Cупруге одного из самых выдающихся персонажей "золотой эпохи" итальянского кинематографа Тонино Гуэрры, его обожаемой Лоре, исполнилось 80 лет… Когда-то их свело само время. В 1975 году в Москву приехал великий итальянский режиссер Микеланджело Антониони и его друг, выдающийся поэт, художник, писатель, автор сценариев фильмов "Казанова '70", "Фотоувеличение", "Амаркорд"… Элеонора Яблочкина в ту пору была скромной сотрудницей Мосфильма. "Лора" – так звал свою любимую маэстро.

21 марта 2012-го года его не стало. Он умер в родном городке Сантарканджело-ди-Романья. Урну с прахом замуровали в саду его дома в Пеннабилли, в самой высокой точке любимого сада, в стене, с древних времен ограждавшей замок герцога Малатеста. Именно отсюда, по мнению маэстро, было рукой подать до вечности.

Лора Гуэрра рассказывает:

Я сознательно начала наше знакомство с миром Тонино Гуэрры именно с его фонда. По большому счету, это пока даже не фонд, а ассоциация, находящаяся в подземелье старинной церкви. Сейчас мы расположились в трапезной, рядом находилась часть древних захоронений, здесь словно застыло время. Это пространство отделали, подготовили для Тонино провинции Пезоро и Римини. Тут все, как видите, связано с ним, его творчеством, друзьями, миром. К примеру, в последние годы он увлекался созданием собственной мебели, называемой им mobelacci, "мебелища". Он делал ее нарочито простой, с тем чтобы люди смотрели и говорили: "Как все здорово и просто! Я тоже так могу". Вот этот гигантский металлический лист, названный им "Лист-Собор", он делал на пару с местным кузнецом. Именно после его создания к Тонино пришла удивительная фраза: "Шум падающего листа осенью оглушителен, потому что с ним опадает целый год". Здесь кругом висят картины, его "цветные мысли". Тонино ведь всегда говорил, что он в сущности поэт, не художник, и когда рисует, попросту отдыхает. "Картины – мои цветные мысли, мои рассказы". Хотя, конечно же, тут была доля лукавства. Гуэрра был художником, керамистом, мозаичистом, столяром, плотником, кем угодно... Чего только он не делал?! К примеру, в подарок разным городам он поставил целых семь фонтанов, вырастил волшебный "Сад камней", "Сад забытых фруктов", известных еще древним римлянам, но напрочь позабытых нашими современниками... Все это щедро разбросано вдоль русла реки Мареккьи, которая, несмотря на свои нынешние весьма скромные размеры, в прошлом была тем самым знаменитым Рубиконом, который торжественно перешел великий Цезарь. Здесь, в нашем доме в Пеннабилли, собиралось огромное количество людей, художников, писателей. Еще в 2011 году, за пять месяцев до своего "перехода из одной комнаты в другую", Тониночка проводил тут свои знаменитые курсы для вольнослушателей. Их мы успели отснять, а значит, они остались в истории. Он в принципе много и охотно преподавал, в том числе в России – во ВГИКе, на Высших режиссерских курсах. Но эти последние лекции, мне кажется, были уже квинтэссенцией всего, что он успел сделать и придумать, они стали его последним откровением.

Откуда появилась эта странная фраза – "перешел из одной комнаты в другую"? Когда Тонино уже серьезно болел, в последний период своей жизни, и понял, что врачи не помогут, сказал: Lasciatemi. Fatemi passare dolcemente da una camera all’altra – “Оставьте меня. Дайте мне нежно перейти из одной комнаты в другую”. Все восприняли его слова как некий поэтический образ, но это не так. Однажды мы с ним были в Вологде и поехали навещать монастырь, где последние годы жизни провел поэт Константин Батюшков. Там нас всюду сопровождал некий монашек, приведший в итоге к могиле поэта. Тонино же всем тогда задавал один и тот же вопрос: ”Как вы относитесь к смерти? Мне лично она очень не нравится. Я ее боюсь”. Монашек ничуть не смутился: ”Почему ты боишься смерти, Тонино? Ведь это так просто – перейти из одной комнаты в другую”. Фраза настолько поразила Тонино своей прозрачностью, мощью веры и глубиной надежды, что ее-то он и произнес в последние секунды своей жизни.

