Иван Толстой: Пять лет назад, когда мы отмечали арьевское 75-летие, я назвал передачу о нем "Мой добрый зэк". И вот почему.

С Андреем Юрьевичем Арьевым, критиком, литературоведом, публикатором, я знаком больше 40 лет. Когда я впервые съездил в Пушкинские горы и привез оттуда фотографии новых знакомых, одна из моих сестер, взглянув на Арьева, стоящего на крыльце своего деревенского дома, спокойно определила: "Зэк".

И в этом было больше, чем уловленное сходство. Андрей Юрьевич – человек неколебимых принципов, верности слову, абсолютного бесстрашия и спокойствия. Я не слышал, чтобы он кого-нибудь оскорблял, но его молчание бывает опасней клинка. Точно Арьев уже прошел все круги лагерного ада.

Такое впечатление он производит не только на меня. Я-то всего лишь был свидетелем единственного прегрешения, когда он готовил одну тайную публикацию для тамиздатского сборника. Другие знали его подноготную глубже. Помню рассказ 80-х годов только что освобожденного ленинградского историка. Ночь, зима, свист архангельского ветра, пересыльная тюрьма. Вталкивают меня в переполненную камеру. Ложусь, где стоял, прямо при входе. Тут же поворачивается разбуженный сосед: "Откуда?" – "Из Ленинграда", – говорю. – "Арьева знаешь?"

Из выступлений участников сегодняшней передачи мы еще убедимся, что "добрый зэк" – определение не праздное, а скорее праздничное. Потому что в юбиляре нас сразу же покоряет чувство юмора и природная изящность – умозаключений, разговора, поступков.

Доброе имя Арьев.

Напомню некоторые вехи.

Андрей Юрьевич Арьев родился 18 января 1940 года в Ленинграде. Отец – инженер-мостостроитель, мать – историк. Окончил филологический факультет Университета, работал в издательствах, писал для журналов "Звезда", "Знамя", "Вопросы литературы", водил под Псковом экскурсии по Пушкинскому заповеднику, стал штатным сотрудником журнала "Звезда", заведующим отделом критики, а потом и соредактором (вместе с Яковом Гординым).

Андрей Арьев – автор сборников эссе "Царская ветка", "За медленным и золотым орлом", большого жизнеописания Георгия Иванова, составитель тома ивановских стихов в серии "Библиотека поэта", антологии, посвященной Царскому Селу в русской поэзии. Да и сам он в последние годы – для полного акмэ – стал царскоселом.

В сегодняшней программе мы представим новые записи и воспользуемся лучшими фрагментами разговоров прежних лет. Филолог Константин Азадовский.

Константин Азадовский: Трудная это задача – говорить о человеке, который сделал за свою жизнь так много, как Андрей Арьев. Всего и не перечислишь, можно разве что упомянуть о множестве литературно-критических работ Андрея Юрьевича, посвященных русской прозе и русской поэзии ХХ века, о его эссеистике, о замечательном русском поэте Георгии Иванове, произведения которого Андрей Арьев любовно собрал, издал и о котором написал целую книгу.

Говоря о наших соотечественниках и современниках, нельзя не произнести имени прозаиков Андрея Битова и Рида Грачева, поэтов Сергея Стратановского и Александра Кушнера, все они герои нашего юбиляра. Но одно имя в этом ряду мне хотелось бы выделить особо – имя Сергея Довлатова, ныне известное всем и каждому. Но мало кому известно, что путь Довлатова к всероссийской славе был бы куда более трудным и более долгим, если бы не Андрей Арьев. Я хорошо помню тот переломный исторический момент, рубеж 1980–90-х годов, когда Довлатов только-только начал публиковаться у нас, точнее, у себя на родине. Его знали тогда единицы, но о Довлатове написал Андрей Арьев одну статью, другую, третью и как бы привлек, усилил внимание к его прозе, объяснил своеобразие и смысл его юмора, и Довлатов пошел стремительно, победоносно. Сегодня его справедливо чествуют как едва ли не классика нашей послевоенной литературы. Так вот, мы не должны забывать, что в большую русскую литературу Довлатова ввел именно Андрей Арьев.

Тогда, в тот критический момент нашей истории я увидел и понял, едва ли не впервые увидел и понял, как многое на самом деле зависит от пера и позиции литературного критика. В советское время ничего подобного не было, критика формально существовала, но это была не критика, как мы помним, а уродливое ее подобие, призванное обслуживать идеологию, за некоторыми исключениями, разумеется.

