В январе 2018 года социолог из Петербурга Евгений Шторн попросил политического убежища в Ирландии. Он утверждал, что в России его пыталась завербовать ФСБ, чтобы получать информацию о деятельности организаций – так называемых "иностранных агентов". Евгений был сотрудником Центра независимых социологических исследований, попавшего в список "иностранных агентов". В интервью Би-би-си в декабре Шторн рассказал, что в декабре 2017 года его вызывали в миграционную службу (Евгений – лицо без гражданства), однако встретил его сотрудник ФСБ, который начал интересоваться у Шторна деятельностью Центра и организаций, внесенных в список "агентов" вообще. После этой беседы сотрудник ФСБ еще несколько раз приглашал Шторна на беседу.

Уже больше года Евгений Шторн находится в общежитии для беженцев и ожидает ответа на свое прошение. Евгений – гей, и некоторые беженцы относятся к нему настороженно. О своем опыте он написал книгу "Хроники беженства" и надеется найти издателя в России. Мы публикуем два отрывка из этой книги. В оформлении публикации использованы снимки сербского фотографа Вукашина Недельковича из проекта Asylum Archive​.

Ирландия – остров воплощенных невозможностей. Сколь бы ни был жарок день, а в теплую воду не войдешь. Сколь бы ни был приятен и любезен собеседник, не жди, что он когда-либо ответит тебе на звонок или письмо. Дождь может идти весь день над землей, а над водой будет светить яркое солнце. Иногда мне хочется кричать и обзываться, ужасно хочется обзываться, ужасно хочется обзываться на всех доступных языках. Мы вымещены на обочину, и поэтому копится, копится, копится не то раздражение, не то злость, а скорее всего, обыкновенная человеческая обида.

Даниэль продолжает слать мне фотографии ужасов своего центра, звонит и долго жалуется, плачет, надеется, что его переведут в Дублин. Соседом у него пакистанец 55 лет, который все время предлагает Даниэлю заняться сексом. Приносит пиво и пытается Даниэля напоить, трогает за причинные места и всячески любезничает с ним. Сам поселок, в котором он проживает, очень маленький, и в нем почти ничего нет, кроме крошечной библиотеки. Пойти практически некуда, а Дублин, хотя и недалеко, всего в 60 километрах, все же кажется почти недостижимым и в первую очередь из-за высокой стоимости проезда.

Радио Фарук в моей комнате, в нашей теперь уже комнате, не замолкает. Он все время что-то говорит, чаще одно и то же и в основном о том, как он все разведал, чтобы получше устроиться. Видно, что человек он активный и не злой, но очень уж наивный или просто он тут совсем недавно. По правде сказать, мне тоже на каком-то этапе казалось, что все замечательно, пока не стало понятно, что все несколько сложнее. Какие истории влияют на наше восприятие нового общества – рассказы о том, как все плохо, или же преисполненные радости жизни – трудно определить однозначно. Но когда накапливается усталость, злость, отчаяние и тоска, то конечно негативное резонирует, а радостность и восторг раздражают и утомляют. Так и живу я сейчас между двумя свечами. Одна тлеет, гаснет, чадит и жалуется, а другая, едва разгоревшись, светит, радуется, шипит от восторга и самоотверженно топит воск.

