Во второй части этого выпуска: Вокалисты на подмосковных дачах.*** Радиоантология современной русской поэзии. Татьяна Вольтская, «Стихи к Украине». *** «Мои любимые пластинки» с украинской писательницей Катериной Калитко.

В разделе «Родной язык» украинский писатель Владимир Рафеенко. У него сразу два родных языка: русский и украинский. Писатель родился в Донецке в 1969 году. Начинал писать по-русски, признание получил в Москве, один из его романов – «Демон Декарта» –был удостоен Русской премии. До начала войны на востоке Украины жил в Донецке, в 2014 году переехал в Киев. Свой последний роман написал по-украински, называется книга «Мондегрин», то есть «ослышка». Издан роман корпорацией «Meridian Czernowitz», а встретился я с Рафеенко в Полтаве, на литературном шведско-украинском фестивале «Meridian Poltava».

— Владимир, почва писателя — это место, где он вырос, и язык, на котором он вырос. На какой почве вы выросли?

— С миром и с мировой литературой, культурой, я знакомился преимущественно на русском языке. Потому что со мной по-русски говорили мама и папа. Но дело в том, что для моих бабушек родной был украинский. Папина бабушка мне рассказывала сказки по-украински, она был из села, где суржик, восточный вариант украинского языка, был для нее родной язык, так там говорили. Более того, моя бабушка по маминой линии говорила по-русски с хорошим московским прононсом, потому что у нее несколько высших образований, она работала ведущим инженером, достаточно успешным в Советском Союзе, занималась вопросами космической программы, очень образованный человек. Но когда я после армии уже пришел, она призналась, что для нее родной — украинский. Она мне рассказывала, как она плакала, когда ее привезли из родного села, где она жила, в школу, где по преимуществу были русские дети, русские учебники и учителя. Ей было очень тяжело, она когда-то дала себе зарок, что она выучит русский лучше носителей языка. В этом смысле, имея в виду этот некоторый бэкграунд, получается, что язык моих родителей был привит их родителями, потому что это был язык успеха, язык карьеры, язык городов Донбасса. Ясно, что сельское население в основном было украиноязычное, украиноцентричное, а города восстанавливались из руин после Второй мировой войны, в основном, за счет русскоязычных специалистов, семей рабочих, которых эшелонами, поездами завозили, потому что некому было работать, это выжженная земля была. Я приблизительно в одно и то же время начал читать и по-русски, и по-украински. Другое дело, что разговорного украинского у меня никогда не было, я говорил исключительно по-русски. В моем окружении никто не говорил по-украински. Уже в постуниверситетские годы, когда я познакомился с товарищами украиноязычными, для них родной был украинский, они — носители языка, и я мог слышать, как они между собой говорят по-украински, но со мной они практически никогда не переходили на украинский.

— Вы начинали как успешный русский писатель, писали на русском языке, теперь вы успешный украинский писатель.Вы живете в Украине, пишете на украинском языке. Как все-таки происходит переход из одного языка в другой? Это же только на первый взгляд, как мне кажется, русский и украинский близкие языки, когда о простых вещах говоришь, но как только ты начинаешь читать поэзию, художественную прозу, ты понимаешь, насколько это разные языки. Какой адаптер вы использовали, чтобы перейти на украинский язык?

