Издательство Ad Marginem в этом году решило переиздать нашумевший роман Джонатана Литтелла "Благоволительницы" – 700-страничное повествование от лица офицера СС, который прошёл Вторую мировую с немецкой армией, занимаясь в том числе уничтожением евреев. Главный герой – гей, впрочем, он испытывает сексуальное влечение и к собственной сестре, многие страницы романа посвящены философским размышлениям о человеческой природе, насилии, сексе.

Как рассказал сам Литтелл интернет-изданию "Горький" (на письмо РС с просьбой об интервью он не ответил), в 2016 году он случайно узнал, что его роман вышел с достаточно большими купюрами, по его словам, сокращено в общей сложности около 20 страниц текста. "Они напечатали не мою книгу", – заявил автор, сообщив, что издательство де-факто обмануло его.

По версии Ad Marginem, после того как текст перевела Ирина Мельникова, его отдали на редактуру Марии Томашевской, которая единолично, не предупредив заказчиков, решила вырезать "длинноты". Сейчас Мария Томашевская не ответила на запрос Радио Свобода об интервью. Но редактор никогда не скрывала своего отношения к роману: в эфире Радио Свобода в 2012 году она говорила: "Ему [Литтеллу] было, конечно, невредно, выпив ящик виски, потом роман перечитать. Всё-таки я настаиваю на том, что повторов там слишком много. И роман только бы выиграл, если бы их не было". Были претензии и к переводу Мельниковой: "После редактуры мне перевод понравился гораздо больше, до редактуры он был довольно сырой, – сказал в интервью РС глава Ad Marginem Александр Иванов. – Ира выдающийся, очень смелый переводчик, это был хороший, но не блестящий перевод. После редактуры он стал блестящим".

Александр Иванов ещё раз подтвердил, что не знал о том, что редактор Мария Томашевская сокращала текст, впрочем, по его словам, речь не идёт о 20 страницах – максимум о двух (изначально он писал в своём фейсбуке о "паре-тройке эротических сцен"). "После редактуры и корректуры сверкой [с оригиналом] никто обычно не занимается. Редактор – это инстанция доверия, тем более что у нас был редактор высочайшей квалификации, внучка известного пушкиниста, человек с 50-летним опытом редактуры больших произведений европейской литературы, – говорит Иванов. – Литтелл лжёт, когда говорит о 20 страницах. Почему он лжёт, я не знаю. В чём его интерес, чтобы говорить, что первое издание было искажённым и это не его произведение? Я думаю, это какие-то его психологические травмы, моя версия – это связано с тем, что он очень критично относится к российскому политическому и культурному контексту и отождествляет с ним всех людей, которые в России что-то производят, кроме небольшой группы открытых противников путинской власти".

Директор издательства Михаил Котомин в другом интервью также говорит, что руководство издательства не было в курсе сокращений: "Когда мы спросили Марию Николаевну, что, собственно, случилось, она даже не поняла вопроса. Томашевская просто действовала в логике советской редакторской школы, и какие-то вещи показались ей чрезмерными и противоречащими её пониманию концепции этого романа: эпического, заигрывающего с формами Толстого, Достоевского и Гроссмана", – говорил он.

Дистиллированный текст

У переводчика Ирины Мельниковой, которая до сих пор публично не вступала в дискуссию, совсем иная версия развития событий. Как она рассказала РС, руководство издательства лукавит: Мельникова и Томашевская были на проекте вместе с самого начала, времени было мало и приходилось работать "конвейерным методом". Мельникова переводила текст, тут же отправляла его Томашевской, та после своей редактуры пересылала его в издательство. Финальный вариант Мельникова видела только на полке в книжном магазине – что в 2012 году, что сейчас. Но самое главное: Ирина Мельникова уверяет, что руководство издательства, в частности Александр Иванов, с самого начала знало о сокращениях, но: "Саша [Иванов] был так очарован Томашевской, что со всем абсолютно соглашался", – говорит переводчик. По её словам, ещё в 2012 году она лично обсуждала недостатки редактуры с Александром Ивановым, в том числе купюры, но он был результатом доволен. "Литтеллу я ничего не сказала, потому что он всё-таки разрешил публикацию и на тот момент уже заключил с ними контракт на другую книгу. Потом, он давал столько дружеских интервью с ними, у меня даже сомнений не было, что он знает", – говорит Мельникова. Литтелл в интервью "Горькому" уверяет, что ничего не знал. Иванов в интервью РС говорит, что Литтелл про редактуру "знал, но, видимо, забыл", а про сокращения, напомним, якобы не знал никто, кроме Томашевской.

