- По мере роста производительности труда, автоматизации и роботизации у человечества появляется все больше свободного времени.
- Испокон века праздность считалась грехом или привилегией высшего класса.
- В современном мире досуг становится ценным ресурсом, способом приращения человеческого и культурного капитала.
Сергей Медведев: Будущее наступает в виде праздности, досуга, лени. Раньше праздность считалась либо греховным занятием или привилегией высшего класса, но по мере того, как роботы все больше и больше замещают нас, у нас появляется все больше свободного времени. И вопрос в том, что мы будем делать с этим временем и становится ли досуг основной формой человеческой деятельности.
У нас в гостях социолог Виктор Вахштайн, декан факультета социальных наук МВШСЭН, и философ Валерий Анашвили, главный редактор журнала "Логос". Сейчас выходит новый номер "Логоса" под названием "Лень. Праздность".
Валерий Анашвили: Это будет интересно почитать и культурологам, и социологам, и тем, кто просто любит досуг и лень – они найдут обоснования этой своей практике.
Сергей Медведев: Революция свободного времени возводит лень и праздность совершенно в новую категорию. Изначально человеческое общество, о чем пишут и Энгельс, и Вебер, – это диктат труда.
Виктор Вахштайн: Надо различать праздность и досуг. Если посмотреть исторически, как формируется понятие "праздность", то это некоторое разрешенное ничегонеделанье. Праздность определяется через легитимацию либо со стороны церкви, либо со стороны государства – кто-то сверху говорит вам: это можно. А досуг – это то, что вы делаете с праздностью, чем вы ее наполняете.
Есть проблема с понятием принудительного досуга, потому что он оказывается крайне двусмысленным. Когда в Европарламенте идут обсуждения того, как дальше люди будут сосуществовать с роботами, которые заберут их работу, там как раз проблема состоит в принудительной праздности, потому что работы будет становиться все меньше и меньше, а свободного времени все больше и больше. Принудительный досуг – это когда вам приходится ходить в спортзал и вывешивать фотки оттуда, потому что ваш начальник очень серьезно относится к тому, как вы проводите свободное время.
Будущее наступает в виде праздности, досуга, лени
Сергей Медведев: В прошлые века праздность была привилегией высшего класса, это всячески демонстрировалось, как те же длинные рукава у русских бояр и метровые ногти у китайских мандаринов.
Виктор Вахштайн: До этой традиции, которая связана с протестантским осуждением праздности, есть другое любопытное время, когда европейские государства начинают принимать законы против праздности, против бродяг и так далее. В 1531 году император Карл издает ордонанс, где пытается отделить тунеядцев от нетунеядцев. Он проводит четкое различение: например, все, кто по новому российскому закону считаются самозанятыми, по уложению Карла являются тунеядцами (мы можем вспомнить историю с Иосифом Бродским, который тоже оказался под статьей о тунеядстве). Вот с этого момента начинается история праздности, когда праздность не просто осуждается, а высвобождается.
Сергей Медведев: То есть это связано с социализацией модерна, стигматизацией ничегонеделанья?
Виктор Вахштайн: Это связано с тем, что до этого момента время принадлежит богу, и вы перед ним несете ответственность, как вы его убиваете. Убийство времени в этом смысле является греховным занятием. В XVI столетии европейские государства начинают брать себе привилегии бога, в том числе привилегии темпоральной организации жизни людей. Об этом есть замечательное исследование Константина Гаазе. В этот момент это действительно классовая история, но у монарха не может быть праздности, потому что монарх работает с того момента, как открывает утром глаза. У монарха не может быть отпуска и свободного времени, потому что даже бал – это его работа.
И напротив, праздность – это что-то, что ассоциируется с бездельем низших классов. Вот эта история уже меняется после Французской революции: появляется идея о том, что нет, у нас бездельники в верхах, а то, что они пытаются представить как свою собственную работу, – это на самом деле узурпация привилегий праздности. Уже на этой постпросвещенческой волне Веблен может написать, что существует особый праздный класс – это, конечно же, класс привилегированный. До этого праздность применима только к бедным. Соответственно, это новая концепция досуга, а не только праздности. Например, появились зоопарки: поскольку революция принесла людям низших классов свободное время, то надо их как-то занимать – устроим зверинцы.