Здесь, в нашем доме очень много рукотворных яблок. Это не случайно. Яблоко, как и бабочка – важнейшие символы поэтического мира Тонино. Яблоки – начало жизни. Они у него есть на скатертях и везде-везде-везде. Он придумал их, когда ему было лет тридцать, не больше. Уже тогда этот символ разошелся по всей Романье. А бабочки появились, когда 22-летний Тонино во время Второй мировой войны был в немецком плену. Там он начал впервые сочинять стихи. Именно сочинять, а не писать, потому что не было ни карандаша, ни бумаги. Первые свои стихи он сочинил на речи романьоло, в рифму, чтобы легче было запоминать. Пленники, бывшие с ним в лагере, мучаясь от тоски, часто просили: "А теперь ты нам что-нибудь расскажи!" И вот он начинал воспоминать свой родной городок, получалась полубыль-полусказка...

В том же лагере случилась совершенно поразительная история. Среди заключенных был доктор Строки из Форли. Немцы взяли его в качестве фельдшера в санитарную часть. Он таскал оттуда бумагу и тайком записывал за Тонино. И когда же их, наконец, освободили, отдал ему эти разрозненные листочки с первыми стихами. Мне кажется эта история невероятно трогательной.

Как он попал в фашистский лагерь – отдельная страшная сказка. Немцы пришли в его родной Сантарканджело. Кстати, если вы там когда-нибудь окажетесь (это совсем неподалеку отсюда), непременно зайдите в ресторан "Сан-Джовезе", который Тонино полностью и очень интересно оформил. До сих пор тут находятся его печи с уникальной мозаикой, висят плакаты, особой формы кувшины, сохранился фонтан, сделанный тоже Тонино. А от немцев они тогда прятались с семьей в соседнем городке. Родители страшно боялись, что Тонино заберут в армию. И вот однажды отец спросил у семьи: "Кто смелый, пойдет покормить кота?" Тонино вызвался: "Я пойду". И пошел в дом, где прятался кот. Дом был от жары полон блох. Кот сидел где-то рядом на дереве, безуспешно пытаясь поймать птичку. Когда же Тонино вышел, перед лицом увидел дуло фашистского автомата. Но главный ужас заключался в том, что в заднем кармане брюк у него были антифашистские листовки, он был связан с партизанами. И если бы он не сумел ловко и незаметно от них избавиться, его бы тут же, на месте расстреляли.

Про лагерь Тонино любил особенно рассказывать одну, почти волшебную, историю. Однажды перевернулся лагерный грузовик с едой, а "едой" у них считалась вода с отваренными в ней капустными листьями, есть было совершенно нечего. Дело было как раз под Рождество. И совсем обессиленные пленники, чтобы хоть чем-то отвлечься от мыслей о еде, стали просить Тонино: "Расскажи нам сегодня что-нибудь про тальятелле!" Ведь именно тальятелле – любимый тип пасты у романьольцев. Там во всех домах обычно раскатываются огромные ее простыни, а потом она режется особым образом. Тонино сначала слегка опешил, сам-то он раньше никогда пасту не делал. Но потом вдруг в памяти всплыли самые теплые воспоминания о том, как это делала в детстве мама, ее голубой маленький буфет, из которого она брала муку и рассыпала по кухонному столу. Он приосанился и начал свой "кулинарный" рассказ, сопровождавшийся выразительной, живой пантомимой: "Так, берем сначала муку. Сколько нас тут сегодня на ужине? Двадцать четыре человека. Тогда нам нужно взять тридцать яиц". И начался захватывающий театр: Тонино ловко бил воображаемые яйца. Потом уже он рассказывал мне, что никогда в жизни не встречал таких благодарных, жадных, внимательных слушателей. Все вокруг затаили дыхание. Затем маэстро начал замешивать пасту, раскатывать ее, а рядом будто бы закипала вода. Он ловко резал тальятелле тем особым образом, как это принято было в его деревне. Их ни в коем случае нельзя резать идеально ровно, должны непременно оставаться где-то тверденькие, неправильные кусочки, "на зубок". Потом Тонино ловко, как фокусник, так же сделал потрясающий соус. У окружающих потекли слюнки. А затем начал раздавать порции пленным товарищам. "Фабрицио, тебе с пармезаном?" – "Конечно!" И "повар" в ответ щедро посыпал "тарелку" драгоценным "сыром". Вы только представьте себе эту щедрую, добрую, прекрасную и вместе с тем страшную пантомиму в голодном фашистском лагере! В конце, когда он, уже окончательно обессиленный, рухнул в каком-то укромном углу, то сзади услышал чей-то жалостный голос: "Скажи, а добавка мне еще будет?"