Ирина Мельникова поделилась с РС своим списком купюр: речь идёт о примерно 10 страницах текста – не 20, как говорит автор романа, но и не двух, как уверяют издатели (впрочем, возможно, Литтелл считал страницы по французскому изданию, где текста больше из-за структуры языка, а слов на странице меньше). Сокращались не только сексуальные сцены, но и философские рассуждения героя, его сны, описания пейзажей.

Помимо литературной редактуры роман вычитал исторический редактор – большой специалист по истории СС, как его описал Александр Иванов. "Там было около 100 исторических ошибок. К примеру, сквозная ошибка – везде, где во французском оригинале есть диалоги с эсэсовцами, он пишет "господин штандартенфюрер" – herr standartenführer. Это неправильно: они даже в случае обращения к Гимлеру говорили не "господин рейхсфюрер", а просто "рейхсфюрер". Это партийные войска, и там не было слова "господин". Мы эту ошибку исправили. Огромное количество неправильных названий вооружений, частей. Там огромная работа проведена", – говорит Иванов. По мнению Мельниковой, от такого факт-чекинга текст только потерял: "Литтелл задумывал свой роман как музыкальное произведение, главы романа соответствуют названиям Французских сюит Баха – это шесть танцевальных пьес. Они контрастные по своему эмоциональному строю, и, по замыслу Литтелла, следовало сохранить французские формы, которые использовал Бах, чтобы у читателей возникла ассоциация с особым ритмом композиции танцевальной музыки. Ко всему этому должны были добавляться "чуждые элементы" в виде названий немецких должностей, аббревиатур, расхожих фраз. Литтелл категорически настаивает, что употребление военной терминологии, какой бы тяжеловесной она ни была, должно быть сохранено. Эти термины, по его мнению, – это как "музыкальные элементы, методические ноты, создающие напряжённую обсессивную тональность". Всё это почему-то исправили, главы романа и немецкие названия перевели на русский, дали сноски внизу страницы, хотя Литтелл прямо указывал, что делать этого не нужно". Ещё один недочёт редактуры, по словам Мельниковой, – классические версии цитат в устах главного героя. "Ауэ недоучка, он не цитирует по памяти, он пересказывает то, что когда-то читал у Геродота, Софокла, Шопенгауэра, – объясняет Мельникова. – В конечном варианте текста цитаты расходятся с авторским текстом".

Роман Литтелла, написанный на неродном для него французском языке (сам он британец, но учился во Франции), и правда критиковали во Франции не только за грамматические ошибки, но и за исторические неточности. После присуждения роману Гонкуровской премии (высшей литературной премии во Франции) критик Поль-Эрик Бланрю опубликовал эссе "Les Malveillantes (Зловолительницы) – исследование феномена Литтелла", в котором описал основную дилемму европейских издателей: "Сохранить текст и выставить себя смешным или исправить текст и выставить себя смешным", – как суммировала её Ирина Мельникова в письме главреду Ad Marginem в 2012 году. "Я не побоялась выставить себя смешной и представить текст таким, каков он в оригинале. В результате – перевод ничто, редактура всё. Хотя на самом деле вы выдали читателю очищенный, дистиллированный с точки зрения языка продукт, судить по русскому варианту о языке Литтелла не приходится, наших критиков обсудить нелепости литтелловского повествования вы лишили", – пишет Мельникова. Александр Иванов на это письмо не ответил. Мельникова при этом не отрицает необходимости редакторской правки, порой даже кардинальной, но в случае с "Благоволительницами", уверена переводчик, речь, скорее, шла о штатной работе переводчика и редактора, а не о масштабных вмешательствах в текст.

