Повтор программы от 9 марта 2019

Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ личности", который вы также смотрите на телеканале "Настоящее время". Наша программа не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.

Уникальную личность мы сегодня залучили – самый знаменитый русский радиоведущий, он же гражданин Британской империи и кавалер ордена Британской империи Сева Новгородцев, в гостях у нашей передачи.

(Видеосюжет о Севе Новгородцеве. Закадровый текст:

Мало сказать, что Сева Новгородцев – легендарная личность. Сева Новгородцев, музыкальные передачи, которые он вел из Лондона, а слушали мы их в Советском Союзе, – это часть нашей жизни, это молодость тех, у кого она пришлась на 70–80-е годы, то есть по меньшей мере двух, а то и трех поколений советских людей. Он был нашим проводником в мир западной музыки, от которого мы были фактически отсечены железным занавесом.

Стиви Уандер, Чак Берри, Джимми Хендрикс, Донна Саммер, Элвис Пресли, Род Стюарт, Клиф Ричард, Queen c Фреди Меркьюри, Джо Кокер, Боб Дилан, Pink Floyd, Led Zeppelin – многие из этих имен и названий плюс десятки других мы впервые узнавали и слушали их музыку, прильнув к коротковолновым приемникам раз в неделю, в полночь по пятницам, едва только раздавались позывные: "Сева-Сева-Новгородцев – город Лондон-Би-би-си..."

Но сам Сева Новгородцев – личность не менее значительная, чем многие из тех звезд, чьи записи он ставил и изумительно интересно комментировал в студии. То есть для многих из нас – более значительная. Он нас привел, сквозь все советские глушилки и тернии, к этим звездам, научил нас эту безумную адреналиновую музыку слушать, разбираться в ней, влюбил в нее. Первый русский диджей, самый знаменитый русский радиоведущий, артист, джазмен, писатель, штурман по первой профессии – отсюда, думаю, любовь к белому кителю… Сева Новгородцев – встреча с легендой).

Студия

Леонид Велехов: Здравствуйте, мой дорогой Всеволод Борисович, Сева. А больше всего мне нравится – Селавод Париссыч, помните? (Смех в студии.)

Сева Новгородцев: Да-да-да, с эстонским акцентом.

Леонид Велехов: Так вас называл ваш эстонский командир во времена вашего мореходства…

Сева Новгородцев: Капитан…

Леонид Велехов: …капитан во времена вашего штурманства. Знаете, с чего я хочу начать наш разговор? Вот у вас жизнь почти напополам разделилась между Россией, тогда Советским Союзом, и эмиграцией, жизнью на Западе. Какая половина важнее, дороже, насыщеннее смыслом, можно определить?

Сева Новгородцев: Хотел бы сказать, конечно, что в Советском Союзе, но там была сплошная чересполосица. Во время войны я был в эвакуации с маменькой, где-то в Сибири, в Курганской области. Мы страшно там голодали. Я был дистрофиком, разучился ходить. И когда мы вернулись в Питер в 1944–1945 году, то моя маман, высокая, здоровая, крепкая, красивая блондинка, стеснялась со мной выходить на люди, потому что ей все говорили: "Что ж ты сынка-то не кормишь, милая?! Вон у него лицо зеленое!" (Смех в студии.) Мне, видимо, из-за этого так и не удалось набрать веса потом в жизни, потому что голодное детство как бы гарантирует стройность фигуры на все оставшиеся годы.

Леонид Велехов: Что же может быть лучше?!

Сева Новгородцев: Да! А потом у нас у отца были крупные неприятности в 1947 году. Он был заместителем начальника Балтийского пароходства. Село судно на мель, пароход "Печенга". Ну ладно бы просто село на мель, но это судно везло специальный репарационный груз, а именно – что-то из Германии каким-то большим чинам в особо крупных количествах.

Леонид Велехов: Трофеи.

Сева Новгородцев: Трофеи. Отец сделал все возможное для спасения судна, сам руководил спасательными операциями, но... Был суд, у меня сохранились из его архива все бумажки. Капитан Бушин (из дворян, как было подчеркнуто), второй помощник, Виноградов, и отец – на скамье подсудимых. А что там произошло? У магнитного компаса… Он всегда врет, но надо знать, насколько он врет, для этого вычисляется так называемая поправка. И вот второй штурман поправку эту ввел по ошибке ночью, видимо, не с тем знаком: короче, думали, что плывут туда, а поплыли несколько в другом направлении. Судно село на мель. Короче, постановление суда: капитана, с пропусками напечатано, "р а с с т р е л я т ь" с полной конфискацией имущества, штурману – 15 лет. Отец сумел доказать, что он не совершил никаких ошибок, и поэтому его оправдали. Но! Когда объявили о расстреле, отец встал, обнял этого капитана и сказал: "Валя, не вешай нос, мы тебя не оставим!"

Леонид Велехов: Ах! Ух ты!

Сева Новгородцев: И действительно, балтийские моряки этого капитана не оставили. 250 человек в 47-м году – еще Сталин жив! – подписали письмо Швернику, он был тогда руководителем партийным в Ленинграде. И Шверник заменил расстрел на 25 лет.

Леонид Велехов: Что вы говорите!

