Екатерина Лившиц. «Я с мертвыми не развожусь!..»: Воспоминания. Дневники. Письма / Сост., вступ.ст. П.Нерлера, прим. И указ. П.Нерлера и П.Успенского. – М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019.

Что у меня есть? Одни только книги. Чего я желал бы? Книг. И только К. я люблю больше книг, потому что для нее я готов не покупать книги, а даже продавать свои книги, чтобы покупать ей платья, а также отказываться от чтения книг, чтобы побольше времени провести с К.

Перед вами отрывок из рассказа искусствоведа Вс.Петрова (1912–1978), написанного в первой половине 1940-х гг. (опубликован И.Галеевым в 2017). Под инициалом «К» скрывалась Екатерина Лившиц (1902–1987), в то время отбывавшая 5-летний срок в ГУЛАГе. Муж ее – поэт Бенедикт Лившиц – тоже был репрессирован и еще в 1938 расстрелян, но советские палачи частично скрывали свои преступления: официально он находился в заключении.

Всеволод Петров влюбился в Екатерину года за полтора до ее ареста (31 декабря 1940), она стала его литературной музой. Лившиц посвящены 10 сборников рассказов Петрова – значительная часть его наследия. Петров помогал ей в лагере посылками, навещал в ссылке, позже помог перебраться под Ленинград. Почти 10 лет продолжался его эпистолярный роман: За те два счастливых года мы стали так близки, как это только возможно, мы как-то продолжаемся друг в друге. Такая близость бывает в жизни только один раз… Вся моя жизнь – это Вы; я ничего не могу вспомнить, что не было Вами; Вы – вся моя память… Вы моя всегда и навсегда любимая, Вы моя жена, и я бываю счастлив, когда думаю об этом.

Насколько можно судить, Лившиц испытывала к настойчивому возлюбленному более благодарности, нежели страсти: А слова «люблю» Вы мне ни разу за все восемь лет нашей близости не сказали и не написали. Роман окончился встречей и расставанием: Петров женился, Лившиц осталась вдовой поэта.

​Вчера позвонили, что один мой друг, человек мне близкий и дорогой, сделавший для меня в мои трудные годы больше, чем кто бы то ни было, писавший мне с фронта в Сибирь, приехавший за мной, ну, словом, буквально рисковавший своим положением из-за меня, искусствовед, автор талантливых книг о художниках, лежит с 12 числа в инфаркте, и я весь день хожу под этим впечатлением и пока не могу навестить его: хоть он и очень несчастлив в браке и последнее время даже не разговаривал со своей женой, все-таки мне неудобно прийти туда, в больницу, а он лежит один, никто у него не дежурит (Е.Лившиц – Е.Дейч-Малкиной, 14.11.1972).

Не сомневаюсь, что Екатерина была незаурядной женщиной: она 20 лет состояла в браке с покойным поэтом, а последнее письмо написала спустя полгода после собственной смерти. Правда, в первом случае виновна жестокая и лживая карательная система, а во втором – недосмотр редакторов настоящей книги, вероятно включивших письмо душеприказчицы Т.Васильевой.

Есть и более серьезные причины. Мемуаристы неизменно отзывались о Лившиц с восхищением, не исключая язвительной Надежды Мандельштам: Эта трогательная красотка, маленькая луна, ветерок, Таточка, балеринка без балета, похоронившая всех своих близких, вызывала у меня всегда великую нежность именно тем, что никак не заслужила своей участи. Сохранившиеся фотографии убеждают в красоте Лившиц. Ее опубликованные мемуары и письма – в уме, доброжелательности, наблюдательности. Она анализировала стихотворения Тарковского и Лившица (последнее – с М.Гаспаровым). На девятом десятке с критическим увлечением читала набоковских «Арлекинов». Лившиц остроумно разделяла двух женщин – жену Мандельштама и его вдову, так же, как и гениального поэта Мандельштама – от литературного поденщика-ловчилы. Она помнила меткие словечки Мих.Кузмина, например, о том, что Казанский собор больше похож на манеж, чем на храм. В юности она занималась балетом у Брониславы Нижинской: Шестьдесят пять лет назад ее система казалась необыкновенным новшеством, вернее дерзновением, а может быть, даже дерзостью. Мы в ее руках были материалом, из которого она лепила свои динамические скульптурные композиции. Воплощающая рапсодия Листа – сила, страсть, нежность, вальс Мефисто (добро и зло) – Броня сама танцевала с нами. Она дружила и восхищалась учеником Малевича В.Стерлиговым – колдовским художником и очень талантливым поэтом. Ей была присуща и самоирония, так что, теряя незадолго до смерти зрение от глаукомы, Лившиц прозвала себя полутораглазым стрельцом (название воспоминаний Б.Лившица).