Когда же Тониночка вышел из плена, то написал о нем только одно очень короткое стихотворение. К сожалению, в переводе оно многое теряет, когда его слушают итальянцы в оригинале, они, завороженные, застывают. "Счастлив довольно я был много раз в жизни./Но более всего,/ когда меня освободили в Германии/и я смог смотреть на бабочку без желания съесть ее". Иными словами, после плена к нему вновь вернулось ощущение красоты, способность к созерцанию, человеческое достоинство, ведь в лагере съесть хочется буквально все.

Когда-то мы вместе долго жили в Риме, а в 1989 году переехали в Пеннабилли, потому что большое кино умирало, и Тонино не хотел присутствовать при его агонии. К нему сюда потянулись многие итальянские режиссеры. Сначала приезжал великий Франческо Рози работать над фильмом "Перемирие", потом братья Тавиани. Последний, кто здесь с ним писал, был Тео Ангелопулос, гениальный греческий режиссер. Здесь немало пытались снимать и разные молодые режиссеры, но по большому счету серьезное кино уже отходило. Тонино неизбежно начал оглядываться на прошлое. Он словно бы вернулся на свою Итаку, сюда, в места детства, и начал снова писать поэмы, целых шесть. И еще несколько книг. Помимо этого, он вернулся к тому, к чему неизбежно возвращается человек, рожденный в крестьянской семье, – к природе. Стал создавать сады, фонтаны и вообще что-то важное для людей. Ведь девиз его жизни – "нужно делать нечто, необходимое людям".

Городок Пеннабилли как последнее, а может, и главное место нашей жизни был выбран не случайно. Сантарканджело, где родился Тонино в 1920 году, находится отсюда совсем неподалеку. Родители его были крестьянами, и вот накануне базарного дня, еще с ночи они выходили с телегой, доверху груженной овощами из своего родного города, и брели в сторону Пеннабилли. Именно здесь на рынке можно было выгодно продать их зелень. Место тут горное, своей зелени мало. А Сантарканджело, наоборот, находится на равнине, в этом вся разница. Отсюда обратно везли дрова и уголь. Кроме того, Пеннабилли – епископство. Здесь находится резиденция епископа республики Сан-Марино. Тут еще располагалась огромная семинария, где в начале ХХ века училось не менее тысячи семинаристов. Словом, это был крупный католический центр.

Тонино, младший ребенок в семье, плелся за телегой в четыре утра, буквально засыпая на ходу, и чтобы он окончательно не заснул, отец давал ему понюхать кусочек жутко вонючего "пещерного сыра", мгновенно вырывавшего его из спячки. Крестьяне ведь в ту пору непременно носили жилетки и элегантные шляпы борсалино. А в кармашке жилетки прятался тот самый "пещерный сыр". Откуда такое странное название? Дело в том, что сыр долго хранится в римских пещерах, и когда его оттуда извлекают, запах разносится невыносимый.

Мне кажется, что сам факт рождения Тонино именно в этих божественной красоты местах в значительной степени повлиял на формирование его характера по-настоящему великого гуманиста. И это – главное качество. Помню, когда он умирал, из комнаты вышла заплаканная Энрика Антониони, воскликнув: "Я не видела ни одного человека, который умирал бы с такой щедростью по отношению к друзьям!" Он до конца всех поддерживал, советовал, помогал.

В его последний день рождения 16 марта 2012 года люди устроили удивительный праздник. Тониночка уже не вставал с постели, мы были в Сантарканджело. Переехали туда потому, что зима накануне была очень сложная, невероятно снежная. Никогда здесь не было таких гигантских сугробов, которые так любил Тонино. Все два этажа нашего дома были буквально завалены снегом. Подпорки на крышах не выдерживали, многие вообще провалились. Дороги были совершенно непроезжими. Рылись специальные туннели из снега. Просто какое-то стихийное бедствие! Поэтому мы вынуждены были переехать.