— Пришли люди, которые решили меня защищать от моей страны на том основании, что мой язык — русский. Меня в 45 лет не надо было ни от кого защищать. Я публиковался в Москве, в «Знамени», в «Новом мире», в ведущих издательствах и журналах, я писал и говорил по-русски, никогда я слова не услышал против этого. И видел, что это ложь. Дело даже не в том, что это ложь, а дело в том, что меня одновременно таким образом делали и жертвой, и причиной. Я, кроме того, по специальности русский филолог, культурология вторая дисциплина, но основная первая специальность — это русский язык и литература. Страна, которой я всю жизнь посвятил, изучал её писателей, литературу, проявила что-то такое и таким образом отнеслась ко мне, что это был личный вызов, который я, как человек честный, должен был принять. Потому что я уже был очень взрослый человек, я не военный, я — филолог, это я воспринял как мою войну. Я ничего другого сделать не мог для того, чтобы показать, насколько всё лживо. Не хотелось бы употреблять обсценную лексику для того, чтобы описывать эти вещи. Конечно, когда я приехал в Киев, я не мог говорить по-украински с продавщицей в магазине, я на этом уровне не владел разговорным. Поэтому, конечно, мне понадобились определенного рода усилия. Понятно, читать что-то — это одно, а разговаривать — это другое, писать художественную прозу на языке — это совершенно другой уровень владения языком. И пять лет я работал. Я работал целенаправленно, целеустремленно. Мне еще повезло с людьми, которые мне помогали в жизни, потому что я приехал, 200 долларов в кармане и две сумки с летними вещами. У меня ни друзей, ни приятелей не было в Киеве, абсолютный вакуум, одиночество. И бросил всё дома, ничего не смог вывезти. А люди, которые мне помогли, первые отозвались — это были украиноязычные люди, украинцы, культурный подтекст киевский — писатели, художники, иконописцы. Их немного было, но они по сей день составляют основной круг моего общения. Но, с другой стороны, я не считаю себя успешным писателем ни русскоязычным, ни украинским, я просто писатель. Все-таки понятие «личность» — это способность человека к трансцендированию, это выход за природно-натуральные данные. Если человек научился выполнять акции трансцендирования, значит он способен выходить и за натуральные языковые пределы. Язык, в конце концов, это инструмент. Это, конечно, тот инструмент, который дается тебе вместе с телом. Но поскольку ты человек, ты обладаешь какими-то вещами, которые могут тебе позволить выйти за натурально данную ситуацию, за натурально данные основания жизни. Конечно, недолго и не всегда, и не всякий человек, но такой опыт у каждого человека есть, когда он хотя бы раз в жизни поступил по совести. Когда он поступил по совести — совершился акт трансцендирования, выхода за данные основания. Я и говорю, что, конечно же, удобнее, легче писать на родном языке, но писать на любом другом языке, который организовался в тебе волей обстоятельств, любви твоей, особых каких-то данных, вполне возможно, и мне не кажется, что это нечто противоестественное.

— Украинский язык изменил вас как писателя, повлиял на ваши тексты, писательские тексты?

— Я думаю, что каждый язык определяет предметы, круг каких-то феноменов и стилистику, манеру говорения, это безусловно. Но сказать, что меня сломал или кардинально что-то нарушил, или я чувствую тектонические какие-то сдвиги, непоправимые, необратимые, я не могу. Я могу сказать, что тот текст, который я написал по-украински, я никогда бы не смог написать по-русски. Язык входит как некоторая целостная система, в том числе наднатуральных вещей, феноменов некоторых, которые тебя ведут. Ты становишься писателем только тогда, когда можешь стать более-менее вменяемым инструментом бытия по отношению к языку. Язык диктует свои правила, видение, сетку координат. Если ты смог исполниться как инструмент, тогда у тебя что-нибудь получится.

— Война — это вызов для человека, это психологический, эмоциональный, этический вызов. Для писателя это еще, мне кажется, вызов жанровый, вызов лексический. Как вы отреагировали, как вы преломили ситуацию войны в жанровом смысле, в лексическом?

