Александр Генис: Еще тогда, когда Трамп был не президентом, а лишь претендентом на эту должность, газета “Нью-Йорк Таймс” отметила 70-ю годовщину романа “Вся королевская рать” перечнем красноречивых параллелей между Трампом и прототипом главного героя романа – знаменитым политиком-демагогом Хьюи Лонгом. Сегодня популизм вновь, как в довоенные времена, стал актуальной угрозой во многих демократических странах и книга Уоррена читается как роман-предупреждение. Такое бывает с шедеврами, которые сами находят себя животрепещущий контекст, чтобы стать жгуче современными – от “Лисистраты” Аристофана, которую ставят в каждую войну, до романа “1984” Оруэлла, чье 70-летие мы только что отметили.

Это закономерное, но не совсем справедливое обращение с классикой. Особенно такой, как богатый и сложный эпический опус “Вся королевская рать”, который никак не укладывается в рамки политического жанра, в так называемый “роман с ключом”. Несмотря на то что автор идет вслед за канвой реальных событий – возвышение и убийство губернатора Вилли Старка – сюжет служит книге, как история – Шекспиру. Разворачивая драму, Уоррен, большой поэт и в прозе, переносит ее в другой пласт реальности, погружая нас в лирический пейзаж родного ему Юга. В самом начале мы видим бесконечную усыпляющую дорогу: “Если вы очнулись вовремя и не слетели в кювет, то будете мчаться сквозь марево, и навстречу будут пролетать автомобили с таким ревом, будто сам господь Бог срывает голыми руками железную крышу”.

Сразу понятно, что это шоссе везет читателей на глубокий Юг, где проще представить “Бога с голыми руками”.

Зараженный на всю жизнь Уорреном, однажды я специально отправился вслед за его авторским персонажем журналистом Джеком Бёрденом по дорогам южных штатов. Проведя тысячу миль за рулем, я проехал по “библейскому поясу” Америки. Кладбища здесь смотрели на Восток в ожидании второго пришествия Христа, на бамперах писали: “В случае Страшного суда эта машина останется без водителя”, и мне довелось побывать в книжном магазине, где торговали сотней изданий одной книги, не трудно догадаться какой. В этих краях прошлое – и времен борьбы с индейцами, и Гражданской войны, и Великой депрессии – не ощущается архаическим довеском к настоящему. Оно, по словам другого великого южанина Фолкнера, “даже не прошло”. Об этом свидетельствует яркая символическая картина, описывающая городок, где начинается действие романа Уоррена.

На площади стояло “здание суда, кирпичный ящик, облезлый и нуждавшийся в окраске, потому что воздвигнут он был еще до Гражданской войны, с башенкой, украшенной со всех четырех сторон часами. При ближайшем рассмотрении обнаруживалось, что часы эти ненастоящие. Они были просто нарисованы и всегда показывали пять часов”.

Впрочем, когда я еще мальчишкой прочел этот роман в конгениальном переводе Голышева, ни мне, ни взрослым не приходило в голову сопоставлять эту могучую книгу с реальной американской историей, о которой никто толком ничего и не знал. Для нас, советских читателей, Уоррен создавал миф о природе власти, да и сама Америка была мифом.

В определенном смысле это обстоятельство – внеисторизм нашего чтения – шло на пользу книге, причем не только этой, а всем культовым произведениям американской словесности, о которых, собственно, и идет речь в цикле “Муза на импорт”. Как бы ни старалась идеологическая советская критика провести переводную литературу по разряду критики Запада, у нее ничего не получалось, ибо нас страстно увлекало не содержание, а форма. Американцы вводили в замордованную соцреализмом отечественную галиматью стилистические новации ХХ века. Уоррен – вслед за великими революционерами прозы Хемингуэем, Фитцджеральдом и Фолкнером – писал именно что современную, отличную от викторианской классики литературу, сопрягая высокую поэзию с жестким реализмом.