Сева Новгородцев: Капитан остался жив. Но партийные боссы, может быть, как раз те, которым везли репарационные грузы, остались очень недовольны "спонтанным проявлением организованного сопротивления". Отца с работы сразу выгнали, исключили из партии. И у него случился нервный срыв: он попал в психиатрическую больницу, по-моему, месяца на полтора. А когда вышел, морячки, друзья, ему подыскали работу сначала в Риге, но там что-то не сложилось, а потом в Таллин он уехал начинать карьеру всю с начала. И мы оказались в 49-м году в Таллине, где я пошел во второй или третий класс. В последующие двадцать с чем-то лет он свою карьеру полностью восстановил…

Леонид Велехов: Возродился из пепла.

Сева Новгородцев: И замначальником Эстонского пароходства ушел уже на пенсию… А я в детстве хотел быть актером, поступал в театральное училище. Слава богу, не поступил.

Леонид Велехов: Я думаю, что сцена много потеряла.

Сева Новгородцев: И отец мне сказал: "Ну, не вышло по-твоему (а я подавал надежды, какие-то призы зарабатывал, конкурсы выигрывал), давай по-моему". И я поступил в высшую мореходку, Макаровку, учился там пять с половиной лет, там же музыкой занялся и там же заиграл в музвзводе и в эстрадном оркестре. Но мне очень важно было по окончании училища попасть к отцу, потому что я был неблагонадежный, и визу для загранплаваний мне не открывали, а моряк без визы – это как легкоатлет без ног. (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Абсолютно!

Сева Новгородцев: Поэтому распределительная комиссия… Представьте себе картину: сидят суровые мужчины, все в позументах, а возглавляет распределительную комиссию первая женщина-капитан Анна Ивановна Щетинина, которая была круче по характеру любого мужика. И говорили про нее, что если попросишься на север – пошлет на юг, а если попросишься на юг – пошлет на север. Я потом уже задним числом узнал, что Анна Ивановна Щетинина плавала с моим отцом, что она потом, уже став капитаном, работала в Балтийском пароходстве и, соответственно, знала своего непосредственного начальника. И у них, возможно, были дружеские, теплые отношения. Так вот, я перед ней стою с дрожащими коленками. И она, не поднимая глаз от распределительной бумажки, говорит: "Так, курсант! Где хотите работать?" Я набрал воздуху и говорю: "На Дальнем Востоке!"

Леонид Велехов: Вот хитер, а!

Сева Новгородцев: Она мне сурово говорит: "Поедете в Эстонию!" (Смех в студии.) Я интуитивно разыграл с ней пьесу, а она мне, соответственно, с полным знанием предмета подыграла. Все у них было с отцом договорено, такие люди той эпохи понимали друг друга, как умные лошади, – без слов… Потом ситуация в чем-то повторилась, когда я, отработав уже штурманом года полтора, накопил огромный отпуск и поехал в Ленинград к своему другу, ныне народному артисту Давиду Голощекину, джазмену. А мы с Додиком дружили: он меня в студенческие оркестры брал и так далее. И я у Додика поселился на полу в его коммунальной квартире. И поступило предложение – собрать ансамбль для Ленконцерта. Ну, мы уже джазисты с опытом, быстро сляпали программу, сдали худсовету, и нам говорят: "Идите в кадры – оформляйтесь". А как оформляться, если я штурман в Эстонском пароходстве, молодой специалист по распределению? Вы помните советские законы – два года надо отработать. Но мне умные люди подсказали, что если удастся перевестись с одного места на другое, то ты уже не молодой специалист. И вот этим крючкотворством я воспользовался. Я пошел к другу семьи, который тогда был директором НИИ Водного транспорта, Мельникову, он был репрессированный, пострадавший. Он чудом выжил в лагерях и закончил свой срок главным инженером Норильского никелевого комбината. И вот он, победив смерть, вернулся в Питер, ему дали этот институт. Он очень симпатизировал моей матери, когда приезжал в Таллин, у нас останавливался. Отец даже его ревновал. И я пришел к нему. Чудесный человек, просто золото! И он мне сказал: "Вот тебе письмо, поезжай в Эстонию, я тебя беру на работу". И с этим письмом я пришел к отцу и говорю: "Я тебя никогда ни о чем не просил, но вершится у меня судьба. Я так мечтал стать музыкантом – и вот меня берут в Ленконцерт". Отец, как все эти люди, пережившие 30–40-е, ничего не сказал, поднял трубку и говорит: "Георгий Михайлович, тут у меня сын Сева джаз хочет играть свой. Ага! Понял. Пошлю". Положил трубку, мне говорит: "Завтра пойдешь в поликлинику, в рентгенкабинет, где работает Любовь Михайловна, там тебя будут ждать". Я пришел. Все уже было понятно. Я пришел к рентгенологу. Она, видимо, в каких-то отношениях была с главврачом, которому отец звонил, и я вышел от нее через двадцать минут с идеальной классической язвой двенадцатиперстной кишки.

Леонид Велехов: Ох ты! (Смех в студии.)