Валерий Анашвили: Виктор произнес несколько важных фраз про бога. Как раз с этого Агамбен и начинает свое рассуждение о лени и праздности. Вот произошел Страшный суд, человечество осуждено, кто-то блаженен, и вот эти блаженные дальше существуют вечно. Чем они занимаются? Этот вопрос вслед за Августином стал задавать себе Агамбен, то есть Августин, один из величайших умов человечества, не смог на него внятно ответить. Он начинает путаться и говорить: да, люди будут в состоянии блаженства заниматься благословением бога, который тоже отдыхает, потому что у него тоже все дела закончились. Многое из того, что говорил Виктор, в принципе, укладывается в тот ответ, который мог бы дать Агамбен, но такого ответа, который удовлетворит нас всех, все равно не будет.
Поскольку современное секулярное политическое устройство – это, так или иначе, перевернутая теология, обращенная к мирским проблемам, соответственно, и современная секулярная политическая мысль точно так же теряется в этом вопросе. Один из ответов в теологии: после Страшного суда блаженные просто будут вечно наблюдать муки, которые переживают грешники в аду. Получается, что единственная работа, которая остается после Страшного суда, будет происходить в аду. И работа – это и есть то, чем занимаются падшие ангелы по отношению к грешникам, то есть вся работа уходит в совершенно другую зону. Казалось бы, такое благо, как труд, которое всегда обуревало нас при жизни и владело нами, оказывается уделом падших ангелов. Это странные и тяжелые пертурбации для нашего нынешнего осознания.
Виктор Вахштайн: Тогда получается, что в постиндустриальном обществе, обществе челокозамещения падшие ангелы – это роботы, которые работают, а те, кто потерял работу, – это такие души праведников. Безусловный базовый доход тебе гарантирован. Я думаю, вопрос Августина о том, что дальше происходит с душами, – это симметричный развернутый вопрос, который был задан Мартину Лютеру: если мир был создан и господь создал его за шесть дней творения, что делал господь до того, как решил создать мир? Мартин Лютер секунду помолчал и сказал: я думаю, он сидел и резал розги для тех, кто задает такие вопросы.
Забавно, что мы начали с праздности и досуга и постоянно возвращаемся к теологии. У нас с Михаилом Маяцким было очень похожее развитие беседы. В конечном итоге мы пришли к попытке довести до абсурда, радикализовать утопию человекозамещенного общества, где все, что требуется, – это создать теологию праздности, в которой в принципе нет больше принудительного обязательного труда. Это требует какого-то морального оправдания. Соответственно, если совсем доводить до абсурда, то можно взять последние антропологические исследования и показать, что первобытный человек трудился гораздо меньше. Идея, что наши предки трудились, не покладая рук, не совсем верна. Соответственно, в каком-то смысле технологическое человекозамещение возвращает нас в дочеловеческую ситуацию, в ситуацию естественного сознания.
Сергей Медведев: Мы же наблюдаем тенденцию к большему количеству свободного времени, к четырехдневной рабочей неделе.
Валерий Анашвили: Виктор правильно сказал: надо различать досуг и праздность. Как только ты это смешиваешь, у тебя сразу перестает возникать понимание ситуации. Праздности больше не становится.
Сергей Медведев: Но труда, видимо, все-таки становится меньше.
Валерий Анашвили: Эта экономическая утопия начала века, о которой говорил Кейнс в 30-е годы: он предполагал, что человечество развивается не в направлении увеличения количества труда, а в направлении увеличения количества досуга. Ясно, что она не сработала: это подтверждают все экономисты. Количество рабочего времени в современной ситуации не уменьшается, а скорее даже увеличивается. И любые технологические блага и новшества не уменьшают в целом общей совокупности труда, оставляют его прежним или чуть возрастающим. Труд трансформируется, но его не становится меньше.
Более того, сам досуг, праздность – это такая штука, которая уже не может соотноситься с понятием собственного свободного времени, собственной свободы. Мне кажется, что здесь левые взгляды скорее более релевантны ситуации. Досуг – это вещь, которая инспирируется современному человеку в более значительной степени, чем раньше. Мы вынуждены осуществлять те или иные формы досуга под давлением обстоятельств, культурной среды, которая говорит, что если ты принадлежишь к определенной социальной страте, то ты должен проводить досуг так, а не по-другому.