Так вот, в день рождения Тонино вся площадь перед нашим домом оказалась усеяна детьми. Они уселись вокруг и пели его стихи на романьольском языке прямо под окнами. Тут же, на площади, красовался гигантский торт в виде итальянского флага. Все двенадцать мэров городков, расположенных вдоль реки Мареккья, торжественно одетые, в особых мэрских повязках, приехали к нам и тоже стояли под окнами. Многие жители были наряжены героями великих фильмов Тонино – к примеру, Градиской из "Амаркорда", и маленькие сценки разыгрывались буквально по всему городу. Но самым трогательным оказалось другое: был март, цвели сады. Повсюду стоял фантастический аромат цветущего миндаля. Когда цвел миндаль, Тонино обычно говорил: "Вот видишь, мы – внутри этого божественного букета". Люди привезли огромное количество срезанных веток цветущего миндаля и заполнили ими весь фонтан на площади перед домом. Они сделали этого для того, чтобы, если Тонино все-таки подойдет к окну, то сможет представить, как роскошно цветет миндаль в его любимом саду в Пеннабилли.

В конце концов я спросила его, можно ли позвать стоящих на площади мэров. Они встали вокруг кровати, и он сказал им: "Ребята, вы должны держаться вместе. Потому что вместе легче защищать красоту". И это говорит умирающий человек, которого уже через пять дней больше не будет! "У вас есть два сокровища – дорога и река. И если один из вас что-то испортит, всем остальным будет плохо". С тех пор они каждый год собираются у Скалы Поэта, где находится его прах.

Но смерти нет. Мой Маэстро, мой Тонино именно сейчас учит меня тому, что смерти не существует.

Тонино удалось полностью преобразить и этот маленький прекрасный городок Пеннабилли, и все другие города, расположенные вдоль реки Мареккья. Семь фонтанов, "Сад забытых фруктов", "Храм мыслей", "Музей одной картины", солнечные часы, где в определенные часы, по убеждению Тонино, вы можете увидеть тени Тарковского и Феллини, и первые памятники им же, навеки уходящим друзья. В своем "Саду камней" он поставил памятники Джульетте Мазине, Андрею Тарковскому (там есть даже его часовня), Микеланджело Антониони, Сергею Параджанову, Тео Ангелопулосу... Кроме того, придумал массу всяких маленьких рукотворных "сказочных мест", куда сейчас охотно, часто приходят люди, нередко именно школьники, и которые Тонино называл "местами для души" – luoghi dell’anima.

Да, мы познакомились с Тонино, когда ему было уже немного за пятьдесят, но прошли с ним вместе все главные этапы его жизни, кроме разве что самого ее начала. Тониночка часто говорил: "Это мы с тобой сделали". Я возражала: "Да нет, это ты сделал!" – "Неважно, – отвечал он, – у меня была прочно защищена спина". Гуэрра действительно утверждал, что мы с ним все сделали вместе. Единственное, что считаю важным я (и это дает мне более или менее устойчивое внутреннее спокойствие), – мои переводы стихов Тонино на русский язык и тот факт, что познакомила его с тогдашними лучшими людьми России. А они, в свою очередь, очень полюбили Тонино. Замечательный театральный художник Сергей Бархин, режиссер Владимир Наумов с женой, актрисой Наташей Белохвостиковой, режиссеры Саша Сокуров, Андрей Хржановский, Сергей Параджанов, художники и режиссеры Рустам Хамдамов и Юрий Норштейн, не говоря уж о великом Андрее Тарковском – все они стали его большими друзьями.

