Александр Генис: Русские читатели страстно любили американских писателей.
Русских писателей безмерно уважали американские писатели.
Различие весьма существенное, но особенно разительным оно становится, когда мы спускаемся с вершин, населенных классиками – от Эмерсона и Торо до Фолкнера и Сэлинджера, – и переходим к жанру, уже не любимому, а обожаемому: к фантастике.
В мое время ее география была весьма причудливой и зависела от отдельных гениев. В Польше – великий Лем, в России – несравненные Стругацкие, в Японии – Кобо Абэ. Но с Америкой проще: нам нравилось все – и поделом. Тщательно отобранные, старательно переведенные, изумительно оформленные (например, эстонским авангардистом Юло Соостером) сборники были валютой книжников.
Американские авторы не подозревали о размахе своей популярности в России, пока перестройка не привела их туда. Даже не патриарх Айзек Азимов, а его меньшие собратья оказались кумирами – вроде мексиканских сериалов, но с гораздо большим основанием. Скажем, Клиффорд Саймак просто очаровал нас своим “Заповедником гоблинов”. Ну а Роберт Шекли был и остается среди первых на пьедестале, и я счастлив, что успел ему об этом написать, когда сам перебрался в Америку.
Сегодня эту панораму на русском книжном рынке изрядно испортило нашествие посредственного импорта в дурных переводах, но мое поколение с нежностью вспоминает библиотеку юношества и твердо знает, что ее открыл Рэй Брэдбери.
Тем приятнее, что когда на первой полосе "Нью-Йорк таймс" появился снимок со следами марсохода, под фотографией стояла подпись: Mars, Bradbury Landing. Так назвали место высадки в честь фантаста, всего месяц не дожившего до этого события.
Сборник "Марсианские хроники”, вышедший в 1950 году, не только сделал знаменитым 30-летнего автора, но и вывел страстно любимый им жанр – фантастику – из подросткового гетто.
Взявшись за планету, которая издавна считалась законной добычей воображения, Брэдбери создал чисто американский миф. Его Марс – еще один Новый Свет, очередная попытка начать с чистого листа, последний шанс исправить ошибки. Проблема в том, что земляне, какими изображал их Брэдбери, не уймутся, пока чужая планета не станет неотличимой от своей.
Лирическая проза Брэдбери не укладывалась в шаблон технологической фантазии, которая со времен Жюля Верна развивала одну и ту же схему: изобретение и шутка. Брэдбери указал фантастике новые пути и увел ее в настоящую прозу, не отрываясь от вымысла, фантастического допущения и иной реальности. Вывернувшись из-под ига жанра, он четко обозначил свою цель: "Меня часто просят предсказать будущее, но я-то хочу предотвратить его”.
Об этом – выпущенный в 1953 году центральный шедевр его огромного канона, насчитывающего более шестисот произведений: "451 градус по Фаренгейту". Эта книга, моя ровесница, сопровождала меня всю жизнь. Чем старше мы с этим романом становились, тем актуальней он казался. В антиутопии Брэдбери легко прочитывался тоталитарный кошмар страны, избавившейся от книг. Рэй Брэдбери так резко повысил их метафизическую стоимость, что мы, советские читатели, видели в нем изобретателя и апостола самиздата. Возможно, сам Брэдбери об этом и не подозревал. Его-то волновала Америка, в которой, судя по книге, разворачивался смертельный конфликт между культурой и масскультом.
Я впервые задумался об этом, когда перечитывал “Фаренгейта” на службе – в пожарной охране, где подрабатывал студентом. Там, не умея играть в домино, я всю смену читал, в том числе Брэдбери. Его герой носил такую же каску, как я, но начальник у него был начитанный:
– “Я начинен цитатами, всякими обрывками, – сказал Битти. – У брандмейстеров это не редкость".
Адвокат дьявола, зловещий Брандмейстер играет у Брэдбери роль великого инквизитора. Он взвалил на себя груз знаний, чтобы они не мешали остальным бездумно и счастливо смотреть телевизор. Для него библиотека – не хор умов, а хаос мнений. И прочитанное лезет из Брандмейстера потоком отрицающих друг друга изречений. Книги отравляют его жизнь, и он ищет смерти как избавления от навязанных ими противоречий.