Сева Новгородцев: То есть она нарисовала все это. Я пришел тогда уже в пароходство к начальнику, которого тоже с детства знал, и говорю: "Модест Густавович, я вот заболел, плавать не могу, на биче сидеть тут тоже не хочется. А меня в Ленинграде берут на работу. И там у меня девушка в положении". Про девушку я придумал. Он говорит: "Так, Севка! Пошел отсюда, никуда я тебя не отпущу". И я в полной прострации, потому что у меня рушатся все планы, пришел к отцу и говорю: "Модест меня не отпускает". А отец сказал коротко: "Модест завтра едет в Москву на коллегию в министерство". Остался отец вместо него. Назавтра я пришел к начальнику отдела кадров, объяснил ситуацию, что я больной, работать не могу. Он звонит отцу и говорит: "Борис Иосифович, тут ваш сын хочет переводиться в Ленинград". Я только услышал два слова: "Не возражаю!" (Смех в студии.). И я приехал в Ленинград. Меня Мельников утром принял, а после обеда уволил, и после этого я пришел в Ленконцерт. Восемь дней заняла эта блестящая операция. Я пришел и говорю: "Вот! Я готов работать". А кадровик, такой лысый, в круглый очках, говорит: "А прописка?!" Но это другая история.

Леонид Велехов: Слушая вас и прочитав вдобавок ваши совершенно потрясающие воспоминания, четыреста страниц каких-то изумительных, мельчайших деталей вашей жизни, я все-таки думаю, что ностальгируете вы по той жизни, оставленной здесь, в Советском Союзе. Но я хочу в этой связи спросить вот о чем. А там, на Западе, вам что-то не удалось осуществить из того, что вы планировали здесь? Ведь вы же уехали туда будучи уже известным музыкантом, причем таким первопроходцем, руководителем одного из первых ВИА, "Добры молодцы", которых мы все помним. Там ваши планы музыканта не реализовались все-таки?

Сева Новгородцев: Частично реализовались. У меня был такой период, приблизительно вокруг 1980 года, когда бибисейское начальство, заинтересовавшись причинами моего успеха в эфире, стало читать мои сценарии и ужаснулось, потому что там ничего ни в какие рамки, с их точки зрения, не влезало – это было сплошное нарушение хартии Би-би-си и продюсерских гайдлайнов. И у меня начальница, аристократка – двойная фамилия через черточку – Мэри Ситен-Уотсон, стала затребовать сценарии на прочтение и аккуратно вычеркивала шутки, которые ей казались слишком рискованными и неуместными. Но вы понимаете, я ведь сидел и выдумывал хохмы, которых еще никогда никто не писал, а сочинить шутку, которую никто никогда не слышал, – это огромная работа. У меня иногда уходил целый рабочий день на это, потому что я садился, и поток сознания записывал в амбарной книге. А когда что-то, какая-то искра проскакивала, я ее уже тогда разрабатывал. Короче, в 1980 году я был очень недоволен своими отношениями с Би-би-си и активно искал другую деятельность. У меня был приятель, большой любитель клубной музыки, и он говорит: "Тут столько всего!" И он меня сподвигнул, я начал ходить с ним по клубам. И кончилось дело тем, что я нашел карибскую группу, карибо-британскую под названием "Икарус". Они играли музыку регги. И я с ними заключил контракт, создал пластиночную фирму, мы выпустили несколько пластинок. А потом я на репетицию принес саксофон. Они говорят: "Ну, ты даешь!" И я с ними уже играл, по колледжам, по институтам мы ездили, потому что в Англии у всех студенческих союзов есть бюджет на приглашение музыкантов. И они сами решают, кого им брать. Так что мы года два так просуществовали. ​

Леонид Велехов: То есть саксофон ваш любимый, с такой потрясающей нежностью вами описанный на десятках страниц, вы в руки брали в той, западной жизни?

Сева Новгородцев: Да. Но потом, когда это кончилось, я саксофон положил опять на консервацию.

Леонид Велехов: Сева, а что такое для вас музыка – это жизнь или просто работа?

Сева Новгородцев: Скорее всего – жизнь, потому что сейчас я каждое утро занимаюсь на флейте, час-полтора, играю студенческую классику. Этого никто не знает и никто не слышит. Значит, это нужно кому? Только мне. Осталась какая-то музыкантская дисциплина, работа над собой – без всякой надежды, потому что техника в моем возрасте становится не лучше, а хуже, пальцы бегают не быстрее, а медленнее, дыхание не длиннее, а короче… Но я этого занятия не оставляю и вряд ли уже оставлю.

Леонид Велехов: А вы действительно так любите рок?

Сева Новгородцев: Совершенно его не люблю. (Смех в студии.) Сейчас уже задним числом скажу, что когда я передачи вел, я был преподавателем, который обгоняет свой класс на три урока. Так что в меня эта музыка тоже входила с трудом, но когда уже входит, то это уже твоя.

Леонид Велехов: Ваши собственные музыкальные кумиры?

Сева Новгородцев: Каждый человек слушает ту музыку, которую он любил в восемнадцать лет. Все мы – заложники своих вкусов позднего юношества. Поэтому у меня на телефоне 240 песен записано, и если я еду в какую-нибудь дальнюю поездку, то через громкую связь включаю все это мое караоке автомобильное. Это, в основном, Фрэнк Синатра 1940–42 годов, когда он только от Томи Дорси ушел и стал солистом, это Мэтт Монро, и все эти мужики с красивыми голосами, которые поют под офигенно красивые оркестровки.

Леонид Велехов: Да, конечно.