"Благоволительницы" были переведены на 20 языков, ещё в 2013 году Литтелл в интервью говорил о миллионе проданных копий только во Франции. Сам Иванов читал "Благоволительниц" по-английски и, по его мнению, именно из-за того, что у английского перевода не было Марии Томашевской, роман полностью провалился в США: по словам Александра Иванова, из 50 тыс. копий первого тиража было продано только 10 тыс., остальное пустили под нож. "Американцы получили довольно затянутое повествование о внутренней психологической сексуальной драме эсэсовца. Им это было неинтересно, – говорит Иванов, уверенный, что и французскому тексту редактор бы не помешал. – Серьёзная редактура по оригинальному тексту его значительно бы улучшила, и американская история была бы значительно лучше. Но, как я понимаю, у оригинального текста редактора не было". В любом случае, подчёркивает Иванов, речь ни в коем случае не шла о цензуре, только о литературной и фактологической редактуре текста. "Мы довольно много сделали, чтобы творчество Литтелла было представлено в российском контексте. Это примерно та же история, что с [переводчиком Маргаритой] Ковалёвой и [Куртом] Воннегутом – по общей оценке русский перевод, возможно, даже лучше оригинала. Или "Граф Монте-Кристо" – в оригинале это банальная, плоско написанная история, а в русском переводе это фантастически увлекательное чтение. И русские туристы – основные посетители замка Иф под Марселем, потому что все с детства знают этот роман. Так бывает. Успех у российских читателей говорит о том, что оценка Литтелла несправедлива, – уверен Иванов. – Мне кажется, он много сделал необдуманных публичных действий. Мне не очень интересен этот персонаж, я считаю, что ничего [выдающегося], кроме романа "Благоволительницы", из-под его пера больше не выйдет".

Обмен и возврат

В новом варианте романа вставлены все вырезанные ранее отрывки в переводе Ирины Мельниковой. Текст одобрил Литтелл, впрочем, по словам самой Мельниковой, он вышел с прежней редактурой, с теми же ссылками, исправленными цитатами и переведёнными немецкими терминами. Более того: "10 лет назад я переводила по-другому, я иначе видела текст, – говорит Мельникова. – Я теперь вынуждена отвечать перед профессиональной общественностью за перевод 10-летней давности, хотя ни тогда, ни сейчас у меня не было возможности анализировать правку. В 2012-м мы работали конвейерным методом, а сейчас издательство обратилось ко мне и прислало мне контракт (до сих пор не подписанный), только когда книга была уже отправлена в типографию".

Тем временем в соцсетях всё чаще задают вопрос, можно ли будет обменять первое, "некондиционное" издание на новое. "Мы об этом не думали, но почему нет, – отвечает на него Александр Иванов. – Интересный будет процесс… Но старое издание солидное, оно в твёрдом переплёте… У людей будет возможность увидеть, о чём идёт речь и насколько мелочны претензии Литтелла", – говорит Иванов, обещая опубликовать полный список редакторской правки на сайте того же издания "Горький" (РС этот список Александр Иванов предоставлять не стал). "Эта история не стоит выеденного яйца, она во многом придумана человеком, который желает найти конфликт. И вот он его нашёл, он его во многом сконструировал, этот конфликт, – говорит Иванов. – Но, я думаю, у публики будет адекватная реакция, когда она увидит, о чём идёт спор".

Что вырезано

Редакция приводит только длинные купюры из списка Ирины Мельниковой, страницы указаны по новому изданию, в скобках – по старому.

Стр. 297–298 (331)