Самое поразительное, что вопреки многим другим классикам НФ, “Фаренгейт” вновь стал жгуче актуален сегодня, когда идет война между видеократией и письменным словом. Самоучка Брэдбери, который, по его признанию, всем обязан публичной библиотеке Лос-Анджелеса, страстно защищал книги. Характерно, что центральный положительный герой, кочующий по многим его сочинениям, – библиотекарь. Профессия, само существование которой теперь попало под сомнение.
О том, как Рэй Брэдбери вместе с когортой американских фантастов входил в сознание российской читательской аудитории, рассказывает новый эпизод цикла Владимира Абаринова “Муза на импорт”.
Владимир Абаринов: Рэй Брэдбери начинал в эпоху, когда фантастика была одной из разновидностей дешевого чтива, pulp fiction, и его ранние рассказы ничем от этого чтива не отличались. Фантастика повзрослела вместе с ним. Он стал одним из отцов жанра в том виде, в каком мы его знаем и любим.
Как это часто бывало с иностранными писателями, с критикой на произведения Брэдбери советский читатель познакомился раньше, чем с самими произведениями. В первом же номере нового журнала "Иностранная литература" – он вышел в июле 1955 года – была опубликована статья Елены Романовой под названием "О некоторых явлениях в послевоенной литературе США". В числе этих явлений автор называет роман Брэдбери "451 градус по Фаренгейту". Естественно, статья эта предельно политизирована. Вот цитата из нее:
"Серьезная тревога за судьбы американской культуры охватила самые разнообразные слои американского народа с особой силой в те дни, когда началась неслыханная по размаху кампания за уничтожение "нежелательных" книг. По всей стране развернулось движение протеста против нового произвола оголтелых фашиствующих чиновников.
Одним из первых откликов на это движение в литературе явилась вышедшая в 1953 году в одном из крупных буржуазных издательств научно-фантастическая повесть "451 градус по Фаренгейту"... Это своего рода проекция в будущее. Таковой могла бы – как говорит автор – стать жизнь в Соединённых Штатах через несколько десятилетий удушения и истребления культуры, если бы народ Америки не воспрепятствовал этому.
В фантастическом вымысле Рэя Бредбери многое наивно, многое спорно. Глубоко неверна мысль автора, будто в сохранении культуры заинтересована только интеллектуальная верхушка общества. Но основная идея повести продиктована уверенностью в том, что политика истребления книг и других ценностей культуры враждебна интересам человечества.
Сколь ни мрачна картина, нарисованная писателем, он верит в конечную победу разума и культуры над их врагами, временно захватившими власть. Характерна убеждённость автора в том, что одиночка бессилен, а коллектив непременно победит, если он видит перед собой исторически оправданную цель".
Но первым текстом Брэдбери, опубликованным по-русски, стал не "451 по Фаренгейту", а рассказ The Other Foot из сборника 1951 года The Illustrated Man ("Человек в картинках", как перевели его на русский). Название рассказа изменили – назвали "Как они встретились". Потом его переводили еще четырежды, но ни разу ни вернули ему родное название, которое означает "Смена ролей" или "Все наоборот". Опубликован по-русски он был в журнале "В защиту мира", которого давным-давно не существует. Это был орган Всемирного совета мира, который на 90 процентов финансировался Москвой. Вот там и вышел рассказ Брэдбери в 1956 году. Выбор понятен. Речь в нем о том, как афроамериканцы, спасаясь от дискриминации, переселились на Марс, и вот они узнают, что к Марсу летит космический корабль, а на нем – белый. И все население Марса ликует: теперь-то отольются кошке мышкины слезки! Они с энтузиазмом красят в белый цвет задние места в трамваях и отгораживают для белых последние ряды в кинотеатрах. Но из ракеты выходит старик, который рассказывает, что Земля погибла – на ней была ядерная война, – и просит забрать выживших белых. Они готовы жить в гетто, выполнять любую грязную работу. И марсиане – бывшие земляне – проявляют великодушие: никакой дискриминации не будет, а будет любовь и братство.
