Иван Толстой: Петербургский прозаик Михаил Сергеевич Глинка принадлежит к тому прославленному дворянскому роду, который дал композитора Михаила Глинку, литераторов Сергея и Федора Глинку. По образованию мой собеседник морской офицер, окончил Ленинградское Нахимовское и Высшее военно-морское инженерное училище подводного плавания: в своей семье он – седьмое поколение офицеров. Участвовал в нескольких дальних плаваниях (Гибралтар, Куба, Миссисипи, Нью-Орлеан, река Святого Лаврентия, Монреаль), собирал материалы по истории мореплавания, автор двух десятков книг прозы, соавтор (с Михаилом Пиотровским и Георгием Вилинбаховым) идеи книжной серии "Хранитель".

Один из выпусков этой серии посвящен дяде и приемному отцу Михаила Глинки – легендарному специалисту по военной истории России, писателю, эрмитажнику Владиславу Михайловичу Глинке. Вот о нем прежде всего я и попросил рассказать.

​Михаил Глинка: Я просто обязан в первую очередь назвать своего дядю, приемного отца. После того как мой отец погиб на войне, мой дядя, Владислав Михайлович Глинка, родной младший брат моего отца, меня усыновил. И сделал он это заочно. Наша часть семьи находилась в эвакуации в маленьком городке Кологрив. Это городок, с одной стороны, совсем маленький, с другой стороны – он может быть горд тем, что оттуда вышла замечательная женщина, математик Ольга Александровна Ладыженская. Вот тут я могу похвастаться, что в довольно раннем детстве, мне было шесть-семь лет, я загонял коз в их двор. Мать и дочь Ладыженские (мужского начала в этой семье уже не существовало) вели натуральное хозяйство, и я в какой-то степени был его участником.

Иван Толстой: Маленький Миша уже тогда знал, в чей двор загонять коз.

Михаил Глинка: Это верно. Ольга Александровна, окончив школу, уехала в Ленинград, я ее несколько лет не видел, а потом и моя дорога пролегла в Ленинград, и когда мы встретились через несколько лет, она своим оставшимся волжским говорком сказала: "Вы так тогда смотрели на меня, что я вас очень хорошо запомнила". Я тогда уже чуть ли не в Союз писателей поступил, у нас был очень большой перерыв, хотя я знал, что наши семьи время от времени пересекаются. Иногда замечательные люди исходят из абсолютной глубинки, как Кологрив, город в четыре тысячи жителей, где загоняют коз на двор и где нас, эвакуированных во время войны, называли "ковыренными". Замечательное слово, которое потом все мои родственники вспоминали. К нам относились хорошо, если ты себя хорошо ведешь, то в таком городке к тебе будут хорошо относиться.

В гораздо более поздние годы, читая Фолкнера, я ловил себя на том, что черты Йокнапатофа, городка, в котором жили герои Фолкнера, необыкновенно напоминали мне по изгибам своих действий и по какому-то ощущению небывальщины и потусторонщины городок Кологрив.

Иван Толстой: А поскольку город Йокнапатоф, как известно, вымышленный, то все это архетипично, это то, что живет просто в сознании человека, который думает об окружающих людях, об обществе, о психологии, о законах природы.

​Михаил Глинка: Я помню небылицы, которые моим родственникам рассказывал приходивший к нам человек по имени Петруха. Сын богатых родителей, он с детства, еще в дореволюционном Кологриве, отрицал всякого рода цивилизованность. Например, когда его родители посмели отремонтировать его комнатку и когда он из какого-то своего лесного отсутствия в эту комнатку пришел и увидел, что они сделали, он в бешенстве схватил две вилки и стал ими раздирать обои, доведя ее до такого состояния, когда ему стало уютно. После этого родители отступились, поняли, что Петруха не того корня, как они предполагали. Это был один из друзей нашей семьи, потому что в нем было много естественной человечности, душа в нем была очень теплая. Это фолкнеровские моменты, это чудо из какого-то другого мира.

Иван Толстой: А вы родились в каком городе?

Михаил Глинка: Родился я в городе Старая Русса.

Иван Толстой: Достоевские места.

Михаил Глинка: Больше того, не только места, а Анна Григорьевна Достоевская была пациенткой моего деда, Михаила Павловича Глинки, который, окончив Военно-медицинскую академию, выбрал себе после японской войны, на которой он был, это местопребывание как земского врача. Он там был в городской управе избранным, был врачом старорусского курорта. Он умер в 1939 году, родившись в 1872-м. Умер своей смертью – у него была эмфизема легких. Но еще и потому, что в это время в тюрьме находился мой отец, которого забрали за то, что он якобы отравлял лошадей.