Сева Новгородцев: Ну, мое извинение, что мне надо голос поддерживать, потому что приходится иногда и к микрофону подходить, и записывать свои аудиокниги, и давать интервью. У Новгородцева есть теория голоса. Голос легко представить в виде воды, выходящей изо рта говорящего или поющего. Скажем, у итальянского тенора на метров пять или шесть вода изо рта выливается. А есть люди, у которых все стекает по подбородку (говорит шепотом): "Ты что там куришь?! Мне тоже оставь!" Ну, я стараюсь поддерживать голос на уровне где-то метра от себя.

Леонид Велехов: Идеал такой.

Сева Новгородцев: Чтобы какая-то проекция была, но не слишком, чтобы не превращаться в сценическую речь, знаете (говорит громко): "Марья Васильевна, как вы сегодня?!" Она говорит: "Прекрасно!" Чтобы этого не было, но какая-то проекция должна быть.

Леонид Велехов: Сева, а как вы объясняете вашу славу и популярность ваших передач в Советском Союзе?

Сева Новгородцев: А я объяснить этого не могу. Это как Мюнхгаузен, который себя за шнурки из болота вытаскивает. (Смех в студии.) Точки приложения никакой нет, так что это все невозможно. Знаете, это как дети играют. Вот ребенок играет, он не может объяснить, что он делает, что он будет рисовать или лепить. Вот это состояние я пытался сохранить в себе как можно дольше. Потому что, когда говорят пышные слова о творчестве, то творчество-то как раз у этого ребенка, потому что он находится внутри своего воображения и что-то такое лепит, не зная, получится или не получится. Я стараюсь по этим законам жить. Единственное, что я могу сказать в объяснение, это вот что. Когда я начинал передачу в 1977 году, у меня перед глазами стоял зрительный зал. Поскольку я на гастролях провел более двенадцати лет, особенно, когда с джаз-оркестром, я сидел в саксофонах впереди. И первые ряды близко к нам, я их видел. А во всех провинциальных советских городах на концертах в первых рядах сидели местные партийные боссы, им все равно на что ходить, потому что делать там нечего: кто приехал, на того и идут – казачий хор или джаз-оркестр из Ленинграда. А джаз-оркестр привез какую-то непонятную американскую музыку, сидят там люди и играют, а они сидят и смотрят на нас стеклянными глазами. Короче, мне было важно этот синдром "стеклянных глаз" не повторять. Мне очень важно было создать невидимую связь. И у меня принцип сформировался потом, который, мне кажется, и вы тоже проповедуете. Принцип такой – хорошо сидим!

Леонид Велехов: Абсолютно с вами согласен!

Сева Новгородцев: Вот мы сидим, я вам что-то рассказываю, все слушают и всем хорошо. Это был кокон теплой дружбы. Причем, советская молодежь, на которую я вещал, была под страшным гнетом школы, комсомола, родителей. На них все повышали голос, орали, пытались воспитывать, строили, посылали в армию, там били, и так далее. И вдруг у них появился дружеский голос, который им какие-то шутки рассказывает, рассказывает то, что им интересно. Причем передачи все были писанные, тщательно выверенные тексты… Когда я заглядываю в старые тексты, там есть ремарки – "ля-ля-ля, поет", или "кашляет", или "чихает", и так далее. Там был элемент драматургии. И все это развивалось со временем. И я их, сам того не желая, на это подсадил. И там был элемент, конечно, любви. Я к тому времени был крещен в Италии, меня американцы крестили в протестантскую, библейскую веру. Я евангелический христианин, то есть все основывается на Священном писании. В той церкви, в которой меня крестили, крестов даже на стенах нет…

Леонид Велехов: А как объяснить эту сумасшедшую популярность западной музыки среди советской молодежи в 60–80-е годы? Что это такое? Откуда это? Это что, синдром запретного плода или что-то еще?

Сева Новгородцев: Это элемент художественной правды. Потому что рок-н-ролльщики не были подвержены, скажем, как мы, многочисленным худсоветам. Им не нужно было петь и сочинять с оглядкой на какого-то дядю. Там, наоборот, главенствовала так называемая дворовая культура. А в дворовой культуре ты, пацан, должен быть правдивый, потому что в хулиганке и в драке никакой позы быть не может. Этот элемент правды был у Высоцкого, особенно раннего, когда он блатные песни пел. И народ, чувствуя эту правду, его полюбил. Так вот в рок-н-ролле это еще было замешано на поэтическое творчество, на музыкальный поиск, а самое главное – на бешеную энергию, которая в эту музыку вкладывалась. Ты под эту музыку, как сейчас говорят, мог колбаситься часами. И я вот сейчас посидел на эфире на "Рок FM" и опять окунулся в эту энергию. И у меня там всякие шевеления душевные произошли. А можете себе представить, что делалось с молодыми людьми, у которых гормон играет! Они строят жизнь! Они ищут свой путь!

Леонид Велехов: Могу себе представить, потому что сам это переживал. Но это именно по ту сторону эфира, а вы-то?! У вас же не было никакого фидбэка, особенно, первые годы. У вас не было ощущения, что вы в пустоту куда-то вещаете?