В том же 1956-м вышел, сразу отдельным изданием, роман "451 по Фаренгейту" – всего через три года после выхода в Америке. По тем временам это очень быстро.
В издательстве "Иностранная литература", в переводе Татьяны Шинкарь, с предисловием Александра Казанцева – номенклатурного советского фантаста, писавшего про козни мировой буржуазии.
Разумеется, Брэдбери сразу же начали приспосабливать к целям советского агитпропа. Цитирую (это работы разных авторов):
"Брэдбери... возвышается над несчетной толпой американских фантастов, символизируя собой идеалы добра и гуманизма в стране, где зло приобретает все большую силу. Он давний активный противник войны и реакции. В 1952 году он пишет сердитое открытое письмо Республиканской партии, связанное с президентскими выборами, выступает против Трумэна, против корейской войны, против маккартизма, позднее – против войны во Вьетнаме".
"Брэдбери... предостерегает человечество середины XX века от безумия атомной войны и вместе с тем от всепожирающей погони за наживой во имя мертвечины механизированного комфорта".
"Брэдбери... не хочет мириться с обесчеловечиванием людского существования, с уничтожением духовных ценностей, со звериными законами современных джунглей".
"Такими бессмысленными цитатами можно было бы заполнить всю передачу. Ну просто партийная характеристика в выездную комиссию райкома. Один автор остроумно назвал все эти приемы "доместикацией Брэдбери". Странно, что не наградили Ленинской премией мира".
Я беседую о Брэдбери с историком, доктором философии, знатоком и любителем фантастики Любовью Куртыновой. На какую почву на самом деле упало это зерно – я имею в виду "Фаренгейт"? В какую интеллектуальную атмосферу роман попал у них и у нас?
Любовь Куртынова: Я бы не стала его называть ни писателем-фантастом, ни писателем фэнтези. Я бы взяла на себя смелость назвать его пророком. Это очень громкое слово, слово серьезное, за него надо нести ответственность, но в случае с Брэдбери, я думаю, это слово вполне уместно, потому что Брэдбери писал, судя по всему, по вдохновению, которое он отчаянно защищал во всех своих произведениях как человеческое право – право на интуицию, право на вдохновение, право на иррациональные предчувствия, право на некие необъяснимые желания и поступки, которые он совершал, когда писал свои романы. Он описал вещи, которые сейчас у нас на глазах совершаются. Он описал их в подробностях, как ни один другой фантаст. Описал детали, которые нельзя было предвидеть. Он не заморачивался с подробностями, как не заморачивался пророк Исайя, который говорил: на руинах городов ваших будут селиться совы. Не объясняя, как именно это произойдет, Брэдбери описал то, что происходит сейчас.
Владимир Абаринов: По поводу пророческого дара. "Фаренгейт" до середины 1980-х переиздавался в СССР все с тем же предисловием Казанцева, он его только дописывал. Вот из предисловия к одному из поздних изданий:
Прошло более четверти века с тех пор, как был издан перевод книги Рэя Брэдбери на русском языке. Устарела ли повесть за это время? Отнюдь нет, она стала еще актуальнее.
Что же произошло за эти четверть века на родине Рэя Брэдбери? Увы, писатель-фантаст, не ставивший перед собой каких-либо пророческих целей, даже признавшийся, что пишет, словно воспроизводя собственные сны, оказывается, написав повесть "451° по Фаренгейту", как бы видел вещий сон.
То есть Казанцев как бы отрицает дар пророчества Брэдбери, но на самом деле подтверждает его.
"Спросите самого себя: чего мы больше всего жаждем? Быть счастливыми, ведь так? Всю жизнь вы только это и слышали. Мы хотим быть счастливыми, говорят люди. Ну и разве они не получили то, чего хотели?" Поучение брандмейстера Битти в исполнении Юрия Яковлева. Телеспектакль "Знак саламандры" из цикла "Этот фантастический мир". Автор сценария – Вера Шитова, режиссер – Тамара Павлюченко. Гай Монтэг – Леонид Каюров. Гостелерадио, Главная редакция программ для детей, 1984.
