Александр Генис: В сегодняшнем выпуске цикла Владимира Абаринова "Муза на импорт", посвященного судьбе культовых американских писателей в России, речь пойдет об авторе, который с большим опозданием вошел в число любимцев российских читателей. В мою молодость, поделенную примерно в равных пропорциях между Хемингуэем, Сэлинджером и Аксеновым, не нашлось места Торнтону Уайлдеру (1897–1975). Между тем этот утонченный классик американской словесности был сверстником, горячим поклонником и достойным соперником всех китов тогдашней прозы: Фолкнера, Хемингуэя, Фитцджеральда, Дос Пасоса, Томаса Вулфа. Но если все они оказали большое, а иногда и огромное влияние на русскую литературу на разных этапах ее развития, то Уайлдер долго не находил себе ниши. Зато те, кто добрался до его книг, полюбили их крепко и навсегда.

Дело еще в том, что Уайлдер вошел в американскую литературу без скандала. Хотя он и принадлежал к знаменитому "потерянному поколению", сам он потерянным не был. Уайлдер не участвовал в социальных сражениях своего времени, стоял в стороне от идеологических распрей и писал о горячо любимой им истории, недюжинным знатоком которой он был. Его девизом были слова "Прошлое имеет больше величия, чем настоящее".

За это ему доставалось от современников, особенно – левых. Писатель-марксист Майкл Голд говорил о его книгах так: "Это не настоящий мир, а музей, где движутся облаченные в романтические костюмы призраки. Где тут страсти и муки шахтеров?!"

Не найдя шахтеров, советские издатели сопроводили большой однотомник Уайлдера положенным тогда предисловием-"паровозом", где говорилось, что "творчество Уайлдера живо неприятием буржуазного делячества".

Все это, конечно, чепуха. Уайлдер, как все большие писатели, сочинял книги на вечные темы, где и когда бы ни разворачивалось действие его романов.

Поздно открыв для себя Уайлдера, я начал знакомство с исторического романа "Мартовские иды". Вернее, это я сперва думал, что роман – исторический. Хотя он и рассказывает о хорошо всем известных событиях – убийстве Цезаря, к историческому жанру эта книга имеет такое же отношение, как пьеса "Калигула" Камю или фильм "Сатирикон" Феллини. Но это и не притча экзистенциалистов, которых Уайлдер переводил, и не вольный карнавал буйного феллиниевского воображения. Сам автор назвал свой опус "фантазией о некоторых событиях и персонажах последних дней Римской республики".

Фантастическое здесь в том, что мы погружаемся в духовный мир знаменитых и не очень людей, живших две тысячи лет назад. Они не стали нашими современниками, скорее мы – их. Не аллегория, не костюмная драма, не ученый трактат, а живая мысль, вселённая в персонажей и растворенная в словах и делах героев, в первую очередь – главного. Диктатор Юлий Цезарь хочет стать королем-философом, но терпит поражение и в первой, и во второй роли. Царем ему не дал стать Брут, философом – неразгаданная тайна бытия. "Жизнь – не прекрасная и не ужасная, – утверждает он, хотя и не слишком уверенно, – человеческая жизнь не подается оценке и лишена смысла, вселенная и не ведает о том, что в ней живут люди". С таким набором сомнений трудно претендовать на сокрушительную роль личности в истории. И в этом – трагедия Цезаря, каким его с удивительным мастерством не воссоздал, а придумал автор.

Мы вспоминаем сегодня о Торнтоне Уайлдере еще и потому, что, как хорошо объясняет Владимир Абаринов, творчество этого писателя оказалось созвучным только что разыгравшейся драме в Париже. Следя за тем, с каким искренним ужасом жители всех стран мира смотрели на пожар в Нотр-Даме, я думал о том, что наш мир, несмотря на террор и прочие тупики истории, постепенно срастается в одну планетарную цивилизацию, для которой кажутся родными "священные камни" прошлого. Эти бесценные и любимые памятники принадлежат не стране, а людям – всем и разным. Что бы по этому поводу ни говорили зараженные враждой к Западу и ненавистью к Европе некоторые наши агрессивные соотечественники с их безумным лозунгом "можем повторить", мировая культура принадлежит каждому, кому она дорога, и всем, кто ее ощущает своею. Об этом, собственно, и писал Уайлдер.