Андрея Арьева знает сегодня вся литературная Россия. Конечно, Арьев не поэт, не романист, не драматург. Деятели, подвизающиеся в этих жанрах, пользуются куда большей известностью, но не только вся литературная Россия – вся читающая Россия знает сегодня если не тексты самого Арьева, то его любимое детище – петербургский литературно-художественный журнал "Звезда", который больше четверти века Андрей Юрьевич создает и осуществляет вместе с Яковом Гординым.

Журнал "Звезда" – это, безусловно, гордость и один из брендов нынешнего Петербурга, читаемый, известный, конечно, далеко и за пределами Северной столицы. В то же время, я хочу это подчеркнуть, журнал петербургский "Звезда" соединяет и преломляет в себе разные исторические и культурные пласты нашего многострадального города. И говоря о "Звезде", я всегда не без гордости думаю о том, что его делают не просто высокообразованные и талантливые литераторы Андрей Арьев и Яков Гордин, его делают в первую очередь петербуржцы, кровно связанные с духовной судьбой родного города. Привязанность к своему обиталищу, к отеческим гробам, к местам памяти, вообще говоря, отличительная черта каждого культурного человека. Говоря об Арьеве, я сказал бы о его привязанности прежде всего к пушкинским местам. Неслучайно Андрей несколько лет работал экскурсоводом именно в Пушкинских Горах, в пушкинском Музее-заповеднике. Мне видится в его жизни, его темах и литературных пристрастиях определенная последовательность верность себе самому, своему однажды им избранному пути. Этим могут похвастать далеко не многие, и далеко не многие смогли бы осуществить в своей жизни это внутреннее единство, единство своей темы, профессиональных занятий и место пребывания, место жительства.

Поэтому я вижу что-то символическое, что-то неслучайное в том, что все последние годы Андрей Арьев живет именно в Царском Селе, Пушкине, который, конечно, сейчас стал модным местом, куда устремилась часть нашей интеллигенции, но для Андрея Арьева Царское Село не адрес, а совершенно органическая среда обитания. Петербургская культура, ее Золотой и Серебряный век, все это, как мы знаем, неотделимо от Царского Села. Царское Село – это родина для тех немногих сегодня людей, которые живут не только в реальной российской сегодняшней действительности, но и в ее истории, ее культуре, ее поэзии. "Нам целый мир чужбина, отечество нам Царское Село" – эти строки, я уверен, целиком приложимы к нашему юбиляру. Сегодня Андрей Арьев подготовил огромный том стихов русских поэтов – это его последняя работа, стихи, посвященные Царскому Селу. Это уникальная антология, уникальная не только своей полнотой, но и какой-то глубинной ностальгической тоской, ностальгической привязанностью к эпохе классической петербургской культуры, одним из символом, великим символом которой для всех нас остается Царское Село.

Итак, литературный критик, историк литературы, эссеист – это литературный облик Андрея Арьева. Петербуржец, царскосел, сохраняющий верность всем великим теням, которые до сих пор витают над царскосельскими дворцами, писатель, воссоздающий дух, гений этого места, – это другой, хотя и все тот же Арьев. И в заключение не могу не сказать, быть может, самое главное – замечательный преданный друг своих друзей. И сказав это, я хотел бы поблагодарить Андрея за его многолетнюю дружбу.

Иван Толстой: Давнюю дружбу водит с нашим юбиляром и постоянный обозреватель нашего радио нью-йоркский эссеист Борис Парамонов.

Борис Парамонов: С Андреем Юрьевичем Арьевым я знаком с 1966 года, то есть уже более полувека, 53 года, если уж совсем точно. Началось это знакомство в ленинградском партийном – обкомовском – издательстве "Лениздат", где мы оба пребывали на не совсем ответственных должностях, так что никакой идеологической работой не оскоромились. Кончилась эта работа, помнится, не на Фонтанке, где незадолго до нашей встречи было выстроено новой помпезное здание Дома печати – а в подшефном колхозе на уборке сена – после чего мы уже в прежнее здание не вернулись, а разошлись, так сказать, по частным антрепризам: я, будучи аспирантом-заочником, сумел перевестись в очную аспирантуру на кафедре истории философии ЛГУ, вступив в сладчайшую полосу моей жизни, а Андрей погрузился в неспокойные волны литературной поденщины, однако сложившейся для него вполне успешно: в недалеком времени он стал заведующим отделом критики в питерском журнале "Звезда".