Странный феномен: в Вене на выставке Брейгеля в залах невозможно было не увидеть огромное количество российских граждан, было ощущение, что все приехали в Вену на Брейгеля. Это было видно и по соцсетям: многие сделали селфи на фоне той или иной работы Брейгеля в Вене. Что это за феномен, почему Брейгель никого не интересовал, а тут вдруг все как сумасшедшие поехали смотреть на него?
В постиндустриальном обществе падшие ангелы – это роботы, а те, кто потерял работу, – это души праведников
Виктор Вахштайн: Есть два важных сюжета. Первый о том, почему не срабатывает история с кейнсианской мечтой, которую он в своей статье "Экономические возможности наших внуков" пытается создать как альтернативную марксистской, но очень созвучную ей утопию будущей праздности. Понятно, что, во-первых, он, мягко говоря, переоценил темпы роста производительности труда. Во-вторых, технооптимисты на это скажут: просто у нас не было правильных роботов. Сейчас, когда повысились темпы человекозамещения, когда Европарламент уже всерьез сталкивается с этим как с экономической угрозой, это факт, сейчас и понесется: теперь мы рождены, чтобы Кейнса сделать былью. Но при этом, глядя на цифры, связанные с человекозамещением в Штатах, мы обнаружим любопытную вещь: вообще-то человекозамещение уже произошло, просто это было человекозамещение, когда работа из США была делегирована третьим странам. Когда наступит следующий виток и действительно произойдет перераспределение рабочих мест в пользу роботов, это, прежде всего, ударит по тем странам третьего мира, которые и получили эти работы.
У Нильса Кловайта есть статья, посвященная Акти – это такой робот-интервьюер, работ-социолог, который уже достаточно хорошо имитирует нормальную человеческую речь, практически проходит тест Тьюринга. Как только он научится по-человечески распознавать и кодировать ответы, должен быть проведен опрос на миллион человек. Еще не проводилось таких социологических опросов, где робот-интервьюер опрашивает граждан на тему: боитесь ли вы человекозамещения, боитесь ли вы потерять работу. Ирония состоит в том, что для того, чтобы провести этот опрос, надо будет уволить в Индии порядка тысячи сотрудников колл-центра.
У нас есть триада: есть труд, есть праздность как некоторое легитимно высвобожденное время, есть досуг, который ты каким-то образом сделал из праздности: пошел в спортзал, посмотрел сериал и так далее. На самом деле мы не можем классифицировать кучу вещей, которые делаем сегодня в мире. Сейчас у нас работа или досуг? Непонятно.
Сергей Медведев: Люди занимаются чем-то, что им интересно, и заодно это приносит какой-то доход?
Виктор Вахштайн: Критерий мотивации не может по-настоящему быть критерием отделения работы от досуга, потому что тогда – "Понедельник начинается в субботу", такая жизнерадостная утопическая картина наукограда (хотя он писался с Пулковской обсерватории), где люди работают не за деньги. Это значит, что у них в Пулковской обсерватории досуг? Видимо, нет. Соответственно, нам нужны другие критерии отделения труда от досуга в ситуации, когда они все больше и больше сближаются.
Давайте избавимся от некоторых идеологических клише, которых тут сразу два. Валера в предыдущей части дискуссии принес сюда критическую левацкую теорию. Второе – технооптимистическое клише. Кстати, сегодня они все чаще и чаще сталкиваются: левую критическую теорию воспринимают как серьезный вызов тому, что происходит в связи с новыми формами занятости. А технооптимисты говорят, что машины будут вкалывать, а люди посвятят себя чему-то лучшему. И технооптимистический нарратив, который предлагает нам светлое будущее, где можно играть и получать за это деньги, и критический нарратив – это довольно идеологизированные вещи, и лучше их разделять.
Сам по себе факт досуга как чего-то веселого, жизнерадостного, за что вы получаете… Есть альтернативная история (к слову о новой занятости): это история директора одной из китайских тюрем, который понял, что можно отлично использовать человеческие ресурсы. Он посадил заключенных играть в компьютерные игры, добывать артефакты, а потом продавать их в Штаты. Человек стал несказанно богат: заключенные целый день играют в компьютерную игру, зарабатывают виртуальное золото, которое потом неплохо конвертируется. Как только его за это посадили в другую тюрьму, до директора той тюрьмы быстро дошли слухи о том, как он сумел монетизировать свободное время заключенных, и тот стал заключенным, управляющим компанией других заключенных, чтобы наладить ту же самую бизнес-схему. Вот вам новая занятость в чистом виде.