О нем – в рамках цикла "Муза на импорт" – Владимир Абаринов беседует со своей собеседницей Радой Ландарь.

Владимир Абаринов: Когда 15 апреля утром по нью-йоркскому времени я сел за интернет, то сразу же увидел пожар Нотр-Дам в прямом эфире всех без исключения национальных телеканалов. Я сидел как загипнотизированный и не мог оторваться, пока не рухнул шпиль. Тут ничего не надо объяснять и ничего невозможно объяснить. Для меня это и метафизическая катастрофа Европы, и моя личная экзистенциальная беда. Подобные же чувства я испытывал, когда а 1997 году землетрясение почти разрушило базилику Сан-Франческо в Ассизи и навсегда погубило фрески Джотто. Есть ценности вечные, общие. В таких случаях мы все сиротеем, даже если никогда не видели фресок Джотто и химер Нотр-Дама. Мы товарищи по несчастью независимо от веры, убеждений и вкусов. Для русских славянофилов Европа была "страной святых чудес" – так назвал ее Хомяков и повторял Достоевский, опубликовавший в своем журнале первый русский перевод романа Гюго "Собор Парижской Богоматери". Это гораздо умнее и человечнее нынешней российской европофобии.

Мы живем в мире коллективного бессознательного. Его открыл когда-то Карл Юнг, когда окончательно понял, что ему не по пути с его учителем Фрейдом. Он увидел свою идею во сне, увидел очень наглядно. Это был верхний этаж дома, который он осознавал как "свой дом", с интерьером в стиле рококо. Он спустился этажом ниже – и оказался в средневековом замке. И так далее, до дна, до пещеры первобытного человека. Эта культурная память есть у каждого из нас, даже если мы специально не изучали историю культуры и не видели оригиналов тех артефактов, из которых она состоит.

Мой сегодняшний собеседник – искусствовед из Бостона Рада Ландарь, которую многие русские американцы знают по ее экскурсиям, занятиям, лекциям с детьми и взрослыми в Бостонском музее изящных искусств. Я по какому-то наитию предложил ей поговорить о Торнтоне Уайлдере и не ошибся – она оказалась его горячей поклонницей.

Рада, вам не кажется, что вот этот сон Юнга напоминает случившееся с молодым выпускником Йейла, который после великой войны, которая еще не имела порядкового номера (тогда казалось, что ничего страшнее с Европой случиться уже не может), приезжает в Италию, участвует в раскопках города этрусков и вдруг понимает, что, как в знаменитом афоризме Фолкнера, прошлое не уходит, оно вообще не прошлое?

Рада Ландарь: Конечно, я сама себя не могла оторвать от созерцания этого страшного пожара. Горит собор Парижской Богоматери. Эта фраза на самом деле полностью исчерпывает все, что можно здесь сказать. Но возникает естественный вопрос у нас у всех, в общем: а почему такого масштаба было сочувствие, почему всех так заворожил этот пожар? Дело даже не в какой-то особой стадности, а вот смотрите, где уж только нет этого собора. Европа – это что? Это Париж. Париж – это что? Это Эйфелева башня, собор Парижской Богоматери ну и Джоконда в Лувре. А вот почему Нотр-Дам-де-Пари так раскручен? Много есть готических соборов не менее прекрасных, а в чем-то и более прекрасных: и Шартр, и Амьен, и миланский – вот эта действительно "пламенеющая готика", и собор Анны мой любимый в Вильнюсе, и Страсбург, и Руан, да мало ли. А все, вот хоть ты разбуди, назовут: готика – это что? Собор Парижской Богоматери. Потому что Нотр-Дам – больше чем собор, больше чем какой-либо архитектурный стиль, он выше, он шире, он глубже. Нотр-Дам – это матрица. А что такое матрица? Это порождающая система. Собор Парижской Богоматери – один из бесспорных лидеров цитирования и частых аллюзий всех времен и народов, и он не только уже был рассказан Гюго – он был спет и перепет, он был станцован. Вот даже если бы Нотр-Дам, не дай Бог и судьба, совсем сгорел – он и тогда бы остался вечным бестселлером, являясь одновременно и образом кича, масскульта, и религиозного, и там, не знаю, исследовательского интереса и интеллектуального интереса одновременно.