Ангел распахнул дверь, вошел ко мне в кабинет, он принес горящие угли, выжигающие все грехи; но вместо того, чтобы коснуться моих губ, он запихнул мне угли в рот; и если я теперь оказывался на улице, то, вдыхая морозный воздух, горел заживо. Я удерживался на ногах, конечно, было не до смеха, но мой взгляд, я знаю точно, оставался невозмутимым, да, даже когда огонь опалял веки, проникал в ноздри и застилал глаза. Когда всполохи гасли, я видел вещи удивительные, неожиданные. На улице, чуть идущей под откос, по обочинам которой громоздились разбомбленные машины и грузовики, я заметил на тротуаре человека, опирающегося рукой о фонарный столб. Грязному, небритому солдату в лохмотьях, подвязанных веревочками и прихваченных булавками, до колена отрезало ногу, из свежей, открытой раны ручьем текла кровь; человек держал то ли консервную банку, то ли оловянный стаканчик под культей, собирал кровь и быстро выпивал ее, чтобы избежать чрезмерной кровопотери. Действия свои он выполнял методично и точно, ужас сжал мне горло. Я не врач и не имею права вмешиваться, – сказал я себе. К счастью, мы находились недалеко от театра, и я побежал вдоль длинных темных тесных коридоров, крысы прыснули у меня из-под ног и поскакали прямо по раненым: "Доктор! Мне нужен доктор!" – кричал я; санитары провожали меня потухшим, усталым взглядом, никто не отвечал. Наконец я нашел доктора, тот, совершенно измотанный, сидел на табуретке возле печки, медленно пил чай и не сразу отреагировал на мою истерику, его раздражала моя настойчивость, но он все же пошел за мной. Безногий человек на улице уже упал. Он слабел с каждой минутой, но сохранял самообладание. На обрубке проступило что-то вроде беловатой пены, смешивавшейся с кровью и, наверное, с гноем; другая нога тоже кровоточила, казалось, вот-вот от нее отвалятся куски. Доктор опустился на колени и невозмутимо, профессионально принялся обрабатывать отвратительные раны; поведение доктора повергло меня в шок, даже не то, что он мог дотрагиваться до этих кошмарных язв, а то, что он не проявлял при этом ни жалости, ни отвращения; мне было дурно. Врач хлопотал над раненым, потом посмотрел на меня, и я понял, что он хотел сказать: солдат долго не протянет, вся помощь для виду, чтобы облегчить агонию и последние минуты ускользающей жизни. Все так и было, поверьте.

Стр. 299–300 (333)

он лежал на снегу, к его пальто, забрызганному кровью, прилипли комья земли, из живота вылезли дымящиеся кишки, похожие на длинных, склизких, гладких змей. Я в оторопи смотрел на Томаса, а он поднялся, как-то рывками, не координируя движения, словно ребенок, который только учится ходить, потом засунул в живот руку в перчатке, принялся выуживать и кидать в сугроб осколки шрапнели. Они были раскалены и прожигали перчатки, после каждого вытащенного куска Томас грустно обсасывал пальцы; железки, падая в снег, шипели и испускали маленькое облачко пара. Наверное, несколько последних застряли особенно глубоко, и, чтобы их достать, Томас залез в свои внутренности всей пятерней. Он, собирая кишки, аккуратно подтягивая их к себе и наматывая на руку, говорил мне с кривой ухмылкой: "Думаю, еще осталась пара штук, но слишком маленькие". Он запихнул обратно клубок внутренностей и прикрыл сверху дырку в животе лоскутами кожи. "Можешь одолжить мне шарф?" – спросил он; как истинный денди, Томас носил исключительно свитер с горлом. Я, мертвенно бледный, молча, протянул ему шарф. Томас заправил шарф под лохмотья формы, тщательно обернул им поясницу и завязал крепкий узел на животе. Потом обхватил свое творение рукой, встал на ноги, пошатываясь, оперся на мое плечо. "Черт, – пробормотал он, качнувшись, – однако, больно". Он приподнялся на цыпочки, несколько раз подпружинил и даже рискнул подпрыгнуть. "Ладно, вроде держится". Со всем достоинством, возможным при подобных обстоятельствах, Томас подобрал края разорванной формы и прижал к ране. Липкая кровь более или менее прочно склеила их. "Ну, тут уж больше ничего не предпримешь. Иголку с ниткой сейчас не сыскать, конечно". Томас хрипло рассмеялся, но тут же лицо его исказилось от боли. "Вот свинство, – вздохнул он, потом, взглянув на меня, прибавил, – Бог мой, да ты позеленел".

Я больше не упрашивал, чтобы мы поехали на метро, проводил Томаса в Универмаг и ждал, чем все закончится.

Стр. 302 (335)

Кстати о Томасе, он так и не вернул мне шарф, и теперь на улице у меня мерзло горло: но я выходил, не мог терпеть душную вонь помещений. Меня занимало быстрое выздоровление Томаса: он хорошо выглядел, и когда я, вопросительно приподняв брови и кося глазами на его живот, поинтересовался: "Ну, как, все в порядке?" Он очень удивился и ответил: "Да, отлично, а с чего бы было плохо?" Меня лихорадило постоянно, и раны не заживали, вот бы узнать секрет Томаса.

