Кирилл Серебренников поставил в Гамбурге оперу "Набукко" – не покидая дом из-за ареста. Джузеппе Верди стал расширенным и дополненным.
Как у Серебренникова получается? Вопрос, возникающий у всякого, кто знает, что идёт процесс по делу "Седьмой студии", что Серебренникову предъявлены фантастические обвинения в хищении и он под домашним арестом – а спектакли продолжают выходить. И не только в "Гоголь-центре": в ноябре 2018-го была премьера оперы "Так поступают все женщины" в Цюрихе, в марте 2019-го – "Набукко" в Гамбурге. В 2017-м, всего через пару месяцев после ареста Кирилла, Штуттгартская опера не стала отменять премьеру "Гензель и Гретель" и выпустила незаконченный спектакль, где основой был заранее снятый Серебренниковым фильм. К тому решению был причастен руководитель литчасти театра Серджо Морабито (московские зрители могли видеть в "Новой опере" "Норму", поставленную им с Йосси Вилером). На вопрос, что двигало театром, ведь это же force majeur, можно было всё отменить, Морабито отвечал, что никакой это не force majeure, то есть "высшая сила", а просто force, сила, которая пытается сломать художника, не позволить ему работать. Тупой властной силе можно противостоять, что Кирилл и его команда замечательно демонстрируют: полтора года изоляции равны не простою, а четырем полноценным, законченным спектаклям (и двум фильмам, "Лето" и "После лета"). Как он это делает? С помощью адвокатов, передающих видеозаписи репетиций из театра – режиссёру, а комментарии режиссера – в театр (слава богу, в цифровом веке живём). За счёт тщательно продуманной концепции: кажется, Рене Клер говорил, что фильм готов в голове, остаётся только его снять. То же самое у Кирилла со спектаклем – он до последней детали существует в воображении; дальше – дело техники. Наконец, ключевое слово в ответе на вопрос "Как?" – команда: режиссер Евгений Кулагин, видеохудожник Илья Шагалов, художник по костюмам Татьяна Долматовская, тот же Серджо Морабито – в "Набукко" он драматург. Больше, чем единомышленники, помогающие сделать замысел реальностью. Вот так и выходят спектакли, автор которых отрезан от них сотнями километров. Это круто, но я не хочу, чтобы мы слишком радовались; нельзя забывать о трагизме и ненормальности ситуации. И наверняка непосредственное прикосновение режиссера сделало бы каждую работу только лучше, придало ей легкости. В "Набукко" с его восхитительным единением политики и поэзии, есть актерские неточности, которых Кирилл наверняка бы не допустил. Глобальная задача решена безупречно, в частностях (то есть буквально в частных отношениях героев) проскальзывает схематичность. Та сила, что стоит за судебным преследованием Кирилла, всегда стремится уничтожить лёгкость и навязать схему. (Про эту силу работа художника Славы Птрк "Make Russia Grey Again".) Но чёрт с нею: мелкие промахи не умаляют величия "Набукко", в котором режиссёр выступает как художник и как гражданин – в полном согласии с Верди.
Первая опера, принёсшая Верди успех (провал ранних опытов едва не заставил композитора бросить музыку вовсе), окружена почти революционной аурой. Верди использовал вроде бы лишенный злободневности библейский сюжет о языческом царе и полководце, ассирийце Набукко, поработившем народ Израиля, но обратившемся в истинную веру, пережив муку безумия. Однако спектакли часто превращались в митинги: Верди, сам будучи убежденным борцом за свободу Италии, сочинил оперу, зовущую на подвиг; в покорённом гордом народе итальянцы были готовы увидеть себя; звучащий в финале третьего акта хор пленённых израильтян "Va, pensiero..." стал чуть ли не национальным гимном. В спектакле Серебренникова воспевается другой героизм – изгнанничества; подлинным главным героем здесь становятся беженцы. Хотя орудуют на сцене политики.
Каждому герою придумана новая биография. Вавилонский царь, поклонявшийся идолу войны Ваалу, стал Набукко Доносо, 1960 г.р., чья партия "Ассирия превыше всего" победила на выборах 2018-го и превратила страну в однопартийную автократию. Лозунг Набукко: "Я исполняю волю народа". Программка сообщает: "Ассирийские войска в настоящее время активны во многих кризисных регионах, независимо от того, признаны они или нет".