Фарук уже детально разработал целую серию реформ, которые он приведет в жизнь. Он договорился с соцработником о встрече и готовится изложить ему все свои соображения о том, как необходимо обустроить наше общежитие. Конечно же, он все это неоднократно проговаривает со мной, но я стараюсь особенно не вникать и уж тем более не спорить. Он не умеет слышать, да и сил у меня в последнее время все меньше. Я стараюсь больше читать или забиваться в темный угол и сидеть в одиночестве. Реформы Фарука столь же незамысловаты, как и он сам. Он считает, что необходимо повсюду развесить камеры – надо отметить, что пока камеры установлены только в столовой и во дворе, внутри корпусов камер нет, – дать право на работу, потому что он очень хочет работать, владеет английским и в целом готов активно интегрироваться в принимающее общество, чего не скажешь о подавляющем большинстве проживающих здесь людей. Он так же, как и я, удручен тем, что меню меняют раз в полгода, то есть мы практически каждый день едим одно и то же, и совсем нет никакой возможности готовить себе еду. Ну и, наконец, Фарук убежден, что беженцы должны быть сегрегированы, иными словами, те, кто, по мнению Фарука, такие же, как он, то есть сирийцы и прочие, кто однозначно получит статус, должны получать немедленно документы и все права, а те, кто, как албанцы и грузины, просто приехали искать лучшей жизни, должны никаких прав не иметь и их дела должны рассматриваться в последнюю очередь. Само собой, такую логику я принять не могу. Отсутствие камер, на мой взгляд, это существенное достижение и хорошо, что их нет, потому что жить внутри реалити-шоу то еще удовольствие, на мой взгляд, а сегрегация беженцев представляется мне совершенно дикой идеей, о чем я ему и сказал, но услышан, как обычно, не был. Единственное, что, на мой взгляд, действительно следует сделать, так это ускорить процедуру рассмотрения заявлений. Когда в среднем она составляет два года, это невозможно объяснить никакой логикой. Люди живут годами без какой-либо определенности, деградируют, утрачивают базовые навыки социальной жизни.

У бедняги Фарука реальная паранойя, он все время боится, что нашу комнату обнесут. Он привез с собой множество жестких дисков со своими архитектурными разработками, компьютер и прочую ценную технику. "Это вся моя жизнь", – сказал он мне, показывая широким жестом на три чемодана и картонную коробку, которую он отправил сюда по почте незадолго до приезда. Он повесил на стене календарь и зачеркивает дни. Говорит, что "в тюрьме как в тюрьме и надо соответствовать". Все бы ничего, но он как-то совсем не умеет смеяться и все воспринимает всерьез.

Тот симпатичный араб, который в свое время не захотел разговаривать со мной и Даниэлем, сам подсел ко мне недавно и сказал, что я, наверное, правильно сделал, что принес разные материалы ирландских ЛГБТ-организаций, но он уже ко всем обращался, когда еще только приехал, и от них нет никакого толку. Некоторые хотя бы откровенно сказали, что у них нет сейчас специального финансирования на поддержку ЛГБТ-беженцев, а некоторые все выведали, записали, а потом просто стали игнорировать. Однако он тут же перебил сам себя и стал говорить, что в Ираке он был в аду, а здесь для него рай и радость и нельзя ничего и никого тут ругать. Общество тут циничное и лживое, сказал он совершенно неожиданно, а поэтому надо всегда ими только восхищаться. Он расспросил меня, куда уехал Даниэль и нравится ли ему там. Я рассказал, что Даниэлю очень плохо. Рассказал ему про Фарука и про то, что, когда в моей комнате жил гей, я чувствовал себя в большей безопасности.

– Нет, я бы не хотел, чтобы со мной в комнате жил гей. Только не это. Пусть лучше живет кто угодно, но только не гей. Еще начнет ко мне приставать. А если он мне не нравится? Если человек гей, это же еще не значит, что он хороший человек! Или ты так не считаешь?

– Нет, само собой это еще ничего не значит. Но просто это как-то помогает почувствовать себя в большей защищенности и свободе, что ли. Тут очень сильно чувство несвободы. А присутствие рядом человека, который всяко понимает тебя лучше, помогает.

– Тут – это где? В Ирландии или в нашем лагере?

– В лагере.

– В лагере лучше вообще ни с кем не общаться, ни с кем не разговаривать и уж тем более ни с кем не дружить. Здесь все против тебя. Не обманывай себя, в таких местах друзей не заводят.

– А в каких местах заводят друзей?

– В таких, где людям нечего делить, где они равны, где они могут доверять друг другу.