Любовь Куртынова: Советский читатель и американский читатель читали две совершенно разные книги. Для советского читателя это был роман о тоталитарном государстве, которое запрещает книги, которое их жжет. Это было напоминание, конечно же, и о нацизме, и о сталинизме, и вообще о тоталитарном государстве, в котором, допустим, главный герой становится жертвой провокатора.
Для американского читателя это была книга, которая посмела испортить настроение американцам, которые в то время пребывали на вершине своего благоденствия. Они больше никогда не узнают таких благодатных времен, как те, в которые вышла книга "451 по Фаренгейту", это было самое богатое, самое счастливое, самое успешное поколение за всю американскую историю. Вот этой Америке Брэдбери задал вопрос: а вы счастливы? И именно поэтому роман произвел такой фурор. Потому что на самом деле американцы того времени совершенно не задумывались на эту тему – что такое счастье и счастливы ли они. Этот вопрос прозвучал как гром среди ясного неба. И герой сначала говорит: конечно, счастлив. Когда он первый раз слышит вопрос, он говорит: ну конечно, у меня все есть. А потом он приходит домой, и начинается разматывание этого бесконечного клубка, которое происходит рано или поздно у любого человека, который думает о своей жизни, и он понимает, что он глубоко несчастен, его жизнь абсолютно пуста.
Для советского читателя на самом деле это была поразительная книга, которая, с одной стороны, подтверждала все то, что писала газета "Правда" – можете кидать в меня тапками, если хотите – о бездуховности американского общества и капиталистического мира. А с другой стороны, она писала о том, что было знакомо каждому советскому человеку: о тоталитарном государстве, о преследовании инакомыслящих, о мыслепреступлении.
(Музыка)
Владимир Абаринов: "Марсианские хроники" были написаны раньше "Фаренгейта", в 1950 году, но в СССР эти книги вышли в обратном порядке. Первый перевод "Марсианских хроник" выходит в 1963 году. Публикуется он в рижском журнале "Наука и техника", в шести номерах подряд. В 1965-м появился перевод Льва Жданова, в котором мы все эту книгу и читали.
Я думаю, первоначальное восприятие "Хроник" было связано с успехами космонавтики и с энтузиазмом по этому поводу. "Как нам объясниться с внеземной цивилизацией" – это была популярная тема дискуссий в Советском Союзе за неимением более насущных проблем. Космонавт Алексей Леонов пишет предисловие к одному из сборников Брэдбери, космонавт Георгий Гречко ведет телепередачу "Этот фантастический мир" – они считаются экспертами по фантастике на том основании, что там дело происходит в космосе. Мне кажется, "Хроники" воспринимались прежде всего в этом романтическом аспекте – "и на Марсе будут яблони цвести", хотя Брэдбери вопросы марсианского сельского хозяйства волновали в последнюю очередь.
Это первый, поверхностный слой восприятия. На самом деле "Марсианские хроники" были переведены и изданы уже в совершенно другой стране. 1965 год – это еще оттепель, хотя Хрущева уже нет. Советская фантастика тоже взрослеет. Если в 1950-е Иван Ефремов и Стругацкие писали коммунистические утопии, то 1964-й – это "Трудно быть богом", 1965 – "Хищные вещи века", 1966 – "Улитка на склоне". Ефремов пишет в те годы "Час быка". Начальство начинает с подозрением присматриваться к прежде безобидному жанру.
Люба, чем "Хроники" были для Брэдбери и чем они стали для нас?
Любовь Куртынова: Что такое "Марсианские хроники"? Он их писал бóльшую часть своей сознательной жизни как писателя. Он в этих "Хрониках" яростно отстаивал право человека на иррациональные ощущения, на мистику, на то, чтобы быть в какой-то своей части животным.
Владимир Абаринов: Думаю, что это не только право, но и потребность – в тайне, в страхе перед неизвестным. Любили же мы в детстве читать страшные книжки под одеялом с фонариком.
