились уже в постсоветское время, как правило, тоже не очень большие, но они работают и дают рабочие места. В основном это совместные предприятия, и они довольно успешные. Но конечно, они не такого масштаба, какими были заводы-гиганты, которые строились с 1930-х годов.

– Как изменилась атмосфера в городе со времен вашего детства и юности?

– Насколько я могу доверять моим детским воспоминаниям, в середине 1980-х взрослые были полны оптимизма. Конечно, родители говорили о том, что вокруг опасные заводы, что если там что-то взорвется, то половины города не будет. Но город при этом был очень красивый, зеленый, в нем были ухоженные парки, скверы, кинотеатры. В детстве я запомнил его прекрасным. Потом, в 90-е годы, он был очень криминализирован. Весь город был поделен на зоны влияния разных группировок, и в нем было небезопасно. Конечно же, сейчас этого нет, но нет и многого другого, что было в советские годы и по инерции сохранялось в 90-е. Например, многие кинотеатры превратили в торговые центры. ТРЦ появились на месте школы и Дворца культуры. И еще одна грустная перемена: исчез трамвай, тот самый, который делали методом народной стройки в начале 30-х. В 2015 году руководство города решило, что содержать трамвайный парк слишком накладно, и все рельсы и трамваи просто порезали на металлолом. Теперь вместо них пазики, которые не справляются с пассажиропотоком и вечно стоят в пробках. Почти в каждом дворе появился храм, раньше не было ни одного. Город был основан в 1930 году, и понятно, что в Дзержинске не могло быть храмов в советское время. Я не знаю, хорошее это изменение или нет. А сама атмосфера… Конечно же, город очень сильно уменьшился за эти годы. В конце 1980-х в нем было почти 290 тысяч жителей, сейчас около 230. Появилось много новых проблем, одна из них – то, что люди уезжают из этого города.

​– Немалая часть вашей выставки посвящена чудовищной экологической ситуации в районе шламоотстойников, которые называются "Черная дыра" и "Белое море". Вообще, экологическая проблематика важна для вас?

– Это, конечно, очень важная проблема не только для меня, как человека из этого города, но и вообще для всех. Кто бы с этим спорил? Если говорить о шламоотстойниках, то все-таки они были важной частью заводской инфраструктуры. Они строились в советские годы как раз для того, чтобы изолировать отходы вредных производств от окружающей среды. Конечно, были и такие стихийные отстойники, как "Черная дыра". Это карстовая воронка, в которую долгое время сливали всё, что нельзя было по классу опасности хоронить в легальном отстойнике. Что касается экологии, в некотором смысле с ней стало немного лучше, потому что в городе стало меньше атмосферных выбросов, меньше дымов, воздух стал чище. Но вместе с тем нет контроля за переработкой и утилизацией отходов. Это новая серьезная проблема, потому что зачастую отходы просто вывозят в лес. И это ужасно.

– Ваш отец в своих воспоминаниях пишет, что жители города могли по запаху определить, из какого цеха произошла утечка. А у вас есть детские воспоминания о том, как в городе пахло хлором или другими вредными веществами?

– Да, конечно! Даже сейчас иногда бывают какие-то выбросы. А раньше это было очень часто. Просыпаешься, идешь в школу, а весь город загазован. Конечно, те, кто работал на заводах, точно знали, в каком цехе, на каком производстве произошла авария. Причем некоторые химические вещества имеют "природные" запахи. Например, фосген (ядовитый газ, применялся во время Первой мировой войны. – РС) пахнет как прелое сено, а хлорацетофенон (слезоточивый газ, применялся для разгона демонстраций. – РС) пахнет черемухой. В детстве, я помню, этому не очень придавали значение, не считали чем-то страшным. У нас был садовый участок в километре от так называемого "Белого моря". Я хорошо помню запах, долетавший из этого шламоотстойника, но никто не придавал этому значения. Мы там выращивали вишню, клубнику, ели её и никогда не думали, что это может быть опасно. Это продолжалось даже после того, как опечатали колодцы и колонки. Оказалось, что из них нельзя было пить воду, потому что экологи зафиксировали превышение ПДК по разным очень токсичным веществам, в том числе фенолу.

– Книга вашего отца как раз начинается с рассказа о том, что люди привыкают ко всему, как насекомые, которых травили ДДТ, но они всё равно мутировали и выжили.

– Да, это лейтмотив всей книги: человек может приспособиться к чему угодно.

"Очень популярной была игра в "коробок". <…> Проигравшему надевали на нос внешнюю часть (обечайку) коробка, а он должен был ее снять без помощи рук исключительно посредством мышц. Неудачнику приходилось корчить рожи и трясти головой, что давало возможность остальным участникам посмеяться и пошутить над ним.

В ту ночь таким горемыкой оказался Гена Гусь, обладатель редкого по своим размерам носа, на который с большими трудами напялили обечайку коробка. <…> Можно себе представить, что происходило в курилке, когда он, морщась, брызгая слюной и матюгаясь, пытался стряхнуть коробок с носа. Наконец, терпенье его кончилось, и бешеный Гусь, окрестив нас е*** козлами и баранами, выскочил из курилки, пообещав нам устроить "Халкин-Гол", что, по его мнению, было верхом апокалипсиса. <…>

Гомерический хохот от этой "клоунады" стих, когда в дверном проеме курилки показался Гусь в противогазе. В руке у него резиновая перчатка, наполненная жидким фосгеном. Из–под противогаза раздалось нечленораздельное мычание, но все поняли, что речь про «Халкин-Гол». Перчатка полетела на пол, фосген мгновенно испарился, наполнив курилку запахом прелого сена, характерного для смертоносного отравляющего вещества. В обычных условиях все должны были погибнуть. Но с нами ничего не случилось: мы не расставались с противогазами даже в курилке и умели, задержав дыхание, надеть их за считанные секунды.