– Но где уж мы можем быть равнее, чем здесь? И что нам тут делить, если у нас ничего нет, а самое главное, вопрос доверия – это же от нас зависит. Но вот ты не доверяешь никому и поэтому не можешь завести тут друзей, ну а если попробовать? Ты с соседом своим дружишь?

– О нет-нет. Он по-английски не говорит, работает где-то в городе, уходит рано утром, приезжает на последнем автобусе, да и то не всегда. Я с ним вообще не разговаривал ни разу. И не хочу. Я просто хотел узнать, куда перевели твоего друга. Он тут был раньше меня, и, наверное, меня тоже скоро переведут. Не знаю, хорошо это или плохо. Жаловаться нельзя, вот мой тебе совет. И не дружи тут ни с кем. Это тюрьма – запомни! И если уж мы говорим откровенно, зачем дружить с людьми, если ты знаешь, что от них не будет никакой пользы. Вреда может быть сколько угодно, а вот пользы точно никакой. Я не верю, что тебе может быть с ними интересно, я не верю, что тебе есть о чем с ними говорить. Тебя же сразу видно, что ты из другого теста, что ты никогда не хотел сюда попадать, что ты тут случайно, что так вышло. Поверь мне, я это знал еще до того, как ты ко мне подошел. Я умею видеть людей сразу и никогда не ошибаюсь.

– Возможно, не знаю, что значит, что с людьми надо дружить, только если от них есть польза. Мне кажется, что такой утилитарный подход к людям – это рудимент рабовладельческого строя, если честно. Я могу тебя заверить, что с людьми здесь можно о многом поговорить. Я открыл для себя целый мир, и почти все мои ожидания от того или иного человека не подтвердились. Я, конечно, не хотел тут оказываться, но все же за два месяца в этом чертовом лагере я очень о многом узнал, чего бы со мной, скорее всего, не случилось, не окажись я здесь.

– А я не узнал ничего нового. Черные – веселые и ленивые, арабы – подозрительные и подлые, русские – агрессивные и злые, индусы – хитрые и пронырливые. Ирландцы считают себя нашими хозяевами, поэтому не хотят с нами ссориться, но и много разрешать нам тоже не хотят. Что ты не знал из того, что ты узнал здесь? Что тебя тут удивило?

– Все! И все они очень разные, есть и работоспособные, и грустные, и честные, и открытые, и доверчивые, и добрые, и совершенно неприспособленные к жизни.

– Ох, ладно, мне пора принимать мои таблетки. Приятного аппетита, – он встал и, немного виляя бедрами, пошел в сторону выхода. Вечером я снова увидел его, но он прошел мимо и даже не обратил на меня внимания.

Хотя ни одного грузина не было на дне открытых дверей, все они и даже те, кто раньше всегда здоровался, теперь едва отвечают на мое приветствие, а чаще делают вид, что не замечают меня. Мой маленький демарш с радужным флагом не остался незамеченным. Я ловлю на себе когда ироничные, когда немного провоцирующие, а когда и откровенно насмешливые взгляды. Какие-то первые признаки этого начались, еще когда я сдружился с Даниэлем, но теперь даже у сомневающихся не осталось сомнений. Ливан, которого Даниэль считает самым красивым парнем в нашем общежитии и который очень дружил с Гией, теперь обходит меня в буквальном смысле стороной. По всей видимости, он боится, что заразится от меня самой страшной болезнью, которая только может постигнуть настоящего мужика.

* * *

Вот и настал мой черед. За два с небольшим месяца лагерь изменился до неузнаваемости. Главный корпус был частично перестроен, старую прачечную снесли, а я успел пожить в двух разных корпусах. Из тех, кто был здесь во время моего приезда, остались только Ахав и Христа. В последнее время это были мои главные подружки. Вечерами мы сидели на лавке, как три злобные мойры, и упоенно злословили о каждом из вновь прибывших. Христа полюбила меня всей душой. Она требовала, чтобы я заходил за ней, когда иду на обед или на ужин, а Ахав, наоборот, стала молчаливой и замкнутой, поскольку Рамадан уже подходит к концу и сил у нее осталось, по всей видимости, совсем мало.