Как бывает подчас с красавицами, Екатерина не отличалась любвеобильностью. Первой своей любовью она называла актера и режиссера Вахтанговского театра Василия Кузу, погибшего в июле 1941 под бомбами в Москве. Неизлечимый стойкий сибарит Бенедикт Лившиц был не любовником, но мужем. Главными его страстями были солнце, слово и живопись. Семейная жизнь напоминала дружественный договор двух независимых государств: Вообще при каких-нибудь неприятностях Бен становился менее требовательным, менее эгоистичным (увы! эгоизм тоже был ему присущ в большой степени), нуждался в моей поддержке, для объяснений с начальством всегда таскал меня с собой. Когда приходила полоса prosperity, он очень «задавался». Я не держала его на строгом ошейнике. В очень многом я уступала ему – отдавала лучший кусочек, более удобное ложе: для него это было важно, а я была на много лет моложе его, спалось мне отлично везде, к еде относилась безразлично, так что мои «жертвы» ничего мне не стоили.

Зато Лившиц любила и умела дружить. Назову девушек киевского артистического круга (Л.Козинцеву-Эренбург, Н.Хазину-Мандельштам, С.Вишневецкую), грузинских интеллигенток (М.Мхеидзе, А.Карцивадзе, М.Чиковани), ленинградскую ассоциацию бедных вдов (И.Слонимскую, Н.Сорокину, О.Арбенину-Гильдебрандт, И.Наппельбаум). Среди мужчин ближайшими и преданными до гроба были юноши из окружения Кузмина – Вс.Петров и Алексей Шадрин. О Петрове говорилось выше, а поэта и переводчика Шадрина (1911-1983) Екатерина помянула так: Он играл в моей жизни довольно большую и убедительную роль, сделал мне много добра, взял в то страшное время опекунство над моим сыном, но все (кроме опекунства) он делал вопреки моей воле, я вечно с ним ссорилась, я не могла примириться с его отношением к окружающим и все ему высказывала, ссорились мы постоянно, чуть не до разрыва, я ни с кем не была такой резкой.

Доброжелательное мнение Н.Мандельштам не совсем точно. Екатерина Лившиц вовсе не была хрупким цветком. Добившись полной реабилитации мужа, она отсудила крупные деньги у советских издателей, публиковавших 20 лет огромными тиражами переведенного Лившицем «Человека, который смеется». Это позволило ей решить жилищные проблемы навсегда. Екатерина работала машинисткой (мама Шадрина ей посоветовала: Машинка тебя прокормит), библиотекаршей, расписывала платки, водила самодеятельные танцы, занималась переводами (например, писем Малларме). В быту она была хладнокровной и находчивой: Если я спрашивала, как же нам жить, Б.К. отвечал: «Как хочешь. Я воровать не пойду!» И тут выпутываться предоставлялось мне целиком: я проживала бижу, подаренные мне родителями, закладывала вещи в ломбарде и, главное, поступала на работу, а Бен писал свою книгу, так сказать, в кредит. При таких обстоятельствах родилась «Антология французской поэзии».

Быть может, душевным стержнем Лившиц стало ее дворянское происхождение и воспитание. Отец Константин Скачков (ум.весной 1942 от истощения) был военным, а после травмы служил по бухгалтерскому делу; мама происходила из польских аристократов.