Сева Новгородцев: Абсолютно, да! Но у меня был приятель Геннадий Покрас, в эфире Галин, который приходил обычно на ночную смену. А меня весь день трепали, не давали работать, я садился вечером писать эти сценарии, и к двенадцати ночи у меня сценарий был готов, и я ему читал. Если он не смеялся, я садился переписывать. Так что, вот такая у меня была первичная обратная связь. А первый обратный сигнал пришел через эмигрантский журнал "Посев". Там была напечатана статья человека, побывавшего в Советском Союзе. И он писал: "А что молодежь?! Молодежь слушает Севу". И так я понял, что что-то такое происходит. По оценкам западной прессы…

"Дейли мейл" писала, что аудитория у меня была – 25 миллионов. Но я всегда в шутку говорил: "Это было в газетах – это значит правда!" (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Но потом все-таки поверх этого железного занавеса стали приходить какие-то уже отсюда сигналы?

Сева Новгородцев: Да, первые письма шли через иностранных студентов. Мои слушатели находили каких-то сирийских курсантов, албанских студентов, кубинских деятелей молодежного движения, давали им письмо и говорили: "Опусти в почтовый ящик, когда пересечешь границу! Только опусти – ничего больше не надо!" Потому что все знали, что при каждом почтамте в СССР сидели люстраторы. Там стоял титан с кипящей водой, и они трубками с клистирным наконечником отпаривали письма, вскрывали, люстрировали, брали на карандаш, уничтожали письмо, либо досылали дальше. Те, что досылались дальше, приходили ко мне. И я через увеличительное стекло видел этот грубый нанос нового гумиарабика кисточкой. У нас потом была такая игра, термины были – КВВК, КВК… Это клееподтек верхнего клапана, нижнего клапана и так далее. Потому что я видел, что вскрывали, что намазали еще раз клеем, потому что клей уже не фабричный, а ручной, он сочится и так далее… Надо рассказать о письме в бутылке. Морячок какой-то написал письмо и адрес написал – Би-би-си, Сева Новгородцев, – запечатал бутылку и бросил в море. Бутылку прибило к берегам Дании. Не знаю уж, как они догадались послать это в Англию, но это попало потом…

Леонид Велехов: Сева, это не из Жюль Верна?

Сева Новгородцев: Нет, попало это на Би-би-си. Отправили на Всемирную службу, а там сказали, что, скорее всего, это Русская служба, и письмо пришло ко мне. Но еще были письма от слепых! Я прямо слезами обливался, потому что я слепым очень сочувствую. Методом Брайля были эти письма написаны. Би-би-си отсылало их в Королевский институт слепых, там их транслитерировали, а потом еще кто-то переводил. И вот эти письма приходили ко мне. И я с ними был в какой-то переписке, а потом узнал, что эти ребята, которые мне писали, сами стали радийщиками. Они организовали первую радиостанцию Общества слепых. И потом уже шикарно поставленными баритонами на Би-би-си мне звонили и брали у меня интервью. Круг замкнулся.

Леонид Велехов: Для кого же радио свет в окошке, как не для слепых!

Сева Новгородцев: При Рональде Рейгане американцы разместили крылатые ракеты. Почему-то в Советском Союзе по этому поводу очень нервничали. Предполагаю, что у самих крылатых ракет таких тогда, во всяком случае, не было. И придуман был такой ход: в "Комсомольской правде" было опубликовано открытое письмо Рональду Рейгану, написанное шрифтом как бы от руки: "Мы, прогрессивная молодежь, против крылатых ракет и войны. Мы за мир, за дружбу, счастье" и так далее. И четырнадцатилетний мальчик из Ленинградской области быстро сообразил, что к чему, и, тщательно скопировав этот почерк, написал: "Мистер президент!", а потом: "Привет, Сева! Времени нет, шутить не будем – давай поставь такую-то группу!" (Смех в студии.) И он точно рассчитал, потому что люстратор, сидящий на почтамте… Мимо него десятки тысяч таких прогрессивных писем идут, еще одно пришло, и он автоматически пропустил. И этим трюком потом воспользовались еще несколько человек.

Леонид Велехов: Но как голова у мальчика сработала – это же просто грандиозно!

Сева Новгородцев: Голь на выдумки хитра.

Леонид Велехов: Не говорите! Сева, а в Британии, в Лондоне вы были знамениты, известны, вас узнавали на улице?

Сева Новгородцев: Я в каком-то смысле повторил судьбу Уиллиса Коновера. Уиллиса Коновера слушало до ста миллионов человек. Он был в каждом доме со своим шикарным голосом. Но его знал только его продюсер и техник, к которому он ходил записываться. Вообще не знал никто! Поэтому многие годы, пока письма не пошли, я просто был скромный служащий, ходил, записывался. Но потом, конечно, каким-то осмотическим путем стало это просачиваться, и первыми сообразили наши техники. Я в какую-то их комнату, где они отдыхают между передачами, однажды зашел и увидел: висит моя фотография, увеличенная до точек, раздутая такая, метр на метр. Я понял, что они уже гордятся сотрудничеством с этим человеком.

Леонид Велехов: Раз техники оценили – это все равно как наборщики в типографии: выше оценки быть не может!

Сева Новгородцев: Да, да, да! А потом, когда уже мы вернулись первый раз в Советский Союз в 90-м году…

Леонид Велехов: Помню, это было что-то феноменальное, вас с черного хода в Шереметьево выводили, да?

Сева Новгородцев: Через боковую дверь выкинули, чтобы я не задерживал проверку таможни.

Леонид Велехов: Честно скажите – были такие моменты, когда такая слава вам вскруживала голову?