Первый звук, который в жизни произнес мой отец, было "тпру". Он был в лошадей не просто влюблен. Однажды, это был Северный Кавказ, около горы Змейка, около Пятигорска, там конный завод, на котором отец был в середине 1930-х годов, он увидел, как конюх лягнул жеребую кобылу сапогом в живот. Он подошел к этому конюху, поднял его на плечи, донес его до кучи жидкого навоза и бросил в навоз.

Отец был специалистом по военному коневодству. После чего все знали, чего не надо делать при отце. Отчасти, может быть, и поэтому отца арестовали в 1937 году. Там выращивали буденновскую породу в основном. Там было какое-то количество абортов у лошадей, и человек тридцать с этого завода арестовали, потому что считали вредителями. Потом выяснили, что жеребые кобылы на пастбище какую-то травку одну едят, которую не нужно. Поэтому были выкидыши. Отец просидел до 1940 года, а когда посадили Ежова, их выпустили.

Мне было четыре года, я помню, как в Старой Руссе сидит на скамейке в саду человек, которого называют моим отцом, а рядом с ним на коленях стоит другой человек. И потом мне бабушка, когда отца не стало (он в 1942 году погиб под Колпином), рассказала, что это приезжал один из тех, кто был на том заводе, и по его доносам арестовали нескольких людей, в том числе и отца. Он приехал просить прощения, виниться. Я помню сгорбленную фигуру отца, силуэтом, потому что солнце светило и перед ним на коленях стоит человек. Почти античная группа.

Иван Толстой: Владислав Михайлович Глинка, в каком смысле он оказался учителем вашим? Приемным отцом – понятно. А учителем?

Михаил Глинка: Эпизодик один, который кое-что пояснит. В Кологриве мы прожили до 1945 года, я там окончил первый класс, получил первую в жизни грамоту за первый класс. Мы приехали по вызову дяди, уже усыновившего меня, в Ленинград. Первое, что я сделал, а у меня был уже свой складной нож, на буфете красного дерева (я ящик, слава богу, оттянул) я вырезал свои инициалы. Это первое, что после фолкнеровского пребывания в Кологриве я сделал в Ленинграде. До сих пор на этом буфете вырезано "МСГ". Вот я такой дикий мальчик, сформировавшийся в эвакуации. И один из первых эпизодов общения с дядей был такой.

Кроме самых близких родственников, дяди и тети, были другие Глинки в Ленинграде, чуть по боковой ветви. Химик Константин Дмитриевич Глинка, профессор сельскохозяйственной академии. Я его никогда не видел, но у него был дочь Нина Константиновна, ироническая дама, очень много читавшая, никогда не вышедшая замуж. Они жили сначала здесь, а потом, когда умер академик, его жена, взбалмошная тетка, сказала, что не может в этой квартире жить, и поменялась в Удельную. Там деревянный дом, очень высокие этажи, уборная на втором этаже и бревенчатый колодец, который вел в выгребную яму. Я сейчас это вспоминаю как страшный сон. Она туда выселилась, потому что там ей ничто не напоминало об этой ужасной потере. Он был довольно известным человеком, почвоведом, был на конгрессе в США. Вот его дочь, перечитавшая все в жизни, когда у дяди моего бывала, начинала смотреть только на верхние полки его стеллажей, куда откладывали какие-то журналы старые, потому что все, что можно было прочесть на нижних полках, она прочла. Она читала большую половину дня, поскольку жила на Удельной, ездила работать на мясокомбинат на трамвае, и она в трамвае перечитала всю мировую литературу.

Иван Толстой: Вместо того, чтобы с юношами знакомиться.

Михаил Глинка: У нее были очень интересные вещи в комнатке на Удельной. Я у нее обнаружил фотоаппарат "Фотокор" с вынимающейся створкой, куда пластинка запихивалась, она мне дала несколько пластинок, и я радостный, мне было десять лет, этот аппарат привез домой из гостей. Мы жили в Басковом переулке, в котором родился товарищ Путин через четыре дома от нас. Дом 20, это угол улицы Восстания. Дядя, увидев у меня фотоаппарат, спросил: "Ты уже кого-то сфотографировал?" И я сказал, что хотела сфотографироваться какая-то Маша, Нина, не помню, "но не буду же я ее снимать, она дочка дворничихи". Оплеуху я получил сразу! Дядя не просто не думал, у него рука полетела ко мне. Он дал мне по морде, я почти потерял сознание, он ушел из комнатки, где мы были, такая тишина наступила. Я сидел, потом открылась дверь, он вошел, сел и сказал: "Иди сюда". Я шагнул к нему, он посадил меня на колени и сказал: "Ты понимаешь, что ты сказал? Что она – дочка дворничихи, поэтому ты ее не сфотографировал". Я не помню, какие слова он дальше говорил. Дело в том, что дед моего дяди по материнской линии Сергей Николаевич Кривенко был народником. Вот эта оплеуха – привет от Сергея Николаевича Кривенко, который сидел в Петропавловке и которого Ленин очень не любил.