Стр. 303 (335)

В перевернутом вверх дном городе, среди тихих опустевших развалин, освещенных холодным январским солнцем, еле угадывались улицы; вокруг было очень спокойно, я наслаждался; впрочем, даже если бы и стреляли, я бы не услышал. Морозный воздух бодрил. Гной из уха больше не сочился, это вселяло надежду, что мне удалось уничтожить очаг инфекции; я был в хорошем настроении и полон сил.

Стр. 335

Я слышал звуки, напоминающие отдаленные раскаты. Я решил зацепиться за одну деталь, прерывистость белого, и выждать, пока оно не поддастся мне. Путем длительных и невероятно тяжелых усилий мне удалось различить прямой угол. Ну, еще усилие! Я двигался по стороне угла, ее продолжением стал другой угол, потом третий; эврика! Это же рама, и теперь я обнаруживал новые и новые рамы, все белые, и белизну за ними, и белизну внутри них: так быстро до конца не добраться, отчаивался я. Надо выстроить гипотезу. Речь о современном искусстве? Но четкие прямоугольники рам разбивали неясные, размытые, хотя тоже белые формы. Бог мой, до чего трудно дается расшифровка, работы непочатый край. Однако мое упорство постепенно приносило результаты: в действительности белую протянувшуюся вдаль поверхность пересекали борозды и холмы, наверное, степь с высоты самолета (с дирижабля вид иной). Какой успех! Я очень гордился собой. Еще одно усилие – и я разгадаю тайну этой всепоглощающей белизны, так мне казалось.

Стр. 317 (352)

Теперь с чужой помощью я уже мог сделать несколько шагов, что позволяло мне добраться до туалета. Если я сосредотачивался, тело потихоньку повиновалось моим приказам, поначалу с трудом, потом уже без сопротивления; только левая рука по-прежнему отказывалась участвовать в общем соглашении; я шевелил пальцами, но ни сжать их в кулак, ни разжать у меня не получалось.

Стр. 350 (389)

Одна шла от виска к уголку глаза, а потом словно длинный шрам змеилась по щеке. Я представил кровь, медленно пульсирующую под этим покровом, плотным, глубоким, как опаловые краски фламандского мастера. У основания шеи расходилась другая сеточка прожилок, покрывала нежную ключицу и пряталась под трикотажной кофтой, обнимая ее груди – как две большие ладони.

Стр. 351 (390)

В прудах плавали, спускались на воду, взлетали кряквы и разные другие утки – прямо перед тем, как сесть, они сильно били крыльями, наклонялись почти вертикально, чтобы затормозить, примериваясь, вытягивали лапы, и, лишь коснувшись водной поверхности, растопыривали перепонки, а потом, выпятив грудки, скользили по волне, поднимая каскады брызг.

Стр. 456-457 (510)

Подобные мысли до добра никогда не доводят, мне это хорошо известно. Ночью мой повторяющийся сон достиг кульминации. Я шел к городу-гиганту по заброшенным железнодорожным путям; вдалеке мирно дымил ряд труб; я чувствовал себя потерянным, одиноким, беспризорным щенком, и мне мучительно не хватало компании людей. Я смешался с толпой и долго бродил по улицам, меня непреодолимо тянуло к крематориям, выплевывающим в небо завитки дыма и фонтаны искр... как собака, одновременно влекомая и отталкиваемая / зловонием себя самой, / Горящая. Но я не мог туда добраться и вошел в одно из огромных зданий-бараков, где занял койку, отпихнув незнакомую женщину, вознамерившуюся присоседиться ко мне, и сразу заснул. Проснувшись, я заметил на подушке следы крови. Пригляделся внимательнее и увидел пятна на одеяле, приподнял его; простыни пропитались кровью и спермой, крупные хлопья белка оказались настолько густыми, что даже не просочились сквозь ткань. Я спал в комнате у Хёссов, наверху, рядом с детской; и понятия не имел, каким образом перетащить в ванную и застирать испачканные простыни, чтобы Хёсс ни о чем не догадался. Возникшая проблема меня ужасно смущала, я боялся. Потом ко мне в комнату вошел Хёсс с другим офицером. Они сняли брюки, сели, скрестив ноги, у моей кровати и начали энергично дрочить; багровые головки членов высовывались и исчезали в складках крайней плоти, пока не выпустили мощные струи спермы на одеяло и ковер. Хёсс и офицер хотели, чтобы я повторял за ними, но я отказался; ритуал обладал, по всей видимости, определенным смыслом, но каким, я не знал. Тот грубый, похабный сон знаменовал конец моей первой командировки в Аушвиц:

Стр. 478-479 (534)

Зиберт, с которым я служил в Крыму, регирунгсрат Нейфенд, раньше работавший в Амт II, а теперь ставший группенляйте- ром в Амт III, и еще другие. Олендорф сидел возле трибуны рядом с человеком в форме обергруппенфюрера СС, с высоким лбом и твердыми резкими чертами лица: Карлом Ханке, гауляйтером Нижней Силезии, замещавшим рейхсфюрера на этой церемонии. Рейхсминистр Шпеер немного опаздывал. Мне он показался на удивление молодым, хотя у лба у него уже появились залысины, стройным, энергичным; на нем был простой двубортный костюм, украшенный только золотым партийным значком. Рейхсминистр Шпеер немного опаздывал. Мне он показался на удивление молодым, хотя у лба у него уже появились залысины, стройным, энергичным; на нем был простой двубортный костюм, украшенный только золотым партийным значком [это предложение не вошло в новую редакцию. – Прим.] Шпеер поднялся на трибуну и начал речь. Сначала говорил довольно тихо, но четко и учтиво, что не мешало почувствовать, а, наоборот, лишь подчеркивало авторитет, который внушал скорее сам Шпеер, а не занимаемый им пост. Шпеер не отводил пристального взгляда темных живых глаз от наших лиц, разве что иногда, чтобы свериться с конспектом; когда он опускал голову, его глаза почти исчезали под густыми лохматыми бровями. Записи нужны были Шпееру, только чтобы ориентироваться в плане доклада, он ими практически не пользовался, создавалось впечатление, что цифры, которыми он сыпал, берутся просто из памяти по мере необходимости, как будто они постоянно хранились там до определенного срока, готовясь всплыть в нужный момент.

Стр 494 (551)

"Вавель", расположенный на вершине скалы, блистал всеми огнями: уже с городских улиц видно было, как он сияет. Гирлянды электрических лампочек украшали высокую колоннаду, идущую вокруг двора, за цепочкой караульных стояли солдаты с факелами, гостям, покинувшим бальный зал и прогуливавшимся на лоджиях, двор казался заключенным в огненное кольцо, светящийся колодец, на дне которого тихо пламенели параллельные ряды факелов. С противоположной стороны дворца с огромного бокового балкона открывался вид на расстилавшийся внизу темный безмолвный город.

Стр. 576 (643)

В той истории было замешано множество людей. Группа шумных, недисциплинированных молодцов Шелленберга, кое-кто из бывшего IV управления, например, Хёттл, который взял фамилию Клагес, а позже опубликовал книгу под третьей, не помню какой, кое-кто из абвера Канариса, Гефроренер (alias доктор Шмидт), Дурст (alias Виннигер), Лауфер (alias Шредер), хотя, возможно, я переврал имена и псев- донимы. Был еще этот мерзкий Пауль Карл Шмидт, в будущем Пауль Карелл, я его уже упоминал и надеюсь, не спутал с Гефроренером (alias доктор Шмидт), но не уверен.

Стр 631 (705)

Я попробовал вино. Оно пахло жареной гвоздикой и слегка кофе и показалось мне более ярким, чем "Марго", мягкое, круглое и изысканное.