– Перед войной я написал, года за два до начала войны, я написал роман «Демон Декарта», который первую Русскую премию взял. Заканчивается роман тем, что в мой город входят войска, начинается война. Меня ругали много по этому поводу, говорили, что я выдумщик, дурацкий фантазер, на каком основании, зачем все это пишешь. Но война потом случилась. Я написал второй роман про свой город Донецк, «Город Z», дилогию “Долгота дней», литературную Вышеградскую премию получил. Там действительно военная тема, необходимость писать о том, что случилось, пытаться осмыслить, таким образом преломилась, у меня появились реалистические ноты, реалистические темы. В какой-то момент я понял, что не осилю, что мне для того, чтобы остаться человеком, писать, честно что-то делать, мне необходим элемент сказки для взрослых. Потому что понять только из реальности то, что происходит, невозможно. Невозможно ни простить, ни принять, ни понять. Мне понадобилось сформировать два тела в романе: одно тело — это реалистические новеллы, может быть даже сверхреалистические, иногда до предела натуралистического. Вторая часть, вторая линия, переплетенная линия романа — это такая постмодернистская штука, кто-то назвал «магическим реализмом», сравнивал. Я возвожу этот способ мышления в мире прозаическом к Андерсену, если иметь в виду европейскую традицию, потому что он родоначальник авторской сказки в Европе. Во всяком случае действительно вот эта военная штука, которая случилась, она меня вынудила к раздвоению. Я вижу, что есть в натуральной цепи причины и следствия, но как говорил Аристотель, в фактах смысла нет. Для того, чтобы эти факты каким-то образом увидеть по-настоящему, надо найти вербальную структуру события, а это нечто идеальное, она не находится из самих фактов. В последнем украинском романе реалистическая и магическая штука окончательно одна в другую перешли, в результате образовалось что-то совершенно иное. Мне кажется, по уровню внутренней архитектуры мой украинский роман даже немножко выше получился именно потому, что теперь внутри этого текста читатель уже определяет, что на самом деле случилось. Там не то чтобы дурацкая бесконечность, но некоторая многовариативность появляется. И это все диктовала и диктует, конечно, ситуация войны.

—В русской советской литературе есть такой мощный жанр «военная проза», связан он прежде всего со Второй мировой войной. То, что вы пишете о войне сейчас, имеет какое-то отношение к этому жанру «военной прозы»? Есть еще военная проза немецкая, есть английская военная проза — прежде всего о Первой мировой войне. На этой карте, в этой периодической системе военной тематики вы видите свое место?

—Военная проза — это прежде всего проза писателей, которые участвовали в войне. Я никоим образом на этой карте находиться не могу. Я могу находиться на какой-то другой может быть карте, их может быть несколько. Но военная проза в собственном смысле — это, конечно, не обо мне, не о моих текстах.

—В Донецке, в Донбассе, мне кажется, создали миф о себе — миф «дикого поля». Этот миф любят, по-моему, культивируют. Что это за миф, как вы к нему относитесь? Имеете ли вы к нему отношение? Вы внутри этого мифа или вне?

—Я знаю даже людей, которые культивируют такого рода миф. Но это ограниченное число интеллектуалов, которые что-то пытаются на самом деле продуцировать из себя. А нужда есть у них, ведь они не просто миф пытаются создавать, потому что это Донецк, Донбасс,

отдельная территория. С одной стороны, русский язык повсеместный, по крайней мере, в городах, мышление, разговоры. С другой стороны, понятно было всегда, где мы, а где Россия. Себя отождествлять с Россией можно только опосредованно через погибшую Атлантиду Советского Союза, через какие-то такие вещи. Они уходят дальше, а, с другой стороны, Украина ближе не становится для них, потому что язык русский, вот эти все привычки. Это создавалось интенсивно в 90-е годы, ощущение некоторой оставленности, брошенности, изолированности, такой безысходности на самом деле. И вот это называется хорошая игра при плохих обстоятельствах, когда из этой изолированности, бедности, скудности на самом деле, из некоторой безвыходности ситуации кому-то удобнее было сделать шаг не в сторону Украины, не в сторону Европы, а дальше культивировать свою изолированность, изоляцию, находить псевдоистоки, которых на самом деле как таковых нет. Потому что изначально, я знаю, это был прежде всего украиноязычный регион, Донбасс, эти села. Юзовка, насколько я понимаю, насколько я помню, это было еврейское поселение, там говорили в основном по-украински и вокруг говорили по-украински. Это потом предприятия, и бог какой люд начали собираться. И вот из этой изоляции, она же понятная, с одной стороны России никогда Донбасс был не нужен, они сейчас пришли туда почему, ясно же, не потому, что им люди нужны, что они заботятся о русскоязычном населении. С одной стороны, ясно, что это намерение убить конкурента, Донбасс является конкурентом Кузбасса. С другой стороны, война всегда — речь о ресурсах. Перед войной там нашли газ сланцевый или какой-то, большие залежи, международные компании готовы были вкладываться туда. С третьей стороны, геополитические разные вещи. Понятно, люди решили, что это такой ответ на их чаяния прекращения изоляции. Те, кто культивируют идею «дикого поля», они же кинулись в объятия русского оккупанта. Этот миф они культивируют и лелеют, но на самом деле понимают внутри души, что это ложь сугубая, что это фантазия, не имеющая никакого основания.