Любовь Куртынова: Человечество не может справиться с Марсом. Первая экспедиция оканчивается идиотским поражением только потому, что ревнивый муж марсианки, который – они все там обладают телепатией – узнает о ее виртуальном романе с земным астронавтом и убивает экспедицию, состоящую из двух человек. Вторая экспедиция погибает аналогичным примерно образом. Одна за другой экспедиции на Марс пропадают без вести, потому что Марс побеждает людей иррациональным началом. Люди прилетают с логикой и встречают иррациональное начало, с которым они не готовы иметь дело. Человечество подавило в себе эмоции, оно боится своих животных инстинктов – или того, что оно считает животными инстинктами.
Брэдбери пишет поразительные вещи, то, что сейчас стало бы материалом для передовиц многих изданий как условно либерального, так и условно консервативного толка. Брэдбери пишет: мы имеем меньшинства, которые всегда боятся быть ущемленными, меньшинства, у которых есть свои интересы, и мы всегда имеем большинство, которое боится тьмы. Мы не можем рисковать, поэтому мы запрещаем все, что неугодно тем, кто так или иначе считает себя обиженным. Это монолог одного из астронавтов, попавших на Марс. Это потом повторяется в "Фаренгейте" еще более четко.
Владимир Абаринов: Я процитирую. Это рассказ "Ашер II". О человеке, который построил на Марсе дом гнетущего страха по рассказу запрещенного на Земле Эдгара По и устраивает там бал в стиле Воланда.
"Началось с малого, с песчинки, еще в пятидесятых и шестидесятых годах. Сперва ограничили выпуск книжек с карикатурами, потом детективных романов, фильмов, разумеется. Кидались то в одну крайность, то в другую, брали верх различные группы, разные клики, политические предубеждения, религиозные предрассудки. Всегда было меньшинство, которое чего-то боялось, и подавляющее большинство, которое боялось непонятного, будущего, прошлого, настоящего, боялось самого себя и собственной тени".
Любовь Куртынова: Конец "Марсианских хроник" – это земная семья, которая прилетает на Марс, потому что Земля разрушена, и там больше невозможно жить, нет правительства, которое могло бы осуществлять руководство согласно здравому смыслу и ответственности. Это чистый Екклесиаст: "Род приходит и род уходит... и возвращается ветер на круги свои". Земляне смотрятся в воду марсианского канала, и отец семьи говорит: хотели видеть марсиан? вот они. Его сыновья, их трое, смотрятся в воду и видят там марсиан. Все начинается по новой. Что из них получится – мы не знаем. Но это люди, которые бежали от цивилизации, запрещавшей им быть людьми.
Владимир Абаринов: Не забудем, что "Фаренгейт" заканчивается цитатой из Апокалипсиса, видением нового Иерусалима: "По ту и по другую сторону реки древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева – для исцеления народов".
Между прочим, в одном интервью (ему тогда было уже 90 лет, два года до смерти оставалось) его спросили, кем бы он стал, если бы не стал писателем. И он ответил: "Проповедником". А потом уже в шутку добавил: "Я был бы отличным Папой. Меня бы звали "Папа Брэдбери".
Но вот какой вопрос возникает в связи с "Фаренгейтом". Герой романа Гай Монтэг встречает в финале группу людей, которые стали живыми книгами. Они помнят наизусть Библию, Платона, Свифта, Шопенгауэра. Ну а где же "Молот ведьм", "Майн кампф", "Протоколы сионских мудрецов", наконец? Они сами решили, что эти книги плохие, вредные?
Любовь Куртынова: Да, это действительно каверзный вопрос. Во-первых, пророк не обязан описывать в точности, как именно города ваши разрушатся и совы поселятся на их развалинах. Это не его дело. Его дело – предсказать, чем кончится, если вы будете вести себя так, как ведете сейчас. И вообще пророк может изъясняться так, что его никто вообще не понимает. От этого он не перестает быть пророком.
Мое личное мнение – что если бы сейчас произошла ситуация, аналогичная описанной Брэдбери в "Фаренгейте", первыми, конечно, организовались бы религиозные деятели, те, кто помнит наизусть Писание. Вторыми после них были бы читатели фэнтези, фантастики и детективных романов. Вот эти люди точно собрались бы в общество, их было бы много, они несли бы традицию, передавая ее из уст в уста. Любители Достоевского, Толстого, Шекспира, "Махабхараты" и "Упанишад"... кстати, тоже могу гарантировать, индологи – люди совершенно сумасшедшие, наверняка есть те, кто помнит "Упанишады" если не целиком, то по крайней мере частями.