Долго ли коротко, далеко ли близко, но прошло почти десять лет, пока судьба нас решительно развела. Моя академическая деятельность шла через пень-колоду, и отнюдь не по моей вине. Кафедра истории философии философского факультета ЛГУ по идее должна была бы быть спокойным местом – что в советском идеологическом багаже могло быть чище истории домарксистской философии? Ну, назовёшь однажды Гегеля по завету Ильича сволочью идеалистической (это в пресловутых его "Философских тетрадях" – неумелый конспект Гегеля) – да и живи дальше, читай про Спинозу: Бог или Природа, а уж как звать того Спинозу – Барух или Борух – не так и важно. Я жил в надежде пересидеть советскую власть в этом достаточно уютном гнезде. Не тут-то было. И сюда добрались ревизоры, выбрав какой-то усложнённый вариант с зачисткой морали – и в конце концов кафедру разогнали полностью – правых и виноватых, чистых и нечистых. Я так и не понял, под какую рубрику попал – да и решил сам подальше сваливать: эмигрировал в 1977 году.
Сейчас я задним числом удивляюсь: почему за целых десять лет, имея дружескую руку в литературных кругах, не сделал ни малейшей попытки спланировать куда-то в окрестности той же "Звезды"? Конечно, Арьев ещё не имел достаточного веса, чтобы трудоустраивать своих дружков, да я сам себе, что называется, анкету подпортил: разгон кафедры истории философии достаточно прошумел в идеологических угодьях Питера.

Однажды я решился с властями пошутковать. Появилось объявление в газетах, что Эрмитажу требуются смотрители залов. Пошёл к эрмитажной кадровице – и тут же был взят на крючок. "Прежнее место работы – ЛГУ? Преподаватель? Может быть, вы ещё и кандидат наук?" – "Может быть", – признался я. Так и не удалось мне посидеть в эрмитажных залах, половить тамошних мышей.
Предполагаемому отъезду из СССР предшествовал весьма нервный период решения вашей иммигрантской судьбы: могли выпустить, а могли посадить в отказ. Мой случай был особенно токсичен: выезжал номинально в Израиль, но никаких еврейских анкетных зацепок не имел. Потом, когда все же уехал, доходили сведения: после меня хлынули в ОВИР потоки чисто русских. Всем отказ. Крики: а почему Парамонова выпустили? Отвечали: Парамонову можно, а вам нельзя.

Это, должно быть, за то, что я кандидат наук.
Вот в это подвешенное время Андрей Арьев меня хорошо утешал. Говорил: "Боря, у тебя беспроигрышная лотерея. Выпустят – уедешь, как хотел. Откажут – на родине останешься". Ей-богу, это утешало.
Ещё одна деталь к портрету этого незаурядного человека. Перед отъездом он обошёл со мной всех общих знакомых, ненавязчивое прощание устроил. Без особой эмфазы. Вот что такое настоящий такт.

Надо ли говорить, что главная моя переписка из-за границы шла с Арьевым? Я поначалу хандрил, он умело и незаметно утешал. Однажды переписка прервалась года на два, и я догадался почему, без каких-либо претензий. Но вот объявился Горбачев, пошла перестройка, и хлынули письма от Андрюши. Я не отставал.
Вскоре и он приехал – осенью 89-го года. Незабываемые вечера: сидим у меня перед экраном и смотрим, как рушится Берлинская стена.

В этот приезд Андрей пленил всех без исключения работников нью-йоркской Свободы. Приходил вместе со мной в офис к 9 часам и весь день там проводил, общаясь с людьми – и со старыми друзьями, и с новыми знакомыми. Вот это было главное: он в Нью-Йорк приехал не зевать и хавать, а с людьми общаться.
Верный друг.
А в "Звезду" я теперь пишу регулярно.

Иван Толстой: Андрей, известен ваш ответ на чье-то недоумение, почему все вокруг эмигрируют, а вы с места не снимаетесь, - потому что, видите ли, в вашей квартире советской власти нет. Это правда?

Андрей Арьев: Это правда. Тем более, что ее и до сих пор нет, так что я не прогадал, я был совершенно прав. Потому что вообще я считаю, что нужно мерить человеческую жизнь не политическими категориями, а более глубокими, как, высокопарно говоря, честь, благородство, потому что все в остальном очень быстро проходит и перемешивается, как сейчас, например. Я не могу без смеха смотреть на каких-то либерал-демократов, которые тут же громят и либералов, и демократов. Все это настолько временно и настолько перемешивается, что лучше считать базовыми ценностями собственную жизнь, протекающую в определенном месте. То, что видишь утром за окном, то и есть твое, чем ты должен жить, во всяком случае, помнить об этом.

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о "лихой" полосе вашей биографии, я имею в виду самиздатскую деятельность.