​Рада Ландарь: Нотр-Дам – готика. А что значит само понятие "готика"? Ведь готика – это не самоназвание стиля XII–XIV веков. Готика – это готская манера, манера варваров. Каких еще варваров? К XII веку не было в Европе уже никаких готов, след этих варваров простыл, так нет же: революция, Руссо, Вольтер, просветители ополчились против готики. А как не ополчиться? Они же просветители, они же против темных веков. И Руссо, и Вольтер ее терпеть не могли, говоря: что, может быть хуже фуги? Только наши готические варварские порталы. А вот Виктор Гюго сделал готику тем самым, что она есть сейчас для нас – трендом, общемировым сокровищем, космосом, достижением человеческого гения.

Но как со всем этим связан наш дорогой Торнтон Уайлдер любимый? Дело в том, что Нотр-Дам – это визитная карточка романтизма. Начали все это, конечно, английские романтики, они нас напугали этой готикой с привидениями, с инфернальными всякими тварями, потом подключились французские, немецкие, русские романтики, окунули нас в мир сказки, фантазии, фэнтези, этого всего таинственного, темного, страшного, этой борьбы добра и зла. Уайлдер был эрудитом, протестантом и занимался тем, что постоянно утверждал всеми своими буквами от корки до корки любого своего произведения универсальные вечные классические античные и библейские христианские традиции Запада, вот то самое, что представляет для нас сегодня собор Парижской Богоматери, кстати. Такое утверждение было не нужно в те годы Америке, например. Оно казалось старомодным. Сейчас новая волна романтизма, и миру снова нужны писатели-романтики. Таков запрос XXI века.

А реализм для наших времен умер, потому что описать мир с его терактами, законами Димы Яковлева, Трампом, правлением Путина, солсберецкими туристами и еще много чем совершенно невозможно в парадигме реализма. То, что происходит сейчас во многих частях мира, в России например, возможно описать в парадигме мистики Стивена Кинга, тоже романтика замечательного, или в каких-то рамках постмодернизма, пускай, но реализм для нас как философия, увы или не увы, сейчас невозможен.

Владимир Абаринов: Первым романом Уайлдера, который я прочел, был последний из написанных им, за два года до смерти – "Теофил Норт". Он вышел в "Иностранной литературе" в 1976 году, когда Уайлдера уже не было в живых, в переводе Виктора Голышева. Я тогда как раз вернулся из армии и в некотором роде оказался в положении главного героя: искал поприще. Я мгновенно прочел первую часть и не мог дождаться второй, а потом третьей (роман печатался в трех номерах). Мне казалось, что вот я нашел, вот же чем нужно заниматься! Собственно, даже не понятно чем – делать людей счастливыми, что ли? В романе есть атмосфера доброжелательности, которой так тогда не хватало в спертом советском воздухе. И поприщ таких, конечно, не было и не могло быть. Достоевский задумал написать роман о "положительно прекрасном человеке", но его Мышкин всем только осложняет жизнь и всех делает несчастными. А у Теофила Норта получается. Откуда такая вера в добро?

​Рада Ландарь: Будучи сыном убежденного кальвиниста и дочери пресвитерианского священника, как-то однажды Торнтон сказал: "Не думаю, что можно хоть сколько-нибудь сомневаться в том, что традиции Новой Англии – это самая высокая точка, которой когда-либо достигала цивилизованная культура". Приехавшие из Европы переселенцы, принесшие с собой европейскую культуру и европейскую философию, огорчались, что вот в Америке ничего не может быть своего аутентичного. Потому что даже все эти вот революции, отсоединение от Англии, все эти законы, знаменитые экономические конструкции, Декларация независимости – это очень важно, и это главные страницы американской истории, но это все – лаборатория тех мыслей, тех практик, которые уже были в той или иной форме во Франции, в Англии, в Европе. И вот единственное, что радует до сих пор очень многих думающих людей, – что в Америке появилось нечто свое особое, аутентичное, возникшее на почве Новой Англии. Это, безусловно, философская школа Ральфа Уолдо Эмерсона. И его философия, та школа, которую этот философ вокруг себя создал, те люди, на которых эта школа повлияла, включая Толстого, Махатму Ганди, является тем даром всему миру, Европе в том числе, который именно Америка дала.