Владимир Абаринов: Булгакова множество людей помнит практически наизусть и общими усилиями легко восстановят текст. Есть люди, разговаривающие фразами из Зощенко, из Высоцкого...
Любовь Куртынова: Есть люди, которые разговаривают цитатами из Стругацких. Вот, кстати, последователи Стругацких наверняка организовались бы очень быстро. Вот за них можно не беспокоиться, эта литература не пропадет. Толкиенисты – господи боже мой! На всех языках. Это была бы просто международная организация.
Владимир Абаринов: И наконец, третья главная книга Брэдбери. В 1967 году я открыл первый номер журнала "Пионер" и увидел там начало "Вина из одуванчиков" в переводе Эдварды Кабалевской с прелестными иллюстрациями Евгения Медведева. А потом приходит второй номер "Вокруг света", который я тоже выписывал – и там тоже отрывок из "Вина", и в том же году повесть вышла отдельной книгой в издательстве "Мир".
Это была первая книга Брэдбери, какую я прочел и был сразу же очарован. Это неизъяснимая прелесть, радость и горечь – все одновременно. Там не было ничего похожего на мою тогдашнюю жизнь, но это было даже не то что про меня – это как будто я сам написал.
"Она часто видела детей в бакалейной лавке – точно мошки или обезьянки, мелькали они среди кочанов капусты и связок бананов, и она улыбалась им, и они улыбались в ответ. Миссис Бентли видела, как они бегают зимой по снегу, оставляя на нем следы..." Рина Зеленая читает отрывок из романа "Вино из одуванчиков". Передача "Мир Рэя Брэдбери". Режиссер – Людмила Хмельницкая. Гостелерадио, Главная редакция научно-популярных и образовательных программ, 1978.
Любовь Куртынова: Вино из одуванчиков – это золотой эликсир, к которому стремились алхимики. Это чистое, концентрированное ощущение счастья, которое он пережил, сумел переработать внутри себя. И в минуты, когда все больны, зимой, когда противно, страшно, черно, холодно, бабушка идет в подвал, достает бутылку, в которую разлит этот золотой нектар, и дает всем понемногу и сами наливает себе рюмочку и тоже выпивает. Это то, что возвращает тебя к жизни.
Владимир Абаринов: Когда я впервые приехал в Америку, – это было в 1991 году – я все искал аптеку, какая описана у Брэдбери, которая пахнет не больницей, а лимонадом и ванилью, куда люди приходят не за лекарствами, а поболтать, пообщаться и поесть мороженого. Таких аптек в Америке уже нет, но это неважно. Городок, описанный Брэдбери, вмещает в себя всю вселенную со всеми ее добрыми и злыми сторонами.
Любовь Куртынова: "Вино из одуванчиков", я считаю, самое серьезное философское произведение Брэдбери. Прежде всего это очень плотная проза. Там каждое слово имеет значение. Хотя читается это все легко, и кажется, что рассказы эти чуть ли не детские. На самом деле это роман о жизни и смерти, о любви и войне, о том, как жизнь начинается и чем она заканчивается, о том, что такое счастье. Для Брэдбери символом счастья является это вот алхимическое золото, которое человек может получить только абсолютно не техническим путем. Нет технологии, которая позволила бы это вино из одуванчиков произвести раз и навсегда одинаковым способом. Оно каждый раз разное. И оно противопоставляется техническому способу, виртуальной реальности, о которой в этом романе тоже пишется. Есть изобретатель, который, чтобы порадовать жену, изобретает машину счастья. И когда в эту машину входит его жена, она плачет, понимая, что виртуальная реальность – это абсолютно не то, что может принести человеку счастье. Она говорит: когда я только мечтала, что мы поедем в Париж и увидим какие-то неизвестные нам города, я была более счастлива, чем сейчас, потому что теперь я вижу, что это все обман.