Стр. 646 (720)

И если бы действительно она стояла передо мной, почти голая, я бы не отрывал от нее подобного взгляда, и желание лишь обостряло бы мою проницательность, я бы изучал фактуру ее кожи, растр пор, коричневые точки произвольно рассыпанных родинок, пока безымянных созвездий, переплетенные русла вен, обвивающих локоть; длинные лучи поднимаются к предплечью, вздуваются на тыльной стороне руки и запястье прежде, чем, просочившись между суставов, исчезнуть в пальцах, в точности как на моих собственных мужских руках. Наши тела идентичны, я объясню ей. Разве мужчины не рудименты женщины? Каждый зародыш сначала имеет женскую форму, а признаки различия появляются позже. Тела мужчин навсегда сохранили этот след, бес- полезные бугорки несозревших грудей, бороздку, разделяющую мошонку и идущую по промежности до ануса, оставив метку там, где вульва закрылась и спрятала яичники, которые, опустившись, превратились в яички, пока клитор отрастал до огромных размеров. Мне на самом деле не хватало лишь одного, чтобы быть настоящей женщиной, как Уна, непроизносимого "е" французских окончаний женского рода, потрясающей возможности говорить и писать: "Je suis nue, je suis aimée, je suis desirée". Именно "е" делает женщин ужасно женственными, и я очень страдал из-за того, что у меня его отняли, прискорбная утрата, не менее невосполнимая, чем утрата вагины, которой я лишился у врат жизни.

Стр. 649-650 (723)

Рассветы, закаты лишь задавали ритм, как голод или жажда или естественные потребности, сон, например, который одолевал меня в любой момент, восстанавливал силы и снова возвращал к убожеству тела. Иногда я кое-как одевался и отправлялся на прогулку. Было почти тепло, брошенные поля на другом берегу Драге отяжелели, и я обходил их стороной, жирная, рыхлая земля налипала на подошвы. Я никого не встречал на своем пути. В лесу одного дуновения ветерка хватало, чтобы все во мне перевернулось, я спускал штаны, задирал рубашку и ложился прямо на твердую, холодную землю, устланную иголками, которые кололи мне задницу. В густых лесах за мостом через Драге я разделся догола, но обувь не снял, и принялся бегать, как когда-то в детстве, продираясь сквозь ветки, царапавшие мне кожу. Потом остановился возле дерева, развернулся, завел руки за спину и, обхватив ствол, медленно терся анусом о кору. Но это меня не удовлетворяло. Однажды я наткнулся на лежащее поперек дороги, поваленное грозой дерево со сломанной у верхушки веткой, ножиком укоротил ветку, содрал кору и отполировал древесину, аккуратно закруглив кончик. Потом обильно смочил его слюной, уселся верхом на ствол и, опираясь руками, медленно, глубоко ввел ветку внутрь себя. Я получил огромное наслаждение, и все это время, прикрыв глаза, забыв про член, воображал, как сестра в моем присутствии совокупляется с деревьями в лесу, словно похотливая дриада, подставляя то вагину, то анус, достигая удовольствия, по исключительной силе не сравнимого с моим. Мое тело несколько раз сотрясла сильная судорога, я кончил, вытащил испачканную палку, упал на бок, откинулся назад на сук, глубоко распоровший мне спину, резкая, восхитительная боль, и, навалившись на него всем весом, пару мгновений лежал, не двигаясь, в полуобмороке. Потом откатился в сторону, кровь, не останавливаясь, лилась из раны, к пальцам прилипли сухие листья и иголки, я встал, после мощной разрядки ноги дрожали, и начал бегать между деревьями. Немного дальше лес был сырой, земля на поверхности размокла, места посуше покрывали подушки мха, я поскользнулся на грязи и опять повалился на бок, еле дыша. В подлеске раздался крик сарыча. Я поднялся и пошел вниз к Драге, снял обувь и окунулся в ледяную реку, легкие сразу свело спазмом, смыл грязь и все еще текшую кровь, которая, когда я вылез из речки, смешавшись с водой, холодными ручейками струилась по спине. Обсохнув, я ощутил прилив бодрости, воздух приятно согревал кожу. Я хотел бы нарубить веток и построить хижину, устлать ее мхом и голым провести в ней ночь. Но все-таки было еще слишком холодно, и потом не было ни Изольды, готовой разделить со мной кров, ни тем более Марка, чтобы выгнать нас из замка. Тогда я попробовал заблудиться в лесу, сначала по-детски радуясь, потом почти в отчаянии, потому что это оказалось невозможно, я постоянно упирался в дорогу или же в поле, все пути выводили меня на знакомые ориентиры, какое направление я бы ни выбирал.

Стр. 653-654 (726)

(Эротическая сцена​)