Наш коллега Борис Парамонов, когда мы с ним обсуждали юбилей романа, высказался об этом так: “Читая "Всю королевскую рать", вы имеете дело не с политической машиной Америки и не с американскими политиками – вы имеете дело с людьми, говорящими на языке Шекспира и библейских пророков”.

Ну, а теперь, поделившись собственными воспоминаниями о чтении этого дивного романа, я передаю сегодняшний эпизод нашего цикла о рецепции американской классики в России Владимиру Абаринову, который – редкая удача – поведет разговор о книге “Вся королевская рать” с ее переводчиком Виктором Голышевым.

Владимир Абаринов: Роберта Пенна Уоррена и российская, и американская публика знает по роману "Вся королевская рать", хотя сам он и считал себя, и был прежде всего поэтом. Две из своих трех Пулитцеровских премий он получил за книги стихов, в 1986 году стал первым поэтом-лауреатом США. Всю свою творческую биографию – а он не занимался в жизни ничем, кроме литературы и преподавания литературы, – он пытался постигнуть природу творчества, смысл истории и тайну любви.

Мотаясь, его башка гремит, как тыква, а пряди –
Будто водоросли на вонючих камнях в запруде.
Кошмар удалился, но прежде поскулил у дверей:
Он ведет себя, как старый пес, который в обиде
Топтался и хныкал когда-то под дверью твоей.

Покинув Омаху, ты решил, что оторвался от старого,
Считая, что оно связано с дедушкой, у которого
Был на лбу жировик: сидя на веранде, сей дед
Холил свой вырост, рдевший напросвет вроде бурого
Граната – это был мозг, лезущий из старческих недр.

Позже, в Гарварде, под исторической колокольней,
Отмечавшей полночь оглушительной наковальней,
Ты удивился: как он сюда доскакал: совсем налегке,
Робкий – видно, следовал за тобой все бесцельней
На дедовское наследство или зайцем в товарняке.

Ты был почти добродушен – тоска по дому еще не заела,
А он, кося ртом, лишь мяукал, а говорить не мог.
Потом эта самая тоска по дому изрядно тебя заела,
И он попадался на всех шатких широтах: вот мило,
Думал ты, ничто никогда не теряется, видит Бог.
....

Ты часто переезжал, но адрес оставлял редко,
Радовался в душе, узнав про смерть одногодка,–
Смесь очищения и надежды при всей горечи пирога.
Но он не умер, а пришел: в его ручонке взятка –
Шоколадка или игрушка, которая была тебе так дорога.

Он пробует замок, а ты спишь, не выказывая любопытства
В этом звуке у двери нет особенного святотатства.
Потом он обходит дом, спотыкаясь о каждый порог
(Как мать, искавшая по ночам фотографию времен детства),
Или фыркает на дворе, как конь, что в поле продрог.
Это было стихотворение Уоррена "Первородный грех в кратком пересказе" в авторском исполнении. Перевод Павла Грушко.

Он родился в Кентукки, на юго-востоке США, но несколько поколений его предков были южанами, и еще в молодости судьба забросила его на Юг, сначала в Теннесси, потом в Луизиану. Там он стал самой заметной фигурой литературного течения так называемых "южных аграриев". Вместе с писателями, которые не входили в эту группу, но были близки к ним не только географически, но и идейно (например, Фолкнером), "аграрии" стали явлением, которое позже назовут "южным Ренессансом".

Уоррен впоследствии написал: "Мой эмоциональный интерес к аграриям был вызван стремлением как бы вновь пережить историю, воссоздать ее и переосмыслить". Точкой исторического отсчета для южан была, конечно, Гражданская война. Эта травма не прошла и по сей день, а тогда она была еще чувствительней. Эта боль породила великую литературу, пропахшую порохом и магнолией. Но война, как всегда бывает, стала и мифом. В своем эссе "Наследие Гражданской войны" Уоррен называет ее "мистическим облаком, из которого возникла наша современность".