1975 год. Я работаю на "Мосфильме". Только что умер мой первый муж Сашенька Яблочкин, мосфильмовский директор, продюсер, которого все очень любили. Кстати, он был большим другом режиссера Володи Наумова. Все мы тогда жили у метро "Аэропорт". Актриса Эльза Леждей, первая жена Наумова, только что оставила Володю, а Наташа Белохвостикова в его жизни еще не появилась. Александр Алов, постоянный друг и напарник Володи, был еще жив. И вообще весь "Аэропорт" дружил и общался друг с другом буквально ежедневно. Так вот, в этот период мой Саша и Володя каждый день играли в шахматы. Когда Володя выигрывал у Саши, он непременно кричал: "Осторожно, Шурик, ввожу "шершавого"!" Намекая при этом, наверное, на что-то не совсем приличное. Правда, когда по телевизору показывали футбол, тогда уж съезжались вообще все, включая режиссера Элема Климова. Но мой Саша умер буквально в одночасье – шел по улице и вдруг упал. После его похорон я практически никуда не выходила, и мои друзья пытались меня вытянуть, вернуть к жизни. Но случилось так, что на Московский Международный кинофестиваль приехали великие итальянцы: Микеланджело Антониони, Тонино Гуэрра и еще несколько важных для кинематографа людей. На дворе 1975 год. Мне звонит приятель Валера Серов и рассказывает об этих гостях. Те были ограничены исключительно гостиницей "Россия", где все было очень сухо и официозно, не было ни овощей, ни фруктов, ни просто человеческого общения. Словом, итальянцы от всего этого быстро устали, и наши решили пригласить их в какой-нибудь настоящий московский дом. Долго думали и в итоге выбрали дом Саши Коновалова, академика, знаменитого нейрохирурга, директора клиники им. Бурденко, по совместительству мужа моей подруги Инночки. Саша был красавец, Тонино его всю жизнь называл Полом Ньюманом. Их сын был моим крестником. Дом прекрасен, там были картины, огромная библиотека, стоял рояль. Накрыли роскошный стол, полный зелени, настоящей, с базара. Так что, когда объявились итальянцы и увидели все это великолепие, они разразились искренними аплодисментами. В итоге меня уговорили прийти, причем аргумент был по-настоящему веский: "Лора, ну когда ты еще увидишь живого Антониони в своей жизни?!" Я сидела, думала о том, когда ж я действительно еще раз его увижу, и в конце концов встала и пошла. Тогда мы впервые увиделись с Тонино. Но на следующее утро они уже уезжали. Тонино, помню, спросил меня только об одном: была ли я в Италии. Конечно же, через переводчика, по-итальянски я тогда не говорила. "Нет, в Италии не была", – честно призналась. "Приезжайте обязательно, ее непременно нужно увидеть!" – "Обязательно приеду!" – пообещала я не вполне искренне. Он ведь, наивный, ни слова не знал ни про тогдашний ОВИР, ни про характеристики с работы и прочие сложности советской выездной системы. Но я увидела его, такого живого, эмоционально что-то рассказывающего, яркие жесты, тогда еще черные, как смоль, волосы, пронизывающий, невероятный взгляд (он таким оставался до конца жизни), темперамент... Остальной народ во все глаза смотрел на Антониони, у которого, к несчастью, в тот вечер был нестерпимый насморк. Его Энрика, с тех пор ставшая моей подругой, очень нежной любимой, с Микеланджело в тот вечер из-за чего-то поссорилась (ей вообще на тот момент было 19 лет, вспыльчивая девчонка) и сбежала куда-то по лестнице... В общем, они уезжали. Я сказала Тонино, что смогу приехать в Италию только либо как родственница, либо как невеста. И через двадцать дней вдруг получила приглашение приехать в Италию в качестве "невесты". Естественно, эту бумагу я засунула известно куда и практически про нее забыла. Но где-то через полгода с оказией (в Италию тогда ехал такой режиссер Дмитрий Полонский) отправила письмо, что приехать не могу, очень занята, так что "лучше уж вы приезжайте к нам, в Россию". Когда Полонский довез письмо до Тонино, встретившись с ним в его римской квартире, Гуэрра, успевший изрядно меня подзабыть, признался: "Я не помню толком этой женщины, помню лишь ощущение какой-то нежности... А жопа-то хоть у нее есть?" О, это был вопрос по-настоящему тонкого поэта! Тут Димочка Полонский явно оживился и заверил со всей убедительностью: "Конечно, есть! Да еще какая!"

В конце концов Тонино все-таки приехал по приглашению Сергея Бондарчука. Сергей, который сам снимался в Италии и знал тут все, попросил его написать сценарий о Москве. Он был написан и назывался "Мы не уезжаем". Но его в итоге не приняли. Зато в этот самый момент начался наш с Тонино бурный роман. В какой-то мере он был не только нашим, за ним с крайним любопытством наблюдали буквально все окружающие, включая КГБ. Впрочем, и позже наша общая жизнь никогда не была узкосемейной, закрытой от посторонних глаз. Так уж мы оба устроены.