Один из основных вопросов европейских идеалистов заключается в следующем. Вот есть человек, он живет в обществе. Общество может быть не очень хорошим. Оно может создавать законы о рабстве, или против евреев, или еще кого-то. А ты живешь в этом обществе. И что ты должен делать? Ты должен покорно следовать, потому что ты гражданин, платить налоги, или ты должен сражаться, критиковать, быть диссидентом, или смиренно, что поделаешь, против лома нет приема? Вот европейцы-идеалисты отвечали на эти сложные вопросы – человек и общество, справедливое и несправедливое общество, что делать личности в этой ситуации, достойно или недостойно следовать его правилам – они отвечали так: ну, это, конечно, все плохо, неудобная ситуация, если человеку довелось жить в таком обществе неправедном, но пути Господни неисповедимы, или там не Господни, а неизвестные нам законы природы. Может быть, это плохое приведет в экономическом смысле или в каком-то прогрессивном к смене строя, общество поменяется, человек должен ощущать себя все-таки песчинкой и понимать, что происходят и какие-то великие дела, и он должен вздыхать иногда, отвлекаться, ну там, критиковать, но он ничего сделать не может, один в поле не воин. Это был ответ идеалистов, смотрящих на прекрасные звезды и хранящих в себе нравственный закон по Канту, – очень замечательные слова, и как вариант очень даже не плох.

Что для себя решает в своей книге "Природа" 1836 года и в своей речи "Американский ученый" Эмерсон? Он говорит, что у каждого из нас, где бы мы ни жили, не должно быть никаких великих идей, за которые мы могли бы убить кого-то другого. Мы имеем право высмеивать все то, что нам будет предлагать общество. Мы можем с иронией относиться абсолютно к любым его законам, любым конституциям, к любым общественным проявлениям. Как человек я имею полное право критиковать, иронично относиться, быть несогласным, потому что закон общества не есть мой закон. Но я непременно должен как нравственный человек иметь внутри себя хотя бы один, но очень точный стержень, один и очень точный свой закон. И вот над ним смеяться, умалять его я не имею права. Мир станет лучше, мир станет духовнее, если каждый будет на своей ферме думать только о своем развитии, не ходить на работу, не ходить в банк, не связываться с налогами, не заниматься какими-то непонятными играми с государством, а заниматься вот в это короткое время, что отпущено человеку, развитием собственной личности: смотреть на природу, вдохновляться, радоваться простым или красивым вещам, то есть быть тем человеком, который будет не просто выполнять какие-то божественные приказания, а...

Вот у Торнтона Уайлдера есть роман "День восьмой". Вот смотрите, говорит Уайлдер устами одного из героев. Бог создал весь мир за несколько дней, в каждом дне умещается по миллиону лет или там сколько, нам неизвестно, он создал на шестой день человека, седьмой день он отдыхал... Вы думаете, все? Нет. Потом наступил восьмой день – первый день второй недели творения. И вот тут, пожалуйста, – выход человека. И человек должен следовать мечтам и упованиям Бога, не выполнять какие-то приказы, а поддерживать его, стараться на своем месте исправлять шероховатости творения Бога. Это была абсолютно эмерсоновская идея, это была протестанская, приближенная к нашим краям американским идея, и, безусловно, эту идею проповедовал и нес почти в каждом своем тексте Торнтон Уайлдер, а именно – просто быть хорошим человеком.

Владимир Абаринов: "Норта" мы прочли первым, и роман показался удивительно молодым, юным, свежим, как "Подросток" Достоевского, тоже одна из самых светлых книг в беспросветной русской литературе. Но оказалось, что мы читали Уайлдера задом наперед. Для Уайлдера первым был роман "Каббала", опубликованный у нас в 1995 году. Роман, в котором уже есть личинка всех его других романов и пьес и их связь с европейской цивилизацией. Вот герой роман сидит у постели умирающего поэта – ведь это Джон Китс, умирающий в Риме на том же самом месте, в доме на площади Испании. Но это еще и Цезарь из "Мартовских ид" у постели умирающего Катулла, своего заклятого врага.