—Владимир, ваши украинские тексты органично вошли в контекст современной украинской литературы?

—Вы знаете, я боюсь, что не мне судить об этом. Я очень скромно оцениваю свой текст, который издан. Что касается русского романа последнего, который Вышеградскую премию получил, тут я могу основываться в своих суждениях на профессионалов-филологов, которые выбирали тексты. Там были лучшие украинские тексты, «Интернат» Жадана был среди претендентов, был Артём Чех, Катерина Калитка была. Мне рассказывали члены жюри, что была последняя битва между «Интернатом» Жадана и «Долготой дней», моим романом, которому они решили отдать предпочтение. То есть я понимаю, что значит не только мне нравился, как писателю, как человеку, который всегда любит свое детище, какие бы они ни были, значит там что-то такое есть, что-то интересное. Конечно, это не военная проза, это скорее проза человека, который имеет обостренный опыт утраты своего детства, места рождения, друзей, домов, сел, я голый и босый. Я приехал в Киев с 200 долларами в кармане, со специальностью русский язык и филология, и что делать? Это был тихий ужас пять лет назад. Сейчас я немножко преодолеваю. Понятно, что это личный опыт, который написан на пересечении и на противоборстве, реалистическая тенденция и тенденция авторской сказки. Что касается украинского романа, который сейчас написан, я не знаю, что будут говорить литературные критики, но человек, которого я очень люблю и уважаю, литератор Андрей Бондарь, мне говорил: «Володя, это самый постмодернистский текст в украинской литературе». Мне кажется, не войной он богат и не о войне он все-таки, роман скорее сконцентрирован на истории экзистенции человеческой, которая должна претерпевать некоторые метаморфозы вместе с обществом, вместе с Европой, которая сейчас переживает стадию метаморфоз. Они не всегда приятные и абсолютно непонятные в большей своей части. Мы находимся внутри некоторого процесса, а нам же надо как-то дальше жить, нам же надо как-то видеть самих себя и те процессы, а мы не способны. Если мы находимся внутри стакана с водой, мы не можем видеть, как выглядит этот стакан, какой он, керамический или фарфоровый. Понятно, что мы придумываем какие-то сказки для себя. Когда мы слышим, нам кажется, что мы правильно понимаем, а на самом деле неправильно. Могут пройти годы, пока мы сопоставим оригинальный текст с тем, что слышали, и вдруг оказывается, что смысл другой, все другое. Мы способны пройти до самой смерти, но так и не узнать собственной жизни, самих себя. Жизнь может пройти неузнанной. Эта проза, конечно, не только военная, она выходит за пределы социальной остроты.

— Владимир, вы писали по-русски не только прозу, но и стихи. Вы помните свои русские стихи?

— Помню, да. Три сборничка у меня небольших выходило.

Не каждый день

Прощаетесь навеки,

Нет в этом,

Понимаете, традиций…

Нет, я не смогу, извините, я просто не смогу. Не помню, лет пять не читал, с начала войны.

Далее в программе: Радиоантология современной русской поэзии.

Лирика Татьяны Вольтской (Петербург) из цикла «Стихи к Украине».

Слова-то во рту – Мариуполь,

Луганск – ветерок, сахарок:

Не тают – взлетают под купол

Лазурный – и в горле комок.

Играли словами – украли

Полцарства, хлебнувши с утра

Для храбрости. Слышишь, Украйна,

Мне стыдно – ты слышишь, сестра?

Играли словами – случайно

Убили под крики «ура!»

Им нравится это. Украйна,

Мне страшно – ты слышишь, сестра?

Как будто в чужую квартиру

Забрался домушник – боюсь,

Что он окровавит полмира,

Войдя незаметно во вкус,

Катя, как арбузы и дыни,

Ворованные города.

Мне стыдно, Украйна, мне стыдно,

Да толку-то что от стыда?

Вокалисты на подмосковных дачах. Воспоминания об артистах Большого театра.

«Мои любимые пластинки» с писательницей Катериной Калитко (Винница).