Андрей Арьев: Это не было такой лихой какой-то авантюрой, просто в силу вещей стал я заниматься тем, чем нельзя было заниматься официально. Я бы с удовольствием то, что я писал в самиздате, публиковал, если бы это публиковали в советское время на страницах советской печати. Кое-что на страницах советской печати проходило, кое-что ушло в самиздат. Так что для меня это была органическая, естественная жизнь без всяких опасений и без всяких опасений о том, что мы делаем что-то такое опасное, недозволенное, и так далее. Такова была ситуация, значит, надо было вести себя так, потому что что-то, что в каждом человеке есть, если он при этом занимается словесностью, он должен выражать и, по возможности, без ущерба для истины.

Иван Толстой: А как получилось, что ваша проза была напечатана в израильском журнале "Время и мы"?

Андрей Арьев: Это уже действительно, не лукавлю, без всякого моего участия в этом предприятии. Мы выпускали с Борисом Ивановым такой первый крупный самиздатский журнал "Часы", там была напечатана моя проза. Каким образом она потом попала за границу, мне абсолютно это до сих пор неведомо, меня это мало интересует, потому что попала и попала, напечатали, и слава богу.

Иван Толстой: Андрей, я вспоминаю, что вы ответили на мой вопрос об эмиграции: что видно из твоего окна, то и есть твое. Как насчет круга знакомств, круга друзей, искали ли вы в юности этот круг или принимали тот, который плыл на вас?

Андрей Арьев: Честно говоря, сам я никогда никого не искал, не имел такой потребности. Но при всем при этом я совершенно не меланхолик и не человек, который отрицает общественность и так далее. Я человек, не любящий коллективизм, но компании я люблю. Как-то так получалось, что с кем-то знакомился, с кем-то знакомства продолжались, с кем-то не продолжались, вот и все, никого специально никогда не выбирал. Если я оказался на филфаке, естественно, круг филологов не мог мне не встретиться, с кем-то из них стал в более близких отношениях, с кем-то в менее близких, с кем-то вообще никогда никаких отношений не поддерживал. Так что для меня все происходит не то чтобы стихийно, но мне кажется, что достаточно естественно.

Иван Толстой: А вы могли бы назвать из вашего круга друзей каких-то самых главных, самых опорных друзей?

Андрей Арьев: Опорные друзья – это те, с которыми проводишь, я думаю, большую часть времени. Я самыми близкими друзьями считаю тех, с кем дольше всего был знаком и до сих пор знаком. В основном, получилось так, что это литераторы, нелитераторов близких очень мало.

Иван Толстой: А что насчет Довлатова? Всегда все спрашивают про Довлатова, я тоже спрошу.

Андрей Арьев: Как-то получилось так, что я какой-то чуть ли не ближайший друг Сережи всех времен и веков. Я действительно с ним был в хороших дружеских отношениях, начиная с университетских времен, хотя оба учились на филфаке, но как-то сблизились за его пределами, потому что на филфаке особенно делать было нечего, мы общались в разных компаниях или просто на улице. У Сережи были гораздо более близкие друзья, чем я, в первую очередь Валерий Грубин, тоже наш однокурсник, загадочный человек и философ, с ним как раз у Сережи были самые близкие отношения, и с двоюродным братом Сергея Борисом Довлатовым. Вот это были действительно по-настоящему два его ближайших друга.

Иван Толстой: А изменился ли Довлатов за те годы, что вы не виделись? Когда вы встретились в Нью-Йорке, это был другой человек или все тот же?

Андрей Арьев: Я думаю, что он изменился и, на мой взгляд, в лучшую сторону. Потому что, когда он был в России, в СССР, нервная систему у него была в гораздо худшем состоянии, чем в Америке, потому что жизнь у него здесь была непрерывная череда всяческих обид на всех, необязательно на какие-то власти, на каких-то литературных чиновников, но и на своих близких друзей, на своих близких подруг, и так далее. Там он все-таки остепенился и, во всяком случае, нашел то дело, которое явно его спасало, которому он, слава богу, отдал последние годы своей жизни, – это литература. Такой устремленности в литературных делах в СССР у него не было, и это очень его нервировало, портило его нервную систему и жизнь саму по себе.

Иван Толстой: Андрей, вы были увлечены литературой всю жизнь, и в прежнее время, и сейчас. Скажите, стала ли сегодняшняя литература хуже прежней?