Сложно удержаться, чтобы не привести здесь еще одну цитату из Уоррена:

"Если у нас было такое замечательное, прекрасное прошлое, то откуда, черт подери, взялось это совсем не замечательное и не прекрасное настоящее – откуда, если этого незамечательного и непрекрасного не было у нас в прошлом?"

Это говорит Джек Бёрден, герой романа "Вся королевская рать", но как не подписаться под таким вопросом и нам.

Мой сегодняшний собеседник – переводчик Виктор Голышев. Если начать перечислять все переведенные им произведения, этой передачи не хватит. Именно в его переводе мы знаем роман "Вся королевская рать".

Виктор Петрович, как вы считаете, почему южная литература так расцвела в начале XX века, чем объясняется такое ее богатство и такая глубина?

Виктор Голышев: Объяснить я не могу. Она более барочная, почти вся, кого ни возьми, Вулфа или там Фолкнера – это совершенно другой как бы напор словесный. Почему это происходит? Объяснять это поражением в Гражданской войне я бы не смог. Не знаю... Я как-то спросил одну американку, почему такая история. Она сказала, что они бедные, южане... ну, не плантаторы имеются в виду, а нормальные – фермеры там и так далее... Газет не было, радио не было особенно. Они сидели на завалинке и долго рассказывали истории. В отличие от северных людей – в Нью-Йорке каждые полчаса газеты выходят. А там все это происходило устным путем. Может быть, поэтому как бы кажется, что она более богатая, по крайней мере словесно. Ну, потом каждый случай особенный. Как можно генезис Фолкнера чем-то объяснить? Я думаю, прежде всего его психикой. Почему он длинными фразами пишет? В "Авессаломе", по-моему, есть фраза длиной шесть страниц. Почему он так пишет? Так мозги устроены, наверно. Он хочет все загнать в одну фразу, чтоб все было объяснено.

Владимир Абаринов: "Вся королевская рать" была издана по-английски в 1947 году, а по-русски опубликована в 1968 в "Новом мире", главным редактором которого был тогда Александр Твардовский. Это была первая публикация Уоррена в Советском Союзе. 1968-й – это вторжение в Чехословакию, окончательный поворот от оттепели к застою. Как всякое новое имя иностранного писателя, к тому же еще живого, имя Уоррена столкнулось с настороженностью особо бдительных товарищей.

​Виктор Голышев: Я помню, что они боялись. До самого Твардовского это не доходило. Мне сказали: "Переведи лист. Мы посмотрим, что это за книжка". Потом приходит мужик какой-то. Я даже его фамилию помню, но не буду говорить. Литературовед. И говорит: "Вы что, с ума сошли? Это фашистский роман!" Какой там фашистский роман? Вот... Они боятся. Потом переводишь треть книжки – тогда они начинают немножко шевелиться, вроде пригодная. Твардовский к этому отношение имел, по-моему, уже когда более-менее готовый текст был или большая часть текста. Я его только один раз там видел в коридоре, так что я с ним не общался.

Владимир Абаринов: Вы помните реакцию публики?

Виктор Голышев: Помню, что реакция хорошая была, и после этого книжка очень быстро вышла в издательстве в виде книги. Да я как-то не очень крутился в этом литературном кругу, поэтому не очень следил, какая там реакция была. Реакция была потом, когда Уоррен сказал, чтобы все его гонорары отдавали Солженицыну.

Владимир Абаринов: В таком случае понятно, почему после книги 1968 года наступил 10-летний перерыв в изданиях Уоррена. Но роман "Вся королевская рать" уже был как бы легализован. За право его экранизации даже спорили два режиссера и две киностудии: Станислав Ростоцкий, "Мосфильм", и Александр Гуткович, белорусское телевидение. Гутковича поддержал первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Петр Машеров, и экранизация досталась ему.