Есть новое идеологическое течение – я его называю "технооппортунизм". Это такие левые люди, которые говорят: да не надо бороться с технологической повесткой, нужно перехватить ее. Например, есть беженцы, у них масса свободного времени, давайте они будут за деньги дрессировать нейросети, а заодно это пойдет на пользу нейросетям, потому что мы привьем им альтернативную не западную, не маскулинную, не сексистскую логику. С другой стороны, есть вполне консервативная критическая теория, которая говорит: вы не понимаете, вас эксплуатируют, просто теперь эксплуатация перемещается в сферу досуга.
Мы теряем праздность, потому что в этом новом мире труд и досуг оказываются гораздо ближе друг к другу, чем праздность и досуг. Праздность – это как раз то незанятое, освобожденное от темпорального принуждения время, которое вы можете использовать по своему усмотрению.
Сергей Медведев: Насколько мы являемся рабами машины? Мы кликаем по мышке – это наш труд…
Виктор Вахштайн: Это не является принуждением. Когда вы не вышли на работу в концлагере – это принуждение, когда вы пропустили эфир или опоздали на него – это принуждение, а когда вы не вышли в интернет – это не принуждение.
Есть социальное одобрение, и есть институциональное принуждение. Социальное одобрение – это то, что определяет, например, желательность, одобряемость досуга. Институциональное принуждение – это то, что препятствует вашей праздности. То есть праздность – это про отсутствие принуждения, а досуг – это про социальное одобрение. В мире будущего есть один сценарий, над которым мы немножко иронизируем вместе с Михаилом Маяцким: это как раз про ту ситуацию, где есть одобрение – пошел ли ты в спортзал, вывесил ли фотки, прочитал ли ты книжку только для того, чтобы отчитаться об этом в соцсетях, поехал ли ты на "Дау" только для того, чтобы написать восемь постов про это. Когда одобрение становится настолько сильным, что на этом фоне меркнет даже принуждение, в этот момент происходит индивидуализация труда и коллективизация досуга. Тогда уже досуг становится принудительным, а труд одобряемым. Пока принуждение и одобрение, а соответственно досуг и труд, не поменялись местами, но мы действительно не можем исключить сценария, где это произойдет. Важно, что и в том, и в другом случае мы теряем праздность.
Сергей Медведев: В вашем диалоге с философом Михаилом Маяцким, опубликованном в журнале "Логос", есть очень интересный эпизод: беседа декана и профессора. Декан пеняет профессору, вручая ему какую-то премию: надеюсь, мы увидим какие-то ваши нормальные академические публикации, а не те, которые в Фейсбуке. Но тот же самый декан с удовольствием лайкает посты этого профессора в Фейсбуке о Канте и Конте. Имеет ли какую-то продуктивную сторону наше времяпрепровождение в социальных сетях (вывешивание постов, дискуссии), является ли это некой новой формой труда, или это попытки оправдать собственный досуг и слабость?
Виктор Вахштайн: За этим стоит другая вещь. Это история о том, как вообще воспринимается свободное и несвободное время с точки зрения вынесения моральных суждений. Вы хорошо помните ситуацию 90-х годов, когда тот, кто приходил в аспирантуру, во-первых, воспринимался как сумасшедший, во-вторых, был вынужден параллельно довольно много работать. Наука была тем, что ты делаешь в свое свободное время. В академическом институте ты периодически слышишь странные истории про советские годы, когда было очень важно, что ученый делает в свое свободное время, а наука – это работа. Тогда даже людей, говорят, выгоняли за неподобающее поведение. Проходят десять лет, и некий абстрактный персонаж становится профессором ведущего московского университета. С одной стороны, здорово, теперь наука – это не то, что в свободное время, а то, что за деньги, но с другой стороны, есть присутственные часы, а с третьей стороны твои публикации в Фейсбуке мониторят на предмет того, что ты делаешь в свободное время.
Возвращается старая, вполне советская модель, когда тебя могут вызвать на ковер и сказать: слушайте, ну нельзя так в свободное время описывать проведение свободного времени, подумайте, какой пример вы подаете студентам. И теперь его публикации в Фейсбуке становятся более значимыми с точки зрения его дальнейшей академической карьеры в этом университете, чем его публикации в ведущих журналах: это понятно, это твоя работа, а вот досуг – это уже то, что находится под рассмотрением. Для того, чтобы быть профессором, недостаточно публиковаться и приходить в аудиторию, нужно еще соответствующим образом проводить свободное время и демонстрировать это в социальных сетях.