У Б.К.Лившица было три страсти, у Екатерины – три отечества. Первым был Киев времен гражданской войны, обстреливаемый, страшный, с трупами, валяющимися на мостовой, голодный, с постоянно меняющимися властями, но жизнь продолжалась и в эти годы безвременщины. В моменты затишья мы ходили в гимназию, и я с папочкой music перебегала Золотоворотский садик, от которого тогда сохранялись только два параллельно расположенных обломка стен, скрепленные накрест толстыми железными прутьями. Площадку с этими останками окружали редко горевшие фонари, на которых иногда покачивались тела в военной форме. Много позже, в Ленинграде Лившиц приятельствовала с Ильей Авербахом, который добился разрешения ставить «Белую гвардию»: Он жаловался, что не может найти Елену, что тип этот генетически вымер, однако, увидав мою 22-летнюю фотографию, закричал: «Так вот же она, Ленка рыжая!» Увы! С тех пор прошел 61 год, ничего от меня – Елены – не осталось, и сам режиссер скончался недели через две.

Вторым и главным отечеством был Ленинград с его приватными культурными урочищами: Помните длинный стол у Шадриных, и лампу сбоку, и кошку, дремлющую на столе, и наши чаепития, и театральные и литературные разговоры, и ворчливую Марью? Сколько еще столов объединяло нас с Вами, милая Ольга Николаевна. И Юрочкин с Михаилом Алексеевичем, с абажуром, с форточками и с традиционным самоваром, и Ваш круглый с водочкой, появляющейся из буфета, и особенно вкусными салатами Глафиры Викторовны, и Хармсов с пыльными тарелками и без скатерти, и Эрихов с баккара и петровским флягами…

Третьим и жестоким отечеством был ГУЛАГ. Екатерину арестовали в канун 1941 г., издевались на допросах: Следователь Ефимов, добиваясь моего признания, обливал меня потоками самой отборной брани, заставлял меня стоять целую ночь, бил меня (главным образом кулаками по переносице) и, стоя со своим помощником против меня, они долго по очереди плевали мне в лицо. Она была осуждена на 5 лет лагерей; преданные до гроба Петров и Шадрин экипировали Екатерину не без выдумки – нежно-голубым теплым с начесом халатом и «Смертью мужьям» - лакированными с серебром и на высоком каблуке туфлями. Срок она отбывала в Сосьве (СевУралЛаг); сохранился конспект воспоминаний: Работаю санитаркой. Мои пациенты – Коломийцев, полковник-артиллерист, румыны, эстонцы, слухи о блокаде Ленинграда. У меня – воспаление суставной сумки, лазарет, доктор Фоссенбрангер, нескончаемая симфония. Два моих барака открытого туберкулеза, я ночью во время дежурства сплю на плите. История Коломийцева, бегство из Калинина, сумасшедший, убийство эстонского генерала Курвица, смерть от аборта, Шеллингер, я – хлеборез, Брутцен, мой ровесник, наш дипломат во Франции Н.Н.Иванов, Кинд. Новый этап, Солдатов, история папиного сюртука, комендант, я слетаю с хлеборезного престола, летчик, как хоронили покойников, резчик по дереву Карпов, мой сон, похоронка. Пожар (слова доктора). Отступление: две подруги в одной камере, сумка с бриллиантами Скрябиной. Трудармейцы, организация КБ, я – чертежница…

Эти во многом таинственные строки превосходят мрачные фантазии Гюго и Дюма. «Похоронка» - финал краткой жизни единственного сына Лившиц. Кирилл родился в декабре 1925. Отец назвал его в честь первоучителя славян и потому, что имя легко рифмуется с глаголами: любил, ходил, говорил. Крестным отцом был Мих.Кузмин (Кирилл орал все время), матерью – Надежда Мандельштам. Родителей Кирилла арестовали, родственники от него отреклись, только опекунство Шадрина спасло его от детского приемника. Едва началась война, юноша пошел добровольцем, выучился на шофера, был ранен, едва не умер в лазарете под Ленинградом от истощения, вылечился, стал моряком-минером и погиб во время бомбежки в Сталинградской битве.

За свою жизнь Екатерина Лившиц многажды встречалась со смертью, жестокой и преждевременной, и , вероятно, испытывала определенный пиетет к ней: Шадрин был одинок, завещания подписать не успел, не нашли документов, подтверждающих его право быть похороненным в Комарово вблизи могилы его матери, и его похоронили у забора на запущенном Старо-Волковском никому не известном кладбище, и мы вместо горсти земли бросали на его гроб тяжелые, глиняные, мокрые камни. Ее семья оказалась лишенной и такого пристанища: могила матери была потеряна во время осады Ленинграда, а отец, муж и сын упокоились в тех гигантских общих могилах, что покрывают погибельную российскую землю.