Сева Новгородцев: Нет, не вскруживала. Единственное, о чем я всегда мечтал – скорее обратно, в безвестность. Потому что такой славы, когда тебя народ, как пираньи, раздирает на части, больше двух недель не выдержать.

Ко мне в первые годы подходили люди, брали за пуговицу и не отпускали, пока не расскажут свое. А какое у него свое? Уши у него в течение многих лет были заняты радио, а глаза свободны. И он смотрел на шкалу приемника, где сходились листочки зеленой лампы, и он говорит: "Понимаешь, я тебя слушал там, чуть левее Варшавы, где у меня трещина". (Смех в студии.)

Леонид Велехов: А тогда, в 70-е, в первой половине 80-х, в зените вашей славы, и просто деятельности творческой, вы могли себе представить и мечтали о том, что вы вернетесь в Россию?

Сева Новгородцев: Нет, нет!

Леонид Велехов: Никогда?

Сева Новгородцев: Я с родителями простился, твердо зная, что я, скорее всего, никогда не увижу.

Леонид Велехов: Так и не увидели?

Сева Новгородцев: Нет, я увидел их, и мама приезжала, и отец. Отец провел у меня блестящую совершенно передачу, потому что отец в 1932 году вез Горького назад на родину. Горький не захотел ехать пассажирским теплоходом, он хотел быть с народом! И так случилось, что теплоход "Жан Жорес", на котором отец был старшим помощником, стоял в Италии. И они забрали Горького, и Горький с ними всю неделю был. И там он помполиту втыкал, что тот неправильную линию партии докладывает. Но самое главное, отец рассказывал, что, когда они прибыли в Одессу, где Горького встречало десять тысяч согнанных рабочих, духовые оркестры играли, Горький вышел на мостик и говорит: "Ну, что?! Пришли пролетарского писателя послушать?" Все: "Даааа!" Он: "Шли бы лучше работать!" (Смех в студии.) Потом он сел в вагон Генриха Ягоды, который подогнали специально, отбыл в Москву: жить ему оставалось четыре года.

Леонид Велехов: Да, вагон будущего своего отравителя. Грандиозная история! А представляли ли вы себе, что эта система развалится? И еще одно: вашим передачам приписывают силу иерихонских труб, разрушивших неприступные стены древнего города: мол, они способствовали разрушению советской системы, Советского Союза. Вы такую мотивацию в свои передачи, в свои эфиры вкладывали или нет?

Сева Новгородцев: У меня была чисто эстетическая позиция. Просто, когда люди начали понимать, что в советской жизни, грозной и, может быть, иногда смертельно опасной, есть смешные стороны, она потеряла свое величие и страх. И когда все уже открыто стали смеяться над дурью советской системы, то, как только она споткнулась, она в одночасье рухнула. И мне кажется, есть некая параллель с современностью. Почему? Потому что Интернет позволяет установлению горизонтальных связей: Это основа настоящей зарождающейся демократии. И, как говорил Новгородцев, Россия – страна динамичная и непредсказуемая, рухнуть может все в один момент, причем, по сценарию, который никто представить себе не мог!

Леонид Велехов: Как это и произошло уже дважды – в 1917 году никто не мог себе представить, что это так развалится, и в 1991-м. Одна из этих горизонтальных связей, одна из первых, которая была проложена, – это и были ваши передачи и ваш контакт с советской молодежью…

Сева Новгородцев: Но я себе идеологически такого задания не давал. Потому что все новое создается откуда-то, из облака. И это область интуиции. Другими словами, как я говорю, ангелы вокруг летают, надо их слушать.

Леонид Велехов: И, вообще, как я понимаю, ваша главная мотивация не разрушительная, а, наоборот, созидательная.

Сева Новгородцев: Да! И я вам скажу еще кое-что: в 91-м году, когда рухнул Советский Союз, я резко остановил все антисоветские намеки.

Леонид Велехов: Что вы говорите?!

Сева Новгородцев: Резко прекратил! Моя работа сделана! (Смех в студии.) Я передал эстафету местным журналюгам, которые потом плясали на трупе, как хотели.

Леонид Велехов: А могли вы себе представить в те годы, что Лондон когда-нибудь будут называть Лондонградом? Вы понимаете, что я имею в виду.

Сева Новгородцев: Категорически не мог! Потому что, когда я приехал в Лондон в 1977 году, русских было не то двадцать, не то сорок человек.

Леонид Велехов: Серьезно?!

Сева Новгородцев: Ну да, какая-то старая эмиграция… У меня была знакомая баронесса Кнюпфер, княгиня Юсупова и все такие. Про них не буду рассказывать, потому что будет долго. А когда ты говорил, что ты русский, тебя начинали просто руками трогать, потому что всем было интересно – настолько это было экзотично. А потом поехали люди… Выяснили такой механизм, что можно приехать и сдаться: ты приходил в полицию и говорил: "Сдаюсь!" (Смех в студии.) Они не имели права тебе отказать, потому что полиция это не эмиграционная служба. И постепенно тебя ставили на пособие, не разрешали англичане только работать первые полгода или год. И так вот сдалось довольно много народу. Число русских все росло и росло, а уже после 91-го года хлынул новый контингент: поехали люди с деньгами и, конечно, испортили климат окончательно.

Леонид Велехов: Это была одна из тех причин, по которой вы Лондон покинули?