"Мартовские иды". Спектакль театра им. Евг. Вахтангова. Режиссер Аркадий Кац. Катулл – Владимир Иванов, Цезарь – Михаил Ульянов, Сосфен – Александр Граве. 1991

Владимир Абаринов: "Каббалу" мог бы экранизировать Феллини, а еще лучше Висконти. В "Каббале" есть чувство истории, которая прорастает в сегодняшний день. На самом деле это чувство знакомо каждому, кто бывал в Риме: там именно античные развалины прорастают, на древнем фундаменте стоит средневековое здание, выше – еще надстройка, это сон Карла Юнга. Римляне живут в этом, для них это рутина, и на развалины Форума каждый день приезжает муниципальный служащий в фургоне с едой для обитающих там кошек.

Рада Ландарь: Они продолжают жить, ощущая себя богами в каком-то смысле, у них другая данность...

Владимир Абаринов: В "Каббале" есть удивительная догадка, что античные боги не исчезли, они живут среди людей и умирают, но их души переселяются в другие человеческие существа. И вот молодой голландец, ощутивший себя Меркурием, ворует у матери деньги из-под подушки (что естественно, Меркурий ведь покровитель и воров, бог плутовства) и едет в Рим, чтобы встретиться с другими богами Олимпа. Он стоит на вокзале, встречает поезда, из вагонов выходят то дипломат, то оперная примадонна, а богов все нет. Наконец, он оборачивается к паровозной будке и видит там закопченную ухмыляющуюся рожу Вулкана...

Рада Ландарь: Уникальная сцена, уникальная! Роллинг с ее Гарри Поттером своими лучшими образными кусками просто из Уайлдера. Это как на перроне "9¾" появляются все герои нужные.

"Каббала" была написана сразу после завершения учебы в Йельском университете. Только что он вернулся из Американской академии в Риме, где работал на археологических раскопках, и там у него был шок. Занимаясь археологическими раскопками, он вдруг понимает, насколько вся история прошлая, вот прямо по слоям, близка к истории нынешней, и что хватит рассматривать историю человека по-христиански, в виде длинной линии, такой плоской, горизонтальной, прогрессирующей к смерти, а потом начинается вечная там какая-то очень правильная жизнь. Нужно рассматривать жизнь человека в глубину.

Фрагмент фильма Федерико Феллини "Рим". 1972

Рада Ландарь: В Риме Торнтон оказывается после Йеля, со своим знанием истории он занимается раскопками, и из-под спрессованной пыли города этрусков выступает почему-то то часть акведука, то римский портик, и вот эта вот вся близость истории к нашему времени. А тут закончилась Первая мировая война, в реальности, и Уайлдер понимает, что нет никаких перегородок между сегодняшним и далеким, оно длится и повторяется, длится и повторяется... А главный лейтмотив "Каббалы" – это слова "Сатирикона" Петрония. О Риме там сказано следующее: "Места наши до того переполнены бессмертными, что здесь легче на бога наткнуться, чем на человека".

"Долгий рождественский обед". Трейлер спектакля Театра на Васильевском. Режиссер Руслан Нанава. 2016

Владимир Абаринов: Уайлдер – классически образованный человек, но нисколько не сноб, его интересы художника были исключительно разнообразны. С одной стороны, он для студенческого спектакля заново переводит либретто оперы Генделя "Ксеркс" и ставит аутентичный спектакль – так, как его ставили в XVIII веке, он пишет для Луизы Тальма либретто по своей пьесе на сюжет из греческой мифологии "Алкестиада", с другой – он не чурается массовой культуры, пишет для Хичкока сценарий триллера "Тень сомнения", его пьеса "Сваха" превратилась в мюзикл "Хэлло, Долли!", а пьеса "Наш городок" стала одним из самых успешных бродвейских проектов.