Антагонист Набукко, духовный лидер израильтян Захария Бадави, стал политиком 1976 года рождения; его предвыборный слоган – "За мир без национальных идолов". Известно, что он возглавлял делегацию по связям с Панафриканским парламентом; занимался иностранными делами и правами человека; с 2015-го – полпред Земли Обетованной.
Приёмная дочь Набукко, и рабыня по крови, стала Абигайль Донозо (г.р. 1978-й), дочкой от первого брака (из программки можно узнать, что "слухи о насильственной смерти ее матери никогда не прекращались"). Абигайль – ещё более радикальный политик, крайне правая ястребица, уверенная, что "у судов нет жизнеспособного определения терроризма". Оксана Дыка играет Абигайль, не чураясь карикатуры, с оперной чрезмерностью. По контрасту с этим пережимом абсолютно гипнотически звучит её финальная мольба о прощении.
Либеральная фракция с Захарией во главе терпит поражение от ведомой Набукко партии войны
Сводная сестра Абигайль, Фенена, – напротив, политик-либерал; "будучи непостоянным членом Ассамблеи, проводит политику осторожного сближения с ЕС". Воин Измаил Седекиа и сестра Захарии Анна как его ближайшие представители "занимают два из трех мест для голосования Постоянного Представительства Земли Обетованной".
Как и в оригинальном либретто, Фенена и Абигайль влюблены в Измаила; с этим чувством связан единственный курьёзный момент спектакля. Во время трио Абигайль, Фенены и Измаила конференц-зал превращается в зал свиданий: решительность Абигайль (сразу – к пуговицам на рубашке и брюках Измаила) не помогает ей в соблазнении, и пока она в одиночестве горестно взмахивает руками, влюблённым Фенене и Измаилу (Жеральдин Шове и Довлет Нургельдыев) "аккомпанируют" две пары обнимающихся статистов. Немного (и непреднамеренно) смешно.
Вместо обычной, с оружием в руках, войны между ассирийцами и евреями, на сцене Гамбургской оперы либеральная фракция с Захарией во главе терпит поражение от ведомой Набукко партии войны, нетерпимой к беженцам. Жертвами же политических игр становятся мигранты из стран третьего мира, пытающиеся обрести хоть какой-то мир и дом. Реальные люди в вымышленном пространстве: они появляются на проецируемых репортажных фото Сергея Пономарёва и во плоти.
Декорация первого акта воссоздаёт зал Совета Безопасности ООН; новый контекст заставляет увидеть в панно Пера Крога и следы помпезного советского кича, и сюр Нео Рауха; место, где на долгих пленарных заседаниях вершатся судьбы мира (есть в спектакле загадочные персонажи – они, как и представители соперничающих партий, соблюдают строгий офисный стиль и носят бейджи, но никак не участвуют в прениях, наблюдая за происходящим сверху, из-за стекла: кто эти молчуны – политтехнологи, любующиеся материализацией своих стратегий? Даже если вдруг это просто случайные люди, массовка, получился интригующий нюанс).
До начала действия и во время увертюры в этом зале трудится обслуживающий персонал: техники тестируют микрофоны и телефоны, секьюрити проверяют, нет ли жучков и террористической угрозы, уборщицы вытирают пыль, въевшуюся в ковровые дорожки (которые что в Кремле, что в Евросоюзе из одного материала сшиты). А красные буквы бегущей электронной строки сообщают о том, что богатейшие люди мира в эту минуту стали ещё на два миллиарда долларов богаче.
Ох уж эта бегущая строка! Она бомбардирует информацией, перемешивая новости дня с политическими лозунгами. "Сталь прочнее бетона", "Стены спасают жизни", "Моральные ценности преданы в угоду толерантности", "Париж превратился в трущобы Магриба", "Глобальное потепление – величайший вызов, который человечеству бросает будущее". Когда зал заполняют политики, действие захватывает сразу несколько уровней: надо следить за артистами – раз, за видео на мониторах – два, за текстом бегущей строки – три. Читать субтитры уже не получается, на что, может, и был расчёт: текст либреттиста Солеры конфликтует с современным сюжетом.