Когда Тонино приехал, я должна была его встречать от лица "Мосфильма". Он страшно укутался, в шарфе, шапке, перчатках – была зима, температура –30. И поскольку я тоже его уже толком не помнила, то улыбалась всем подряд итальянцам, вываливавшимся из толпы прибывших. Когда же, наконец, вышел Тонино, он страшно кричал от холода, ругаясь самым отборным итальянским матом. Я ничего не понимала, и когда меня спросили, отчего он так орет, возразила: "Он не орет, а поет. Это – настоящее итальянское бельканто!" В первое время мы долго общались через переводчика. Он говорил по-французски, я – по-немецки. Надо помнить, что КГБ следило за каждым нашим шагом. Кстати, когда Госкино перестало существовать и выбрасывался весь его архив, в папке "Тонино Гуэрра" нашли не только его сценарий, но и все подробнейшие отчеты Комитета о наших интимных встречах. Помню, меня тогда спросили: "Хочешь их забрать?" А я, как дура, гордо ответила: "Нет". Какая бы это была история, настоящий роман!

Однажды на птичьем рынке он купил мне пустую клетку и повесил в моей комнате на "Мосфильме". И бросал для меня в нее каждый день какие-то записки, предупредив, что, когда уедет, я должна их сама прочитать, выучить наизусть и таким образом выучить итальянский. Первой фразой, которую я вытащила и запомнила, была: "Если у тебя есть гора снега, держи ее в тени". Были фразы и более личные. Тут надо знать Тонино, он никогда напрямую не признавался в любви, но мог написать: "Сегодня я почти, почти люблю тебя до смерти". Там было огромное количество его фраз, мыслей, рисунков. Он начал опять рисовать в России, привез с собой мелки, пастель. Просто потому, что все кругом говорили по-русски, он частенько вынужден был изъясняться вот такими картинками. Сегодня я как раз их перебирала, и мне попался один рисунок, замечательный, на котором было написано: "Дом Лоры в моем одиночестве". Руководство "Мосфильма" тоже не могло не отреагировать на эту романтическую историю, и из редакторов я была переведена "с понижением" в архив. Но наперекор всему наша тогдашняя зима была потрясающе "горячей". Я подружила Тонино с Бэллочкой Ахмадулиной, Андрюшей Тарковским, снимавшим тогда в экспериментальном объединении Григория Чухрая своего "Сталкера". Мы были с ним соседями. И когда Тонино разговаривал с Тарковским, они, опасаясь "прослушек", всегда выходили из дома вниз, на улицу, под снег. А когда он приходил домой, то закрывал подушками все телефоны. Помню замечательную встречу старого Нового года 13 января в старом Доме кино. Там был тот самый Саша Коновалов с Инночкой, в доме которых мы встретились впервые. Приехал Бруно Понтекорво с женой Родам Амирэджиби, бывшей женой поэта Михаила Светлова. Это был очень известный физик, сбежавший во время войны из Италии в Советский Союз. Пришли Боречка Мессерер с Бэллой Ахмадулиной и многие другие. Потом мы все не смогли поймать такси и вместе с Тарковским, нашим соседом, протопали от Дома кино до "Аэропорта" по этому страшному московскому морозу.

Помню, Тонино с яростью перекрашивал у всех модную тогда финскую и шведскую мебель. Замечательный художник Миша Ромадин, пришел к нам с криком: "Тонино! Я весь свой ампир выбросил на снег!" – "Ну это ты погорячился", – с некоторой иронией ответил ему Тонино. Он всегда говорил: "У вас продается столько отличных буфетов в стиле "либерти" буквально за три копейки, а вы покупаете этих ужасных финнов!" Словом, это была на удивление "горячая" московская зима для всех нас.