Сева Новгородцев: Ну, Лондон перенаселен, он стал очень нервным. Город дорогой, денег ни у кого не хватает на жизнь. Хлынула Восточная Европа делать всю ручную работу – водопроводчики, каменщики и прочие. Они блестящие специалисты, прекрасные работники, но они принесли с собой восточноевропейскую модель поведения. И я вам расскажу страшную вещь. Когда в 2016 году проходил референдум по Брекситу, то люди, следившие за голосованием, с тревогой сообщали властям, что поднялись пласты, которых они никогда раньше ни на каких голосованиях не видели! Поднялись английские низы! Почему они поднялись? Потому что это был их протест против поляков, румын, болгар, русских, которые приехали и просто себя по-хамски ведут! Громко разговаривают на иностранном языке в присутствии англичан, и англичане комплексуют, потому что они иностранных языков не знают, им английского достаточно. Едят в метро бутерброды, пялятся на красивых девушек, устроили какие-то сомнительные магазины, через которые пакистанцы левые сигареты продают. Англичане, которые выстраивали свое общество в течение десятилетий, столетий, через грубые и тонкие фильтры, когда друг в друга все тщательно вслушиваются, по акценту узнавая из какой он местности и какую школу закончил… Там же все на тончайших волосиках построено. И вдруг приходят и говорят: "А чё?" Как-то я летел в самолете, и мне сосед, чтобы пройти, говорит: "Икскьюзми – туалет!" (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Это с одной стороны. А с другой стороны, не хотели англичане сами чинить сортиры и канализацию, получили поляков и украинцев для этого.

Сева Новгородцев: Абсолютно! Надо было брать пример со Швейцарии, где все проходят год гражданской службы – работают в больницах санитарами, чистят туалеты и так далее. А все ринулись в какие-то адвокаты, философы, музыканты. А кто будет пробки-то чинить?!

Леонид Велехов: Что у той России, которую вы покинули сорок с лишним лет назад, и у нынешней – общего и различного? Как вам, вообще нынешняя Россия?

Сева Новгородцев: 60-е годы – это было золотое время. Я выходил на Невский… Поскольку телефона ни у кого не было, чтобы встретить знакомого, надо было выйти на Невский и пройти четыре километра от Московского вокзала до Адмиралтейства и обратно – всех встретишь. Ну, и ходили музыканты, ходили молодые люди лихие, девушек клеили, появлялись люди типа Бродского, и Довлатов возвышался на две головы над толпой. Это была органика! Мы все жили в этой общей культуре, и она создавала и свою литературу, и джаз, и зарождались новые течения у художников и прочее. Все это разобрали на части. И когда я уже приехал в 90-е годы, по выражению какого-то классика, "гуляли одни низшие чины и кухарки по улицам". То есть, исчезло человеческое наполнение. Но Россия – страна дико богатая человеческими ресурсами, талантом, который нарождается, как трава из-под камней. И понятно, что новое поколение заполнило всю эту опустевшую нишу, и сейчас масса блестящих молодых людей. Но планка уже как будто не та. Преемственность культуры ушла. Вот это неприятно.

Леонид Велехов: Вам не кажется, что в то время, когда был железный занавес, Советский Союз, его культура, его театр, музыка и все прочее, были для Запада интереснее и ближе, чем нынешняя Россия? Или, может быть, я сгущаю краски?

Сева Новгородцев: В Советском Союзе, конечно, традиционные виды искусства производили высочайшего класса специалистов. Но они застыли, как муха в янтаре. Поэтому сегодня они ничего предложить не могут в этом смысле. И еще, конечно, советской культурой руководили наши советские интеллектуалы, которые точно знали, как надо петь, как надо играть, как надо выставлять картины в музеях, как надо ходить в театр, и так далее. Это тоже вызывало несомненную замшелость, но планка у них была! Вы помните, что на радио у всех были голоса эталонные, что сценарии проверяли, как минимум, через несколько инстанций, и ляпов там быть не могло! Так что, планку держали. Качество было несомненное. Было отставание в смысле идейном, в смысле обновления, потому что советская система сопротивлялась все время – то узким брюкам, то джазу, то рок-н-роллу, то современному балету. И не пускала до тех пор, пока не уходила актуальность жанра с повестки дня. А когда ты уже никому не нужен, как джаз в 70-е годы, ну, играйте на здоровье.

Леонид Велехов: Возвращаясь к року, русский рок сегодня вам интересен?

Сева Новгородцев: Мне интересны все поэтические прорывы, которые есть. И если есть какие-то интересные идеи, я, естественно, это будут слушать. Но когда меня ничтоже сумняшеся спрашивают, почему русский рок на Западе не популярен, я говорю: "А вы туркменский рок слушаете? А узбекский? Есть замечательные коллективы!" (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Действительно есть замечательные коллективы?

Сева Новгородцев: Да, но это музыка, порожденная некой провинциальной жизнью, а провинциальная область столицу никогда не победит, потому что она плетется в хвосте. Чем отличается провинциал? Он точно знает, что надо читать, что надо носить, что надо слушать. А в столице, особенно такой, как Лондон или Нью-Йорк, никто ничего не знает, никаких предписаний нет, все это в каком-то облаке, потому что будущее ловит по крупицам, интуитивно, огромная группа людей. Поэтому там на все новое смотрят так: скажу, что нравится, на всякий случай, а вдруг завтра это будет известно и популярно?..

