7 мая исполнилось сто лет со дня рождения Бориса Абрамовича Слуцкого – выдающегося русского поэта советских лет. Он умер 23 февраля 1986 года – в день Красной армии, такова символика жизни и смерти фронтовика Слуцкого. Он ушел в последние советские годы, уже, в сущности, в период той перестройки, которая покончила с советской историей, с коммунистической эрой – а родился всего через два года после Октябрьской революции. То есть его жизнь почти вровень совпала с советской историей. По этим явным критериям его следует называть советским поэтом. Тем более что в мировоззрительном контексте своей поэзии он никогда не задавался вопросом о правомерности советского строя, не выражал никогда никаких сомнений в господствующей советской идеологии. У него и прозвище в литературных кругах было соответствующее: комиссар. Да, комиссар, и еще лучше сказать совсем по-советски – политрук.

Военный ореол этих терминов не случаен, главной темой поэзии Слуцкого была война, которую он прошел полностью, закончив ее в немалом воинском звании майора. Но любого военного можно без излишних размышлений назвать солдатом. Слуцкий и был солдатом, а солдатская служба в войну прежде всего не только смертельно опасна или тяжела, но и бескрасочна – если это война, а не парадный марш. Она в самом элементарном смысле слова прозаична, как всякая тяжелая работа, да и физически тяжелее всякой работы. И вот Слуцкий сумел сделать свою поэзию прозаичной в самом строе ее языка. Это не живопись, а черно-белая графика, и она не терпит никаких цветистых риторических излишеств.

Оказывается, война
не завершается победой.
В ночах вдовы, солдатки бедной,
ночь напролет идет она.
Лишь победитель победил,
а овдовевшая вдовеет,
и в ночь ее морозно веет
одна из тысячи могил.
А побежденный побежден,
но отстрадал за пораженья,
восстановил он разрушенья,
и вновь – непобежденный он.
Теперь ни валко и ни шатко
идут вперед его дела.
Солдатская вдова, солдатка
второго мужа не нашла.

Вот такие стихи очень ко времени вспомнить именно сегодня, когда в постсоветской России из войны делают какую-то детскую игрушку и повод для фестивальных представлений. Слуцкий по праву бы негодовал, если б увидел такие картины.

Почему поэзия Слуцкого так прозаична, бескрасочна, жестка? А эта эстетика оказалась самой подходящей для выражения правды времени – не только войны, но и чуть ли не всей советской истории, как в глубинах, так и на поверхности своей не знавшей ярких красок, радостного цветения. Это была жизнь по минимуму, по карточной системе, по воинскому или лагерному пайку. Когда-то в русской поэзии и культуре был серебряный век, а еще раньше золотой – пушкинский. Век Слуцкого, без всяких метафор, был железным. Но в нем он сумел найти необходимый пафос.

Двадцатые годы не помню.
Тридцатые годы застал.
Трамвай, пассажирами полный,
Спешит от застав до застав,
А мы, как в набитом трамвае,
Мечтаем, чтоб время прошло,
А мы, календарь обрывая,
С надеждой глядим на число.
Да что нам, в трамвае стоящим,
Хранящим локтями бока,
Зачем дорожить настоящим?
Прощай, до свиданья, пока!
Скорее, скорее, скорее
Года сквозь себя пропускать!
Но времени тяжкое бремя
Таскать – не перетаскать.
Мы выросли, взрослыми стали,
Мы старыми стали давно.
Таскали – не перетаскали
Все то, что таскать нам дано.
И все же, тридцатые годы
(Не молодость, – юность моя),
Какую-то важную льготу
В том времени чувствую я.
Как будто бы доброе дело
Я сделал, что в Харькове жил,
В неполную среднюю бегал,
Позднее – в вечерней служил,
Что соей холодной питался,
Процессы в газетах читал,
Во всем разобраться пытался,
Пророком себя не считал.
Был винтиком в странной, огромной
Махине, одетой в леса,
Что с площади аэродромной
Взлетела потом в небеса.

Советская лояльность Слуцкого не вызывала никаких сомнений, а многих свободомыслящих людей порой и раздражала. Казалось: каким нужно быть простаком, чтобы не видеть пороков времени, самого коммунистического замысла. Слуцкий простаком отнюдь не был, правду он видел – и про Сталина в свое время написал мощное стихотворение под названием "Бог". Однажды оно было даже напечатано. И другое было стихотворение – "А мой хозяин не любил меня". Но дело не в Сталине и даже не в самом коммунистическом проекте. Любая идеология не для стихов. И вот тут самое важное в Слуцком – самое трудное, что в нем надо понять. Слуцкий был эстет. У него была своя эстетика – вот этот советский минимализм и прозаизм. Но для эстетического переживания действительности, истории, бытия вообще нужна некоторая отстраненность, взгляд со стороны. Нужно увидеть жизнь как бы прошедшей, чтобы родилось эстетическое переживание. Искусство – особенно словесное – всегда поиск утраченного времени. В этом был прием Слуцкого и эстетический эффект его стихов: он увидел коммунизм как бы прошедшим, конченным, и посему приобретшим эстетическое качество. Поэзия Слуцкого в этом смысле элегична. Это даже не трагедия, а именно элегия. Слуцкий не воспевает советскую историю, а прощается с ней – он ностальгирует. Отсюда эстетика, отсюда красота. Коммунизм потому и можно воспевать, что он уже кончился, пары вышли – сейчас нечто другое, и коммунистический идеализм уже не смертоубийственная идеология, а воспоминание о юности.

Вот потому-то так противны, то есть прежде всего неестественны нынешние попытки оживить прошедшее, заново переживать войну. Это даже не бессмертный полк, а парад зомби. Фронтовик, раненый воин Слуцкий не вынес бы этого зрелища. Он его и не видел, и сейчас не увидит. Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов. Будьте живыми.