Одно из самых знаменитых мест романа читает автор. А перевод звучит в исполнении Георгия Жженова, сыгравшего Вилли Старка в советской киноверсии.

"Смешная это штука – грязь. Ведь если подумать, весь наш зеленый шарик состоит из грязи, кроме тех мест, которые под водой и опять же состоят из грязи. Трава – и та растет из грязи. А что такое бриллиант, как не кусок грязи, которому однажды стало жарко? А что сделал Господь Бог? Взял пригоршню грязи, подул на нее и сделал вас и меня, Джорджа Вашингтона и весь человеческий род, благословенный мудростью и прочими добродетелями".

Владимир Абаринов: Роман многие прочли и полюбили. Вспомним эпиграф к "Пикнику на обочине": "Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать". Это фраза из "Рати". Мне прежде казалось, что Стругацкие переиначили смысл этой фразы, а теперь я думаю, что не так уж и переиначили. Атмосфера "Пикника" в чем-то очень похожа на атмосферу романов Уоррена: те же тлен и разрушение, та же неодолимая сила, несущая гибель, но и какое-то новое озарение.

Виктор Голышев: Да, тогда очень много народу его прочло. Ну, бывают такие книжки, которые все читают, когда они выходят. Как "Сто лет одиночества". Потом "Иосиф и его братья" был. Очень много народу читает такие книжки. Она вот из таких тоже была.

Владимир Абаринов: Виктор Петрович, советская критика трактовала роман исключительно как политический памфлет, но ведь он гораздо глубже, в том числе и потому, что написан поэтом.

Виктор Голышев: Да, там есть такие куски, которые как бы стихами написаны.

Владимир Абаринов: Здесь опять-таки трудно удержаться от цитаты.

"Человек зачат в грехе и рожден в мерзости, путь его – от пеленки зловонной до смердящего савана".

Виктор Голышев: Для поэта она слишком сложно сочинена. Это не проза поэта, нет. Это проза прозаика. Потому что устройство там довольно сложное. Там этого биография, который Шалтай-Болтай сидел на стене, а параллельно биография того, кто о нем рассказывает, его приспешника. Они все время перекрещиваются, как две мелодии в какой-то там, я не знаю, сонатной форме. И оба человека эволюционируют.

​Владимир Абаринов: Приспешник – это Джек Берден, от имени которого написан роман. Я недаром прочел стихотворение "Первородный грех" и процитировал фразу Старка про пеленку и саван. В романе есть место, когда Джек входит в гостиную Старков и видит на стене фамильные портреты: "На стене в ореховых с позолотой рамах – строгие малярийные кальвинистские лица, взирающие на вас без особой симпатии". Согласно учению Жана Кальвина, мы все несем вину за первородный грех Адама. Кальвин называл ее "наследственной порчей". Судья Ирвин согрешил не только тем, что взял взятку, но и тем, что зачал ребенка вне брака. Порча переходит на Джека, который шантажирует судью, еще не зная, что это его биологический отец. Ну а когда Джек узнает, что его первая любовь Анна Стентон спит с Вилли Старком, он впадает в состояние, которое критики окрестили "Великой Судорогой" и которое в переводе Голышева описано так:

"...все имена ничего не значат и все наши слова ничего не значат, а есть лишь биение крови и содрогание нерва, как в лапке подопытной мертвой лягушки, когда через нее пропускают ток".

Сейчас мы услышим фрагмент оперы выдающегося американского композитора Карлайла Флойда "Вилли Старк", написанной по мотивам романа.

Фрагмент спектакля оперного театра Университета штата Луизиана. Джек – Адам Холкомб, судья – Ноэл Баули. Режиссер – Лоуренс Краман, дирижер – Джон Кин. 2008.

Владимир Абаринов: Это сцена объяснения Джека с судьей Ирвином. Джек раскопал компромат на судью, но не хочет верить ему. Сначала он наедине с самим собой убеждает себя: "Он все объяснит, это не может быть правдой". Когда появляется судья, Джек умоляет его: "Скажите, что это фальшивка, что это ложь и, ради всего святого, заставьте меня поверить в это!"