Сегодня Россия переживает что-то вроде ренессанса уайлдеровского: издаются его книги, ставятся пьесы, в Таллине в Национальной опере "Эстония" поставлена опера Пауля Хиндемита на либретто Уайлдера "Долгий рождественский обед", в Киеве хореограф-модернист Раду Поклитару по той же пьесе создал балет на музыку Вивальди, спектакли российских театров по пьесе "Наш городок" трудно даже перечислить, а Малый театр ставит "Хэлло, Долли!" с Ириной Муравьевой в главной роли. Чем же он оказался или может оказаться нужен российской публике сегодня?

"Наш городок". Сцена из спектакля Молодежного театра на Фонтанке (Санкт-Петербург). Режиссеры Семен Спивак и Сергей Морозов. Саймон Стимсон – Андрей Некрасов. 2014

Рада Ландарь: Дар, устремления и идеи Уайлдера могут быть целительны для тех, чье восприятие мира болезненно обострено обстановкой: домашними неурядицами, обстановкой в стране, ощущением собственной чужеродности, неуместности, безвыходности. Вот в тот момент, когда все эти чувства ожесточаются и сводят с ума – вот тогда эти романы невероятно целительны. Это ключ от личного ада, если угодно. Там, где раньше была глухая стена, вдруг появляется окно. Читаешь его романы и понимаешь, как люди себя за косичку мюнхаузеновскую вытягивают из болота. И ты начинаешь смотреть в это окно взглядом, полным любопытства, взглядом любви, жизнерадостного какого-то нахальства, присущего лишь древним богам и очень маленьким детям. Последний роман Торнтона Уайлдера "Теофил Норт", обрывающийся вопреки всем законам повествования на самом вдохе, сродни ключу, которым писатель закрывает дверь, чтобы уйти. И мысль, может быть одна из главных в его романах, – что мы живем недостаточно долго, чтобы ухватить больше чем два звена в цепи. Поэтому давайте горевать о краткости бытия, пишет он в "Мартовских идах".

​Рада Ландарь: Урок от Торнтона Уайлдера пользительный и очень нужный российской публике в большей степени, наверно, такой. "Этот мир – удивительное место. Всякий человек – усталое и разочарованное, но все еще могущественное божество". Каждый город есть всего лишь город, входящий в систему городов, и вы можете выбрать, какому из них принадлежать, сами. Но и "докучливые условности в любое мгновение могут стать всего лишь правилами игры". Если так к этому относиться, то докучливые условности станут правилами игры – может быть, "опасной, но увлекательной". Всего лишь игры! "Так играйте же, играйте и наслаждайтесь!" И вот эта мысль "играйте и наслаждайтесь", она очень близка российскому менталитету.

Помните вот этот фильм знаменитый 1979-го, кажется, года, снятый по сценарию Горина – про Мюнхаузена? Помните этот невероятный, абсолютно уайлдеровский диалог: "Ступай домой, Томас, готовь ужин! Когда я вернусь, пусть будет шесть часов". – "Шесть вечера или шесть утра?" – "Шесть дня!" Мюнхаузен подходит к лестнице, приставленной к жерлу пушки, взглянул вверх, оглянулся и говорит замершим людям: "Я понял, в чем ваша беда: вы слишком серьезны. Умное лицо – это еще не признак ума, господа. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица. Улыбайтесь, господа. Улыбайтесь!" Вот. Ну а нам я могу лично от себя и моего друга Торнтона Найвена Уайлдера пожелать только одно: "Будь краток, молю тебя, и следи за своей латынью".

Владимир Абаринов: Это была фраза Вергилия, дух которого вызывает юный герой "Каббалы".

С нами сегодня была искусствовед Рада Ландарь. Мы слушали музыку Лало Шифрина из экранизации романа Торнтона Уайлдера "Мост короля Людовика Святого" 2004 года (ее исполнял лондонский оркестр "Филармония", дирижер Эса-Пекка Салонен) и Пауля Хиндемита из оперы по пьесе и либретто Уайлдера "Долгий рождественский обед". Симфонический оркестр Берлинского радио, дирижер Марек Яновски. Запись 2006 года.