"Я в жизни и не мечтала побывать в Париже. А теперь ты навел меня на эти мысли. Париж! И вдруг мне так захотелось в Париж, а ведь я отлично знаю, мне его вовек не видать..." "Вино из одуванчиков". Фильм Игоря Апасяна. Кинокомпания "Гамаюн", 1997. Лина Ауфман – Лия Ахеджакова. Лео Ауфман – Евгений Герчаков.
Вот это фальшивое технологическое счастье, которое человечество стремится получить во что бы то ни стало, для Брэдбери – символ разрушения человеческой души. Жизнь – это риск, это непредсказуемость, и она складывается только из непредсказуемости, из риска...
Владимир Абаринов: ...из страха...
Любовь Куртынова: Да, разумеется, из страха. Брэдбери голосом подростка описывает момент, когда человек, осознал, что он жив, потом он осознал, что бывает смерть, потом он осознал, что бывает старость, потом – что бывает любовь. Потом он сам чуть не умирает. Потом он понимает, что жизнь – это не правила, это не свод каких-то привычек, всего того, чего нужно придерживаться. Жизнь – это текучий поток, в который нужно войти и которому нужно довериться.
Владимир Абаринов: В своих интервью, бумажных и телевизионных, Брэдбери старательно создавал свой публичный образ – образ вечного ребенка. По трезвом размышлении, это не так уж здорово, в конце концов "блажен, кто вовремя был молод, блажен, кто вовремя созрел". И его неприязнь к хайтеку – компьютерам, смартфонам, к реалити-шоу, которые он придумал в "Фаренгейте", его нежелание садиться за руль или летать самолетом – это тоже поза, часть образа. Но все искупается безмерным талантом и точностью прогноза. Он ведь сказал: "Книги не обязательно жечь – достаточно просто перестать читать". Именно это с нами и случилось.
Любовь Куртынова: Допуская, что Брэдбери был пророк, самому себе не всегда понятный, он мог нести любую ахинею в своих интервью. Он может говорить на непонятных языках, он может давать глупые интервью, он может прикидываться ребенком, он может прикидываться стариком. Он на самом деле не имеет никаких обязательств перед окружающим его обществом кроме тех, какие на него возложил его собственный пророческий дар. А он этот дар полностью воплотил в своих произведениях.
Владимир Абаринов: Интервьюер однажды спросил его: "Если бы вам пришлось стать живой книгой, как в "Фаренгейте", какую бы книгу вы хотели запомнить?" Он сказал: "Книгу рассказов Эдгара По".
Любовь Куртынова: Да, за Эдгара По он бился всю свою жизнь, в каждом практически произведении. Именно потому, что он видел, что его современники и предвидел, что его потомки утратят способность войти в ту тьму, которая есть внутри каждого человека. Он это повторяет в разных рассказах: люди стали бояться тьмы, они хотят спать при свете. Отсюда проистекает и запрет на инакомыслие, и все прочие запреты. Но главное, что Эдгар По вытаскивал на свет то страшное, то чудовищное, то необъяснимое, мистическое, иногда совершенно запредельное, что живет в каждом человеке, и помогал человеку преодолеть эту тьму.
Владимир Абаринов: Между прочим, в другой раз, когда его спросили, кем бы он стал, если бы не стал писателем (он тогда был помоложе), он ответил: magician. По-английски это не только фокусник, но и маг, чародей, волшебник, волхв.
"Моя жизнь всегда была наполнена фантазией и иллюзией. Я до сих пор умею показывать фокусы, которым научился, когда мне было 11 лет, и я их иногда показываю моей жене Мэгги и моим четырем дочерям..." Фрагмент фильма Дэвида Уолпера "Рэй Брэдбери. История писателя" (1963)
Владимир Абаринов: С нами была историк и философ Любовь Куртынова. Мы слушали музыку Джерри Голдсмита к сериалу "Призрак дома на холме", Голливудский студийный симфонический оркестр, дирижер Сэнди Де Кресент, запись 1999 года, пьесу "Марс" из симфонической сюиты Густава Холста "Планеты", Государственная академическая симфоническая капелла России, дирижер Геннадий Рождественский, запись 2013 года, и фрагмент концерта Франсиса Пуленка для органа, литавр и струнных, Филадельфийский оркестр, партия органа – Оливье Латри, 2006 год.
(Музыка)