Вторым после "Рати" был переведен роман, который я очень люблю, – "Приди в зеленый дол". Он вышел одной книгой с "Ратью" в Кишиневе в 1978 году – после того самого 10-летнего перерыва. У Виктора Голышева особые отношения с Уорреном. Он не перевел все, что хотел, но его мать, Елена Михайловна Голышева, перевела роман "Потоп", а в 2001 году вышла под одной обложкой с романом "Дебри" книга рассказов Уоррена "Цирк на чердаке" – это переводы учеников Голышева по Литинституту.

Виктор Петрович, у Вилли Старка был, как известно, конкретный прототип – Хьюи Лонг, сенатор от Луизианы, рвавшийся в президенты, но убитый в сентябре 1935 года по причинам частного порядка. Лонг стал нарицательным именем политика-популиста, политика-демагога. Вы, когда переводили, имели в виду Хьюи Лонга?

Виктор Голышев: Но он же и пишет, что он совсем не Лонга изображал. Там скорее такая муссолиниевская история, с Хьюи Лонгом. А Старк – то немножко другая история, не Муссолини совсем. Про Лонга я слышал, совершенно им не интересовался и Уоррена я ни одной другой книжки не читал к тому времени. Потом почти все прочел, ну может, кроме двух. Но только после. А тут на голом месте все происходило. И про Лонга... А там все написано, зачем было знать про Лонга? И сейчас я думаю, что не нужно про него знать. Это только мозги себе запудривать. Есть такой анекдот, как бородатого спросили: а ты, когда засыпаешь, под одеяло бороду кладешь или на одеяло сверху? И он лег спать и не мог заснуть, все никак не мог сообразить, как надо делать.

Владимир Абаринов: Да, Вилли Старк – это не вполне Хьюи Лонг и не Муссолини, хотя обоих Уоррен наблюдал в реальности. С 1934 года он преподавал в Луизианском университете, а в 1938 поехал в Италию по стипендии Гугенхайма. Вот что он сам пишет об этом (это предисловие к роману тоже перевел Виктор Голышев):

"Сколь прямо я попытался воспроизвести Хьюи Лонга и атмосферу того мира в прозе? Отвечу простым фактом. Первой моей попыткой рассказать об этом была драма в стихах; писать ее я начал в 1938 году в тени оливы у пшеничного поля под Перуджей. Если вы сидите под оливой в Умбрии и пишете драму в стихах, то, вероятно, занимать вас будет скорее миф, чем факт, скорее символ, чем действительность. Так оно и вышло. В сущности, иначе и быть не могло, ибо в строгом, буквальном смысле слова я не знал, кем был покойный уже Хьюи П. Лонг. Знал я "Хьюи" из мифа, с этим и прибыл в муссолиниевскую Италию, где громилы ходили в черных рубашках и приветствовали друг друга чудным салютом".

Виктор Петрович, сейчас у нас в Белом доме человек, очень похожий на Вилли Старка, хотя и не такой красноречивый. Переводить его – это мука мученическая. Вы можете посоветовать, как нам быть с этим косноязычием?

Виктор Голышев: Нет. Вы знаете, я его совсем не читал, ничего, ни одного выступления. И как-то мало слежу за ним. Ничего про него не знаю. Я только знаю, что про него говорят, и это как-то не то все. Чего-то у него с мозгами происходит, если он забор хочет строить.

​Владимир Абаринов: Я все же процитирую место из романа, которое очень подходит к этой теме. Это разговор Вилли Старка и Джека Бердена.

– Мне кажется, они сегодня не очень хорошо меня слушали, когда я пытался объяснить мою налоговую программу.

– Может быть, ты слишком много им объясняешь. Это парализует их мозговые клетки.

– Хотя мне кажется, им было бы интересно узнать про налоги, – сказал Вилли.