Когда я только приехал в это столь незнакомое, абсолютно чужое и недоброжелательное место, я старался сделать его своим. Я со всеми знакомился, разговаривал, пытался обжиться настолько, насколько вообще может обжиться человек в месте, для того совершенно не предназначенном. Одинаковая мебель, одинаковые картины на стенах, одинаковая посуда, одинаковая еда – все говорит здесь о том, что тебе тут ничего не принадлежит. Ты здесь временно, и все здесь не твое. Неодинаковыми здесь могут быть только люди, но со временем и они становятся одинаковыми. Я перестал различать их, перестал говорить с ними, перестал интересоваться их судьбами. Новая комната, доставшаяся мне в наследство от Даниэля, стала моим убежищем. Здесь я смог наконец много и плодотворно работать. Писать дни напролет, править, зачеркивать и снова писать. Когда пишешь увлеченно, время заметно ускоряется. Иногда кажется, что прошло три часа, не больше, а выясняется, что уже и к ужину опоздал. Правда, и такие дни случались нечасто, но из всех дней здесь только они и кажутся мне наполненными смыслом. Та небольшая часть речи, которая останется от меня и от всех, с кем свела меня здесь судьба.

Даниэль многократно рассказывал мне, что я должен обязательно сходить на курс Positive parenting. Что он там делал, я не знаю, но он очень любил беседовать с женщиной, которая ведет этот курс. В последние недели он бывал там совсем один. И поэтому в этот раз, когда его уже не было, он настоятельно рекомендовал мне сходить и пообщаться с ней, мотивируя тем, что она обычно угощает какой-то вкусной булочкой. Уна оказалась и вправду славной, никто, кроме меня, не пришел к ней, и мы мило проболтали все полтора часа, отведенные на то, чтобы учиться позитивному родительству. Говорили о жизни, о России и Ирландии, о Северной Ирландии, или шести графствах, как тут обычно говорят те, кто считают нелегитимным присутствие британской короны на их гордом острове.

– Это вообще какая-то глупая и непонятная часть суши. Что они, кто они, они не британцы и не ирландцы, они какая-то чушь. Ну правда, мы разрешили гей-браки и аборты и в Соединенном Королевстве все это давным-давно разрешено, а у них нет, и они всячески этому сопротивляются. Когда я была маленькой девочкой, мы поехали к моей тете, кузине моей матери, которая живет в Белфасте. Она попросила меня вынести какой-то мусор, я пошла на улицу и встретила там другую девочку. Мы стали играть. Вдруг моя тетушка выскочила, схватила меня за руку и поволокла домой. Я заплакала, я не понимала, что происходит. Но когда мы вошли в дом, она обняла меня и сказала, что я не могу играть с этой девочкой, потому что она из протестантской семьи. И я не могла играть с ней, не потому что моя тетя была против, а потому что семья той девочки была против. Но тогда была война, тогда это можно было хоть как-то объяснить. А вот теперь у них все то же самое. И они уже не спрашивают, протестант ты или католик, они спрашивают, за какой клуб ты болеешь, и сразу знают, кто ты, друг или враг. И вот живут себе эти люди ни там и ни тут, не ирландцы и не англичане, а какие-то застрявшие в прошлом, в выдуманном прошлом, до которого никому нет дела. Даже когда у тебя появится возможность, не спеши в Белфаст. В мире полно мест куда интереснее, – сказала мне Уна.

На прощанье она дала мне свой номер и просила, чтобы я или Даниэль писали ей, если нам что-то понадобится. Она искренне посочувствовала всем невзгодам, свалившимся на него. За годы, которые она провела здесь, приезжая раз в неделю, она повидала людей из самых разных точек мира, людей, владеющих языком, и тех, с кем она общалась через переводчика, людей, которые били своих детей, и тех, которые дрожали над ними и из-за этого сходили с ума сами и сводили с ума детей, людей, которые с оптимизмом смотрели в будущее, и тех, кто уже не ждал от жизни ничего хорошего, но были и те, кто не мог оторвать взгляда от своего прошлого, от того, что погнало их на этот изумрудный остров и что, казалось, прилипло к ним навсегда. Вкусности она забыла дома в этот день, так что я вернулся домой без бонусного мучного, но воодушевленный приятным разговором, которого давно не случалось в моей нынешней жизни.