Иван Толстой: Главным учителем своей жизни мой собеседник называет своего дядю, ставшего его приемным отцом, специалиста по военной истории эрмитажника Владислава Михайловича Глинку.

В чем же невыразимая или выразимая суть Владислава Михайловича Глинки? В чем он был чистый гений? Потому что эта фигура в истории русской культуры знаменитая, это и автор книг, и носитель легенд о самом себе.

Михаил Глинка: Я бы эту оплеуху не исключал из того. Он был человек порыва, с одной стороны, с другой стороны – этот порыв был глубоко мотивирован историей семьи, взглядов. У нас в семье, у меня такое ощущение, были слуги – люди, которых нанимали. Няня, повариха. Вот эта субстанция служебных людей, которые по своему образованию и положению находятся ниже, чем семья, потому вы их и нанимаете. Они все потом становились либо друзьями, либо диктаторами в семье. Такой была моя няня Лиза Ложкина, которая пришла как няня трех мальчиков, сыновей деда и бабушки, а потом стала хозяйкой не имущества, а хозяйкой положения. Больше того, после войны, когда нашего дома не стало, он сгорел, мы с бабушкой ездили в деревню Буреги около озера Ильмень к няне Лизе, где она жила со своей сестрой.

Дядя был не только глубоко демократичен, он не делил людей на классы, на бар и крестьян, а он себя еще при этом одергивал. Он ощущал неловкость, естественную, глубокую, порой не выражающуюся никак, но все-таки приниженность или обиду, когда человек, занимающий более высокое положение в обществе, оказывает немного пренебрежительное снисхождение, он этого не выносил.

Иван Толстой: А в профессиональном отношении? Чему он учил как историк, как знаток, как увлеченный человек? Как он передавал эту сторону дела вам? И предавал ли? Можно ли это передать?

Михаил Глинка: Я тут немножко пойду вкось, потому что дядька Владислав Михайлович был явно учеником знаменитого музейщика Сергея Тройницкого.

Иван Толстой: О фарфоре эрмитажном он писал.

Михаил Глинка: Да, вообще знаток фантастический. Дядя был его учеником и последователем в каком-то этическом плане. Например, как-то Тройницкий ему сказал, и это было не в форме нравоучения, а в форме объяснения своих собственных поступков: "Никогда не кладите музейный предмет в карман! Сколько бы вы ни были заняты, как бы вас ни отвлекли разговором, как бы вам ни понадобилось немедленно кому-то отвечать или чтобы у вас были руки свободны". Просто профессионально, чтобы такого жеста не могло померещиться даже. Однажды, будучи в театре, Тройницкий запустил руку в карман и с ужасом обнаружил там музейный предмет маленький. Он выскочил из ложи, добежал до подъезда, кликнул извозчика или автомобиль. Мало ли несчастных случаев, что-то упало на тебя, а потом у тебя в кармане находят музейный предмет, и твоей не то что биографии, а тебя вообще нет, ты уже не сможешь оправдаться. Никогда! Чтобы вы боялись этого жеста. Не дайте предмету погубить вашу жизнь! Кроме того, вы член семьи своей, вы можете оставить семью в позоре. Вот это урок, который дядька мне потом рассказал.

Иван Толстой: Что еще говорил Владислав Михайлович? Какие вы еще помните его поступки, советы, реакции?

Михаил Глинка: Что касается женщин, он говорил, что никакого рода споры, свары, никакие пренебрежительные реплики, что есть кодекс отношения к женщине, который исключает ситуацию, которая поставит ее в неловкое положение. Рыцарство – это не только, когда ты ее спасаешь от врага или не даешь ему ее пленить, но вообще во всечасном уважении к тому, что она – слабый пол, что она порой не может оборониться. От нее ты этого не можешь ни потребовать, ни ожидать, ты должен быть предупредителен не в том, что она споткнется, потому что тут камень, а в жизни ты должен все время думать вперед, чтобы не поставить ее в ложное положение, потому что твое ложное положение ничего не стоит по сравнению с тем, что ложное положение у женщины. Потому что ты оправдаешься, ты сильный человек, ты мужчина, ты оправдаешься хотя бы перед самим собой. Поступить так, чтобы она не знала, куда ей деваться от смущения, стыда, неловкости положения – ты об этом должен не просто помнить, а ты должен быть стражем этого обстоятельства.

Они с тетей, в конце концов, разошлись, тетя потом жила со знаменитым эрмитажником Андреем Ивановичем Корсуном, но когда он умер, Владислав Михайлович сказал: "Ляля, приходи-ка ты обратно, куда тебе деваться?"