Вот так "День-Рафаэль", о котором писала в своем замечательном стихотворении Бэллочка, столь любимом Тонино, пришел к нам именно в эту зиму. Кстати, тогда же Бэлла первой начала переводить его стихи. В ту же самую пору случилось и множество смешных, замечательных, а то и вовсе фантастических историй. Кроме одной, связанной с обсуждением в Госкино сценария "Мы не уезжаем". Там было много новелл и совершенно потрясающих героев. К примеру, одну героиня работала в комнате матери и ребенка на Казанском вокзале. Другой трудился на асфальтоукладчике. И конечно же, в центре – герой-итальянец и барышня, в которую он влюблен. Он признавался ей в любви под звуки страшных, бухающих советских солдатских сапог, несущихся из всех репродукторов города в славный советский праздник 1 Мая. Фильм о Москве был многоновелльный, сложный. Заканчивался он так: герой и героиня, за которыми где-то в тени стояли, конечно же, я и Тонино, приходят на Казанский вокзал. Тот, кстати, Тонино потряс диким количеством нищего народа с какими-то грязными авоськами, валяющегося на полу тут и там, буквально вповалку... Это было самое настоящее переселение народов! Тонино в ужасе смотрел на все это. Так вот, по сценарию поезд отъезжает во Владивосток. Проводницы кричат обнявшейся на перроне паре: "Скорее! Поезд отправляется!" На что герой Тонино оборачивается и говорит: "А мы не уезжаем". Чиновники Госкино спрашивают автора сценария: "Вы видели у нас в Москве завод им. Лихачева, знаменитые высотки, современные школы и детские сады? Видели? Тогда почему все эти достижения социализма напрочь отсутствуют в вашем сценарии?!" На что Тонино спокойно отвечает: "Теперь я понял, как мы все ошибались. Когда Витторио Де Сика сделал свой великий фильм "Похитители велосипедов", бывшие тогда у власти фашисты возмущались, что на фоне грандиозных событий современной истории и строек столетия он интересуется жалкими проблемами уличных воров. Тогда мы, интеллигенция, художники, защитили фильм и само это направление в кино, названное "итальянским неореализмом". Но как же мы ошибались!" После этого он встал и вышел. Так закончилась его работа с Сергеем Бондарчуком.

Но в 1976 году они опять приехали с Микеланджело Антониони на выбор натуры в связи с планирующимися съемками "Аквилона" или "Бумажного змея". Это могла бы быть совершенно потрясающая сказка, и мне до сих пор бесконечно жалко, что она так и не были снята. Но тогда съемки еще планировалось в Узбекистане, в Ташкенте. Я продолжала работать в мосфильмовском архиве. Они хотели взять с собой всю нашу компанию – художника и режиссера Рустама Хамдамова, Алика Хамраева и меня. В ту пору как раз шел Ташкентский кинофестиваль. В связи с моим предполагаемым отъездом Тонино пошел поговорить с тогдашним министром кино Филиппом Ермашом. Он зашел к нему в кабинет и спросил его напрямую: "Ты как сейчас с женщинами? У тебя еще с ними что-нибудь получается?" Ермаш покраснел и промычал в ответ что-то невнятное. "Так вот у меня с Яблочкиной получается, поэтому отпусти ее, пожалуйста, со мной в Ташкент!" – невозмутимо продолжал Гуэрра. Так что меня с ним отпустили буквально как его любовницу.

А дальше были Хива, Самарканд, наше общее, совершенно фантастическое путешествие! На второй день я, конечно, сразу захотела уехать. Причина была смешная. Мы с Хамдамовым опоздали на завтрак ровно на одну минуту. На что в ответ раздался отчаянный, пронзительный типично итальянский крик: "Как это возможно?! Вы заставляете себя ждать!" Я с заплаканными глазами бросилась к Рустаму собирать чемоданы. "Уезжаем, конечно, – покорно отвечает Хамдамов. – Вот только я рубашечку свою постирал". И натягивает пиджак прямо на голое тело. В это время входит как ни в чем не бывало улыбающийся Тонино и спрашивает: "А куда это вы собираетесь? Мы лично едем сейчас в Фергану". На что Рустам робко поглядывает в мою сторону: "Может, все-таки останемся?" И мы, конечно, остались.