Леонид Велехов: Вы как-то сказали, что, закрыв радиовещание Би-би-си, Англия чуть ли не потеряла свое собственное лицо и место в мире…

Сева Новгородцев: Речь, конечно, идет только о русском радиовещании.

Леонид Велехов: Да, я понимаю.

Сева Новгородцев: Потому что World Service до сих пор существует и имеет аудиторию, по-моему, не то в 200 миллионов, не то еще больше, потому что ее слушает весь арабский мир, вся Африка. И у нас там языков сейчас семнадцать, когда-то было тридцать два, а когда-то вообще пятьдесят. Но закрытие русского вещания, несомненно, вычеркнуло Англию с медийного горизонта России. Это была катастрофическая ошибка, с моей точки зрения. Я понимаю их соображения, потому что коротковолновое вещание было очень дорогим и, может быть, не очень эффективным, но надо было немножко подождать, поступить, как Радио Свобода – сохранить кадры, сохранить традицию, а потом перевести все в интернет, на мобильные телефоны, постепенно приучив людей слушать то, что они привыкли слушать на короткой волне. Но, не знаю, по каким причинам этого не случилось – то ли какие-то агенты влияния действовали, то ли просто недальновидность какая-то, то ли провинциальность мышления. У нас одно время всем на Би-би-си командовали люди из Йоркшира, самая дубасная часть Англии. А у них там такое крестьянское понимание, что вот это дорого, а вот это мы не пускаем. (Смех в студии.)

Леонид Велехов: А вы сами тоскуете по эфиру: все-таки же это наркотик – как сцена, как все такие вещи?

Сева Новгородцев: Вы знаете, тот эфир, который я тогда писал, или "Севаоборот", – по нему, может быть, можно еще тосковать. Но последние тринадцать лет, когда я делал заказную полуполитическую передачу "Би-би-Сева", там мне приходилось иметь дело с разной публикой, подчас даже неприятной. Поэтому там надо было напрягать себя и как-то прогибаться, хотя команда была очень милой, мы все дружили. Но скучать по этому вряд ли станешь.

Леонид Велехов: А у вас ведь был опыт работы здесь, причем, на телевидении, на канале "Ностальгия", если я ничего не путаю. Почему это все быстро оборвалось?

Сева Новгородцев: Меня российская действительность отторгает: слишком много у нее каких-то джентельменских наборов и приемов. Нет жесткости, которую любят российские зрители. Они любят, чтобы рубили – так рубили. Скажем, Невзоров – это явный герой России. Или люди, которые собачатся на Первом канале, – это тоже соответствует российскому восприятию. А я подходил с мягкой подстилкой, ласковым разговором, и даже голос был не очень громкий. Ну, полтора года выдержал и за это – спасибо!

Леонид Велехов: На самом-то деле ведь ваш подход самый правильный, я считаю. (Смех в студии.) Позитивный! Только так собеседник и раскрывается.

Сева Новгородцев: Вы в этом же ключе и работаете.

Леонид Велехов: Я стараюсь. Вы для меня один из высоких, пусть и недосягаемых образцов.

Сева Новгородцев: Я вас поэтому и смотрю, потому что вижу человека с правильным подходом. (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Замечательно! А, вообще, радио слушаете?

Сева Новгородцев: Да! Но я слушаю, в основном, англичан, ну и Свободу. "Эхо Москвы" иногда включаю, но они меня частенько раздражают.

Леонид Велехов: Болгария, в которой вы сейчас живете, стала для вас третьей родиной или нет?

Сева Новгородцев: В каком-то смысле – да. Мы поселились около лыжного курорта. Я как горнолыжник туда езжу наверх иногда. Рядом Греция – можно за три часа доехать до моря и купаться. А горные болгары очень приличные люди. У нас городок – тридцать тысяч население – этнически однородный, то есть никаких проблем, которые раздирают Лондон, Нью-Йорк, Париж или Рим, у нас нет. Все друг друга знают. Старшее поколение умеет по-русски говорить, я болгарский учу в каких-то пределах. Поэтому все очень мило. А Интернет позволяет мне не снижать планку моего общения. Так что, баланс чистого воздуха, чистой воды, красивого вида с балкона, милых людей вокруг, шестерых арабских скакунов, которые пасутся у нас под окнами, – этого мне достаточно. А культурную, интеллектуальную жизнь я веду через компьютер.

Леонид Велехов: Мой последний вопрос. Я вам много задавал вопросов о России. А вообще, внутренне вы крепко связаны с Россией или все-таки за столько лет как-то от нее отклеились? Для вас Россия, то, что здесь происходит, те, кто здесь живут, – это "мы" или "они"?

Сева Новгородцев: В известной степени – мы. Я через работу, через свою деятельность со всеми российскими проблемами связан. Это все болит. Я иногда говорю в сердцах: "Родиться бы итальянским крестьянином и ничего бы этого не знать!" (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Браво!

Сева Новгородцев: Но судьба так распорядилась. Так что, болею вместе со всеми!

Леонид Велехов: Браво! Судьба распорядилась замечательно! А нам она подарила встречу с вами, за которую я вам безумно благодарен! Спасибо!

Сева Новгородцев: Спасибо вам!

Леонид Велехов: Спасибо!