Гену, конечно, поймали и надавали пинков, но незлобно. Подумаешь, фосген!… Привыкли".

(из книги Александра Отдельнова "Без противогаза не входить!")

​– Мне показалось, что рассказы вашего отца, опубликованные на выставке рядом с картинами, призваны вернуть человеческое в дегуманизированное пространство заброшенных цехов.

– Мне хотелось поместить картины с пустыми цехами в пространство этих рассказов, разговоров между рабочими, в их язык. Но сами цеха не кажутся мне дегуманизированными. Когда я ходил по территории этих заводов, у меня было чувство присутствия, ощущение, что оттуда только что кто-то ушел, может быть, даже не ушел, а остался, просто я не вижу его. То есть это пространство как будто бы обжито какими-то духами. Мне хотелось дать голос пустым цехам, чтобы они заговорили. Вот одним из таких голосов как раз стали рассказы папы.

– Возможно, самый интригующий экспонат на выставке – это объект под названием "Мутант". Что это такое?

– Я нашел этот объект в промзоне. Из-за того, что нет общей системы утилизации и контроля, значительная часть промзоны постепенно превращается в свалку. На одной из свалок я нашел этого мутанта. Я подумал, что, может быть, если мы вымрем как вид, на нашей планете будут жить вот такие существа.

– Эта странная форма жизни, "Белое море" и "Черная дыра", снятые с высоты птичьего полета, – всё это создает ощущение инопланетности. Возможно, для среднестатистического посетителя выставки "Промзона" весь этот мир советских заводов – это что-то настолько же чужое, далекое и абстрактное, как поверхность Марса или Юпитера.

– Когда я решил снять видео о шламонакопителях, я понял, что их нельзя увидеть с земли целиком. Чтобы их рассмотреть, нужно подняться вверх, поэтому использовал квадрокоптер. Когда я смотрел на то, что снял, я сам не верил своим глазам: не может быть, это же просто другая планета! Это выглядело очень красиво, как абстрактная живопись. И я думаю, что это действительно воспринимается людьми как что-то инопланетное. Но эта другая планета всего лишь в 350 километрах от Москвы, совсем рядом. Думаю, можно и ближе найти такие места. Они есть не только в Дзержинске, но на всем постсоветском пространстве, да и не только на постсоветском. ХХ век во всем мире оставил такие резервуары, которые можно увидеть из космоса или с высоты птичьего полета. Я думаю, что осознание этого должно давать новый взгляд на то, что мы имеем сегодня.

​– До проекта "Промзона" у вас были и другие работы, посвященные индустриальным пространствам, а также миру городских окраин. Когда и почему вы решили сосредоточить внимание на подобных пейзажах – с одной стороны, повседневных, а с другой стороны, не совсем эстетичных в традиционном смысле?

– Такой поворот произошел, наверное, в 2009 году, когда я поселился на окраине Москвы, за МКАДом. Ко мне пришло осознание, что это место и всё, что я вижу вокруг, – это некое здесь и сейчас, которое имеет свою историческую ценность. Пройдет немного времени, и всё изменится. Я подумал, что можно попробовать посмотреть на эти пейзажи из воображаемого будущего и представить как руины какой-то древней цивилизации. Отчасти таким взглядом стал проект "Внутреннее Дегунино" – взгляд на настоящее как на давно прошедшее.

– Поэтому на ваших пейзажах никогда нет людей?

– Мне кажется, отсутствие человека в пейзаже само по себе очеловечивает пейзаж. Как это ни странно. Персонажем становится изображенный на холсте цех или какое-то здание, оно очеловечивается и становится главным действующим лицом. К тому же персонаж – это сам зритель, который приходит смотреть картину, он должен оказаться внутри этого пространства.

– Эта одушевленность, действительно, считывается. Мне показалось, или у проекта "Внутреннее Дегунино" есть и религиозно-мистический подтекст? Труба коллектора, похожая на фигуру с нимбом, картина под названием "Ковчег", отражения люминесцентных ламп на стекле электрички, кажущиеся лучами в небе, многоэтажки, тянущиеся, как вавилонская башня, к небесам…

– Это неожиданная интерпретация для меня, я такого ни от кого пока не слышал. Думаю, интерпретация зависит от нашего культурного багажа. Но вот одна из работ с многоэтажками в этом проекте называется "Стоунхендж" – там дома стоят таким полукругом, как менгиры. И мы можем смотреть на них как на остатки древней цивилизации.

– Как если бы археологи будущего решили, что панельки были культовыми сооружениями?

– Да, думаю так.

– Получается, "Внутреннее Дегунино" – это слепок настоящего, полученный из виртуального будущего, а "Промзона" – это археология памяти о недавно ушедшем прошлом?

– "Промзона" – это не просто слепок исторической памяти, это в большей степени про настоящее, про то, что можно найти здесь и сейчас, что имеет отношение к сегодняшнему и завтрашнему дню. Я смотрю на это через артефакты и истории из прошлого, которое уже забыто, смотрю на настоящее глазами людей, которые работали на этих заводах и которых уже нет.

​– А есть ли у вас какое-то художественное видение будущего и насколько оно оптимистично?

– Мне кажется, идея "образа будущего" – это очень коррумпированная и спекулятивная тема. Вы знаете, что соцреализм – это искусство не про реальность, не про настоящее, а про то, какой она должна быть. Это искажение действительности во имя будущего. Идея будущего всегда заранее идеологизирована, и у нее есть свой заказчик. Мой взгляд на будущее едва ли можно назвать оптимистичным. И я бы говорил не про настоящее и далекое будущее, а про настоящее и настающее, дыхание которого можно ощутить уже сейчас.