После этого прекрасного путешествия наш эпистолярный и телефонный роман продолжал развиваться очень бурно. Тогда международные телефонные переговоры стоили огромных денег. И романьолец, телефонист, довольно наслушавшись нашего любовного воркования, начал соединять Тонино уже бесплатно. Таким образом у нас появился собственный телефонный ангел, с которым мы потом лично подружились. Они с Антониони еще не раз ходили к советскому послу и прочим начальникам, прося выпустить меня на месяц в Италию. И вот в 1976 году зимой, в январе, я в первый раз туда поехала. Это было огромной победой – добиться выезда в капстрану, меня провожали аж сорок человек, включая мою ближайшую тогда подругу, блистательного режиссера Лару Шепитько. Но была официальная договоренность, что вернусь ровно через тридцать дней.

Мое первое знакомство с Италией – отдельная "Одиссея". На шестой день итальянской жизни Антониони сел в машину, посадил свою Энрику, меня с Тонино, и мы вместе поехали путешествовать по всей стране. А значит, впервые я увидела Италию именно их глазами. Потом, по возвращении в Рим, Тонино меня познакомил с Федерико Феллини и Джульеттой Мазиной. Федерико пригласил Тониночку на обед к своей замечательной рестораторше Чезарине, которую он выписал из Романьи. Она впоследствии действительно заработала огромные деньги в Риме, у нее был замечательный ресторан романьольской кухни, очень вкусной. Когда я шла туда впервые, у меня дрожали ножки и ручки. Тонино посоветовал надеть "вот ту юбочку и эту кофточку", чтобы понравиться Феллини. При этом строго-настрого наказал: "Только, пожалуйста, не скрывай от Федерико, что я тебе нравлюсь". Помню, в конце нашего обеда Джульетта собрала со стола все сладкое, завернула в узелочек и положила мне в сумочку со словами: "Ешь, ты ведь ничего так и не съела". Да, у меня был шок. Мне приходилось делать вид, что все нормально, когда Мастроянни дарил роскошное пальто, Криция – что-то свое, а Софи Лорен готовила спагетти... Феллини, чтобы меня ободрить, открыл мне свои объятья со словами: "Тонино! Где ты нашел этого сибирского котищу?" Так он меня потом, кстати, и называл. Для советского человека той эпохи попасть в Италию, да еще в такую компанию – все равно что нырнуть в сон. Я себя порой именно так тогда и чувствовала. Можно представить, насколько Тонино устал от меня к концу моего пребывания. И от того, что я успела повыбирать подарки всем своим друзьям, и от того, что постоянно глазела на витрины магазинов, разинув рот, а в Венеции вообще упала в обморок. В итоге Тонино сказал с некоторой неопределенностью в голосе: "Может быть, я через год приеду еще, созвонимся". Но я все равно была счастлива и чувствовала, что в моей жизни главный праздник уже состоялся. И все же бал Золушки прошел, хотя по приезде в Москву я еще целый месяц ходила по друзьям и все рассказывала. А перед отъездом из Италии мне подарили целых три шубы. Но провезти в багаже три было нельзя. Так что я все их напялила на себя одновременно. И так вот, с сумкой наперевес, ввалилась в самолет. А в это время – так всегда случается! – летел обратно из Италии директор "Мосфильма" товарищ Сизов. Он посмотрел на меня с неподдельным ужасом и спросил: "Яблочкина, вы что, с ума сошли? В Москве ноль градусов".

Но, конечно же, Тонино начал звонить мне опять. Один из его вопросов прозвучал просто оглушительно: "Ты сделала все документы?" Я ему объясняю, что согласно советским законам, в капстрану можно ездить раз в два года. И вдруг Тонино начинает орать: "Как? Я сделал официальный развод! Разделил свое имущество! Отдал 75 процентов своей прежней жене..." И тут у меня вырывается: "Всё из-за меня? Да не надо было!" – "...А она, такая-сякая, даже справку о рождении не соизволила взять!" А с чего бы я ее брала? Мне ведь никто предложения до сих пор не делал. Вот в такой странной форме оно в итоге и было сделано. Гуэрра велел срочно собрать все нужные документы и назначить время свадьбы – сентябрь. В ЗАГСе выпало 13-е. Тонино одобрительно кивнул: "Это хорошо". Нам еще долго морочили голову местные начальники, но свадьба все равно состоялась. Антониони и Тарковский были свидетелями. Потом – торжественный ужин в ресторане "Русь". Все сидели, слушали, пока Тонино говорил: "Я женился на Лоре, чтобы слушать вместе шум дождя и видеть, как падает снег..."

Что потом? Потом просто началась жизнь.