Сергей Медведев: Это продолжение теории праздного класса.
Виктор Вахштайн: Наоборот, теория праздного класса как раз про то, что очень важно демонстрировать незанятость.
Валерий Анашвили: Праздный класс имел досуг, потому что эксплуатировал тех, кто отдавал эксплуататорам свое свободное время в виде труда, тем самым эксплуатирующий класс накапливал свободное время эксплуатируемых в виде апроприированного труда.
Вы привели прекрасный пример про соцсети и про то, что человек вынужден демонстрировать уже в рабочем порядке, как он проводит свой досуг. Где здесь форма эксплуатации? Когда чужой труд апроприировался как раз в виде чужого времени, было понятно. Как это работает сейчас?
Виктор Вахштайн: Само понятие "эксплуатация" в данном случае не работает, поэтому я говорю о темпоральном принуждении.
Культура – это же не только производство, она включает в себя и массы, которые будут ее потреблять
Сергей Медведев: Санкционированное некими большими институциональными машинами потребление культуры – это та самая форма конвертации досуга в ВВП? Культура – это же не только производство, она включает в себя и массы, которые будут ее потреблять. К 1970 году Англия стала экспортировать культурную продукцию, культурный экспорт превзошел по стоимости промышленное производство. Но чтобы этот экспорт состоялся, должны быть толпы людей, которые ходят на фильмы, на концерты "Битлз", в Лондонскую филармонию и так далее.
Виктор Вахштайн: Надо еще посмотреть, какой процент составляет экспорт образования. Здесь есть несколько связанных с этим сюжетов. Первый – это когда развитие культурных индустрий связано с закрытием шахт и высвобождением времени. Это общеевропейская история, когда становится понятно, что дети шахтеров уже никогда не станут шахтерами, а других перспектив у них нет, их надо чем-то занять, и там строится университет. Развитие культурных индустрий подстегивается деиндустриализацией второй половины прошлого века.
С точки зрения праздности более интересен перерефрейминг культуры – из того, что позволяет вам занять свое свободное время, в то, что позволяет вам теперь сказать: я инвестирую в себя, в человеческий капитал. То есть я не просто поехал на Брейгеля, потому что все ждут от меня, чтобы я туда поехал: я еще, ко всему прочему, таким образом повышаю свой собственный уровень, в том числе – в качестве производительной единицы общества. Тогда человеческий капитал начинает, помимо образования и здравоохранения, включать в себя все, что связано с повышением метакогнитивных умений.
Сергей Медведев: Саморазвития.
Виктор Вахштайн: Я пытался избежать этого слова.
Сергей Медведев: В кавычках. Просто я заметил, что в соцсетях на сайтах знакомств девушки обычно указывают саморазвитие как одну из своих главных позитивных черт: в свободное время занимаюсь саморазвитием.
Виктор Вахштайн: Мы с Михаилом обсуждали, будет ли работать идея Бурдье в новом прекрасном мире. Есть четкая классовая позиция и связанные с ней количество свободного времени и вкусовые предпочтения. Михаил отстаивает позицию, что в ситуации высвобождения времени появляются принципиально другие формы культурного потребления.
Валерий Анашвили: Вы много говорили про роботов, которые высвобождают время. Есть прекрасная работа Казимира Малевича 1921 года, такой манифест про лень: лень – это то, к чему должно стремиться человечество. Этот любопытный текст показывает, что идея труда как приоритетного элемента человеческого общества на самом деле фиктивная. Все в культуре когда-то было привнесено, кто-то это придумал для каких-то нужд, и с трудом примерно такая же картина. Малевич имеет в виду, что в прекрасном обществе будущего, конечно, не будет производиться никакой прибавочный продукт, который совершенно не нужен для нормального общества, он только и заставляет людей трудиться больше четырех часов в день. Люди будут заниматься досугом в прямом смысле слова, но досугом как праздностью, а не досугом как одним из элементов труда.
Машина, которая высвобождает труд человека, тоже должна быть свободной, как и человек, она потом передаст свой труд другим машинам, более удобным для труда. Малевич как великий художник предвидел того парня, который будет опрашивать миллион респондентов.