"The people of Baal will be great again", – провозглашает бегущая строка, когда в финале первого действия (то есть второго акта Верди) Абигайль в красном брючном костюме дорывается до власти: вместо прописанной в либретто божьей молнии Набукко поражает сердечный приступ. Но эти посттрамповские шутки (как и открывающая второе действие интермедия с уборщицами, вторгающимися в репортаж BBC) мог позволить любой не обделённый юмором режиссёр. Набукко в исполнении Димитри Платаниаса, смачно изображающий путь от брутального неистовства к смирению, – отлично сыгранный персонаж, но он мог бы существовать и в "аутентичных" костюмах другой постановки. (В связи с помрачением сознания у правого политика не мог не вспомнить шутку из фильма Вуди Аллена: его герой вдруг начинал голосовать за республиканцев, потом выяснялось, что у парня опухоль мозга.)
Только Серебренников мог решиться на дополнение Верди. В середине первого действия (то есть в финале первого акта Верди) дают занавес, опускают киноэкран – на него будут проецироваться кадры с мигрантами, моря, погранзаставы, километровые очереди и стертые города; на сцену выходит музыкант с удом, сириец Абед Харсони, и поёт протяжную, тревожную и красивую песню об Отчизне. Это и элементарно, и невозможно описать: как перехватывает дыхание, когда обрывается Верди и под сводами зала летает тоскливая и волшебная песня из разрушенной страны. Всего четыре новых музыкальных главы привнесены в спектакль Серебренниковым: "Прибытие", "Дорога" (на ней к Харсони присоединяется певица Ханна Алькурба), "Война", "Пустой город". В четвёртой главе музыка Ближнего Востока плавно переходит в мелодию Верди: реальные мигранты вновь исполнят Va pensiero; не под возмущение, но под аплодисменты зала.
Лишний билет в Гамбурге начинают стрелять за два часа до начала спектакля; аншлаг на каждом представлении. А ведь пуристы могли бы оскорбиться: в партитуру Верди вторглись сирийские песни. К любым режиссерским выкрутасам консервативная оперная публика относится терпимее, чем к изменению музыкальной ткани. Эксперимент Серебренникова прошёл, кажется, удачно – судя по аншлагам и десятиминутной овации. Правда, в момент исполнения Va pensiero, когда на первый план, оттеснив артистов хора, вышли реальные беженцы, не актёры, из зала раздался крик "Viva Verdi!" – но его же можно принять и за похвалу (вот на "Троянцах", поставленных в Париже Дмитрием Черняковым, престарелый дракулообразный маньяк прокричал "Берлиоз достоин лучшего!" – там осуждение без вариантов).
Впрочем, не уверен, что залу есть дело до беженцев и того, что волнует Серебренникова. Средний возраст зрителей – около ста лет. То есть я привык, что в оперу ходит "возрастная публика", но тут в свои 44 ощутил себя дошкольником; самый пожилой гость "Гоголь-центра" сгодился бы гамбургцам в сыновья. Шампанское в антракте и дежурное сопереживание – как пел Цой, "в этом мотиве есть какая-то фальшь". Но фальши или эксплуатации горячей темы ни на грамм в самом спектакле. Серебренников без иллюзий относится к наделённым политическим влиянием героям: в одном из эпизодов прекраснодушный либерал Захария (лучшая роль этого спектакля – у Александра Виноградова) благословляет детей мигрантов на... низкооплачиваемый трудодень: ребятню ждут швейные машинки. И пригласив на сцену мигрантов, Серебренников в итоге даёт им роли: пересекая границу рампы, нельзя остаться неактёром.
"Набукко" – спектакль без иллюзий. Протесты и праздничные митинги сопровождают восхождение Абигайль, "реставратора утраченного величия". Визуальная примата – рамка металлоискателя – универсальный символ нового порядка; деталь, объединяющая все озабоченные "безопасностью" опасные режимы. Спектакль Серебренникова – реакция мыслящего человека, русского либерального интеллигента на правый поворот в мире (где отношение к мигрантам – как лакмус общечеловеческих ценностей). И идентификация себя с изгоями – вовсе не результат судебных преследований на родине. Просто иначе нельзя; неправильно; нечестно.