– Ты слишком много объясняешь. Пообещай, что прижмешь толстых, – и хватит про налоги.

– Нам необходима сбалансированная налоговая система. Сейчас пропорция между подоходным налогом и общим доходом штата такова, что индекс…

– Ну да, – оказал я, – слышали. Но им на это плевать. Елки зеленые, заставь их плакать, заставь их смеяться, втолкуй, что ты им друг-приятель, заблудшая душа или что ты господь всемогущий. Разозли их, наконец. Пусть хоть на тебя злятся. Только расшевели их – все равно чем и как, – и они тебя полюбят. Будут есть из твоих рук. Ущипни их за мягкое место… Они не живые, почти все – уже лет двадцать не живые. Пойми ты, их жены расплылись, растеряли зубы, спиртного у них не принимает желудок, в бога они не верят – кому же, как не тебе, расшевелить их, чтобы они почувствовали себя живыми людьми? Хоть на полчаса. Они затем и приходят. Говори им что угодно. Но ради всего святого, не пытайся учить.

А это фрагмент одной из речей Хьюи Лонга.

"Кто-нибудь был когда-нибудь на барбекю, где один человек сгребает со стола все, что приготовлено на десятерых? Единственный способ накормить остальных – заставить этого человека вернуть все, что он нахватал! Так как же нам накормить остальных? Что Морган, Рокфеллер и Меллон собираются делать со всем тем, что они успели ухватить? Они не могут все это съесть или все это надеть на себя. И вот когда они наедятся досыта, и когда их дети получат вдоволь еды и одежды, и их внуки получат, тогда мы вправе призвать господ Моргана, Рокфеллера и Меллона и сказать им: кладите обратно на стол все, что вы ухватили и что вам самим не нужно! Оставьте что-нибудь американскому народу!"

Ну а теперь – финал романа. В советской экранизации этих слов нет. Читает автор.

"Что случилось с его величием – это другой вопрос. Может быть, он пролил его на землю, как проливается жидкость из разбитой бутылки. Может быть, он свалил его в кучу и разом сжег, в темноте, словно большой костер, – и не осталось ничего, кроме темноты и мерцающих углей. Может быть, он не умел отличить свое величие от своего ничтожества и так смешал их, что все испортил. Но величие в нем было. Я должен в это верить".

Владимир Абаринов: Закончим еще одним стихотворением Роберта Пенна Уоррена – "Соседский ребенок" – в переводе Олега Чухонцева. Читает автор.

Соседский мальчик дефективен, так как мать
При семерых уже исчадьях в той клоаке
Пилюль налопалась или свихнулась в браке,
И вот – еще один: урод ни дать ни взять.

Сестре двенадцать. Ангел писаный, она
Сидит с уродцем этим кротко, как святая.
Он ручкой машет: Ciao, Ciao! – повторяя
По-итальянски. А она как день ясна.

И от мадонны этой злость кипит моя.
Дуреха, знает ли, что всё не так-то просто,
Чтоб оправдать или не оправдать уродства:
Маразм судьбы или паскудство бытия?!

И что: петля иль воля эта красота?
Благословенье ли? – Доверимся надежде,
Что и прекрасного коснется мудрость – прежде,
Чем в щель засвищет мировая пустота.

Пусть венчик радости твоей – ориентир
Там, где империи крошатся и светила.
Я улыбаюсь – Ciao, Ciao! – через силу
И говорю, махнув рукою: "Это мир".

Владимир Абаринов: С нами сегодня был переводчик Виктор Голышев. Мы слушали музыку из опер Карлайла Флойда "Вилли Старк" и "О мышах и людях". Оркестр Глиммергласского оперного фестиваля, дирижер Стюарт Робинсон, запись 1997 года и оперный театр Университета штата Луизиана. Солисты Адам Холкомб и Ноэл Баули, дирижер – Джон Кин, 2008 год.