Оставшийся день я проработал, а вечером я зашел за Христой и мы потихонечку направились к столовой. Обычно ей сложно садиться или вставать, но ходит она довольно бойко. Но в тот день у нее что-то сильно заболела нога, и мы шли целую вечность. Всякий раз отправляясь в столовую, Христа готовится к началу ядерной войны. Она не ест мяса, и повар готовит для нее отдельно. Но готовит он обычно весьма неважно, и Христа может наотрез отказаться есть то, что он для нее приготовил. Следующим шагом она пишет официальную жалобу правительству Ирландии, в УВКБ ООН и прочие инстанции. Я полагаю, что повар также каждый раз готовится к великому сражению, ожидая приближение Христы, крепко держащейся за свои неизменные ходунки.

Вечер был солнечный и теплый. Христе приготовили пасту с грибами, я же, закрывая глаза и нос, опять ел свой чикен и райс. Мы выползли на улицу, где нас уже ждала Ахав. Мы стали болтать о том, в каких условиях оказался Даниэль. Он шлет мне фотографии крыс, которые среди бела дня снуют туда и обратно по коридорам его нового общежития. Он написал уже несколько писем, и его вроде бы должны в скором времени перевести в местечко получше. Ахав злобно смеется над ним и говорит, что он заслужил такой жизни, поскольку не умел ценить дружбу. Христа жалеет его, говоря, что он был одним из немногих, кого вообще стоит жалеть в этой жизни. Так и проходили почти все наши тихие и скучные вечера в последнюю неделю.

Фарук продолжал вещать что-то, жужжа над ухом, как назойливая муха, он рассказывал о том, что ему снится один и тот же кошмарный сон. В этом дурном сне он видит, как он возвращается домой, встречается со своими друзьями, семьей, ходит по знакомым улицам, он радуется, у него все прекрасно. Потом он собирает чемодан и едет в аэропорт, назад в Ирландию. И вдруг он понимает, что у него одноразовая виза, что его не пустят назад. Он просыпается и слышит, как я что-то говорю во сне или храплю. И он успокаивается. Значит, он тут, значит, он в Ирландии.

Лица новых и новых людей мелькали, но не запоминались больше. Я перестал вслушиваться в разговоры, спускаться в общую комнату и даже курил теперь сидя на пожарной лестнице, где обычно никто не ходит. Единственным украшением последних дней стал Николас. Лиловый красавец, при виде которого невольно кружилась голова. Он появился тут совсем недавно и сразу стал заметной фигурой. Не только в силу своей невероятной сексуальности, сочетающейся с удивительной грациозностью его движений, но и потому что он придумал организовывать во вновь открытой, отремонтированной большой общей комнате вечерние дискотеки. Он был и диджеем, и главным танцовщиком. Люди сбегались посмотреть на него, его полюбили сразу и абсолютно все, за исключением разве что Ахав, но она действительно в последнее время была сама не своя и даже как-то заговорила со мной о смерти и радости, которую та несет в себе.

Когда Николас появлялся в столовой, все звали его сесть с нами за один стол. Когда он шел по двору, даже албанцы, живущие обычно в своем замкнутом коконе, приветливо махали ему и улыбались. В прачечной люди вызывались занять ему стиральную машинку, и его всегда и все хотели угостить то сигаретой, то конфетой, то еще чем-нибудь, что бывает у людей в таких странных местах, где у них почти ничего нет.

Николас грациозно прошел мимо нас с Христой и Ахав. Он пожал мне руку и ехидно подмигнул Христе, которая, не скрывая аппетита, послала ему воздушный поцелуй. Он сказал, что вывесили новые списки тех, кому назначен трансфер и он идет проверить их. Я отправился вслед за ним и с удивлением и даже какой-то растерянностью обнаружил там свой номер. Люди редко задерживаются здесь больше чем на месяц. Обычно этого времени бывает достаточно, чтобы оформить все необходимые документы. Почему меня держали так долго, я не знаю. Может быть, из-за того, что я когда-то вылетел из системы и им потребовалось время, чтобы меня полностью восстановить, может быть, что-то еще непонятное случилось, что задержало меня в этом по-прежнему ненавистном, но успевшем стать родным чистилище. Но мое время пришло, и я чувствовал одновременно гнев, оттого что высылают меня в какой-то непонятный лагерь, находящийся среди полей, где нет даже магазина и вообще никакой социальной жизни, и радость, оттого что вот и еще один шаг вперед, в каком-то определенном направлении, где все реже и реже будут встречаться лица тех, кто составлял часть моей прошлой, приснившейся мне жизни.

Когда я вернулся на лавочку, мои подружки заметно огорчились тем, что теперь и я их покидаю.

– Вот ведь сволочи, и специально повесили вечером, чтобы у тебя был всего один день позвонить адвокату. Что он успеет за один день? Нет, мальчик, боюсь, тебе придется ехать. А уж оттуда ты им устрой веселую жизнь. Ты смотри, куда они тебя заслали. Специально. Видимо, ты был слишком активным. Они такое не любят. Они вообще хотят, чтобы мы тут все сошли с ума и попросились домой. Никогда бы не подумала, что они могут быть такими жестокими. – Христа искренне переживала за меня.

– Я тоже удивлена, что тебя именно туда отправили. Там одни афганцы и пакистанцы. Я вообще думала, что они тебя оставят, потому что ты переводил для них грузинам и, казалось, они могут быть в тебе заинтересованы, – пожала плечами Ахав.

– Тебя за что-то наказали! – убежденно сказала Христа.

– Может быть, за то, что ты тогда так долго отсутствовал? – предположила Ахав.

– Нет, его наказали за то, что он устроил гей-стенд на дне открытых дверей. Они не терпят, когда человек чем-то выделяется. Всякая индивидуальность, всякая личность, всякий умный и талантливый человек – враг системы. Ты возомнил себя способным быть равным им, быть европейцем, быть человеком, нет, этого они тебе не простят. Почему его держали целый месяц здесь после того, как он отсутствовал и был за это наказан? А теперь выслали незамедлительно сразу же, как только он повесил на стенде радужный флаг. Я уверена, они наказали тебя за это. Они высылают тебя туда, где нет вообще никакой жизни. Они хотят тебя изолировать. Туда отправляют только провинившихся. Только тех, кто им чем-то насолил. Ох, поверь мне, мальчик, таким, как ты, трудно везде, но особенно трудно там, где побеждает серость. И береги себя, пожалуйста! Мне жаль, что ты уезжаешь. Я буду тебя вспоминать!

Видимо, Христе стало хуже, и она сказала, что должна пойти к себе в комнату. Я смотрел, как она ковыляла, поддерживаемая за руку Ахав. Они постепенно удалялись от меня, пока не скрылись совсем за детской площадкой. Я достал сигарету и закурил. В голове что-то шумело, мне было как-то трудно собраться с мыслями. Снова мне давался день на то, чтобы собрать свои котомки и ехать черт знает куда и черт знает зачем. Тишина летнего вечера была нарушена взрывом музыки. Николас поставил Despacito и танцевал окруженный влюбленными в него людьми. Им было хорошо, они отдавали себя танцу без остатка. Их зубы красиво блестели, обрамленные полными жизни и радости губами. Музыка была в их спинах, шеях, волосах. Они танцевали, а я докурил свою говенную сигарету, купленную на Мур-стрит по дешевке, и пошел домой паковать вещи.