Андрей Арьев: Что можно говорить о том, что насколько хуже, что-то лучше в разные эпохи? Это довольно трудное занятие, потому что в советское время были великие люди, которые писали так, как дай бог, чтобы и сейчас писали, просто потому, что настолько сильное было давление, что те, кто выдерживал, невольно чувствовалась их внутренняя собранность, мужество и непременное стремление что-то сотворить. Андрей Платонов, Заболоцкий, Пастернак, Мандельштам и так далее. Ничего равного сейчас, пожалуй, нет просто потому, что сейчас все гораздо более легко дается. Я заметил, что люди просто пишут свои произведения и потом не задумываются о них, никто дважды или трижды над текстом не работает. Хотя пишут талантливее и разнообразнее, чем в советские времена.

Так что я бы не отдал предпочтение ни той литературе, ни этой. Конечно, не отдал бы предпочтение той, потому что подавляющее большинство было номенклатурных и кошмарных писателей, а сейчас мы, естественно, как во всякой культуре судим через какое-то время по достижениям. Советское время – это время Платонова или Булгакова, а не время Шпанова или еще бог знает кого.

Иван Толстой: Андрей, какое у вас, как у редактора журнала, кредо?

Андрей Арьев: Кредо написано на обложке или на титульном листе журнала "Звезда": "Свобода проявляется в диалоге". Именно так, мы на этом настаиваем, главное, чтобы был достаточный культурный уровень, а позиция неважна. Действительно, свобода не проявляется на митинге, на митинге, казалось бы, все свободно, любой митинг созывается в защиту чего-то, в защиту каких-то свобод, но это, на наш взгляд, не свобода. Вообще нужно понимать, что культура гораздо более долговечная система, чем любая социальная, а тем более политическая система. Таким образом для нас неважно, какие идеи высказывают наши писатели на наших страницах, важно, чтобы они это сделали в культурной форме и выражая согласие с этой позицией, что противник или оппонент должен был выслушан и с ним должен быть завязан диалог.

Иван Толстой: Нельзя не спросить о творческих планах. Вы еще не написали мемуары.

Андрей Арьев: О нет, с мемуарами нет. Я слишком много вожусь с мемуарами, издавая их, мне приходится огромное количество мемуаров читать, комментировать. Такой тайной и высокопарной лжи, как в мемуарах, редко можно где встретить. Интересны бывают дневники, в которых люди записывают произвольно ежедневно, а мемуары – это интересно, мемуары для меня просто литература художественная. Кому удачнее удастся создать образ, те мемуары и интересны, но сам я за мемуары приниматься не буду.

Иван Толстой: Разве вам не интересно было бы создать какие-то литературные портреты тех людей, ваших друзей, которые, может быть, уже ушли?

Андрей Арьев: Я их и создал, я написал о них статьи. В этом словаре довольно большие статьи, они эссеистического плана. Все то, что я хотел сказать, в том числе практически обо всех своих литературных друзьях, я написал в этом словаре об ушедших, да даже и тех, кто живут до сих пор. Так что в этом плане я такого рода задачу почти выполнил. Есть, конечно, еще о ком написать, но может быть еще напишу, создам, может быть, собственный словарик современной русской литературы или литературы ХХ века, начиная с какого-нибудь Иванова и кончая, может быть, даже вами.

Иван Толстой: Бывшая ленинградка, а ныне парижанка Ксения Кривошеина часто печатается в "Звезде".

Ксения Кривошеина: В СССР я и Никита Кривошеин с Андреем Арьевым не были знакомы, наши пути не пересекались, хотя окружение было такое, что каждый из названных близких друзей к этому располагал. Игорь Смирнов, Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Зоя Борисовна Томашевская и, конечно, главная героиня "Звезды", сама звезда, Анна Андреевна Ахматова. С великой поэтессой я познакомилась в квартире Томашевских, а через двор, в соседнем флигеле, жил Андрей.

После падения Советов мы с Никитой стали бывать в России. В Питере случилось наше, наконец, очное знакомство с командой "Звезды" и тандемом Арьев – Гордин. Нас "Звезда" приняла и на протяжении почти 25 лет мы стали авторами этого почетного журнала. В 1990-е годы журнал обрел второе, а, может, и третье дыхание, от его страниц невозможно было оторваться, ведь печатались авторы, запрещенные в СССР, так что мы читали, не отрываясь. И то, что мы читали, мы читали только в самиздате в свое время. Печатались неведомые имена русского зарубежья.

Ну, конечно, для такого рафинированного литератора и редактора, которым является Андрей Арьев, с этим потоком началась и головная боль. Стали писать все, кому не лень, и каждый, конечно, хотел быть опубликован в знаменитом журнале. Графоманство – тяжелая болезнь, она не лечится. А поэтому фраза "если можешь не писать – не пиши", имеет до сих пор смысл. А в случае с Андреем Арьевым, вероятно, нужно иметь большую волю суровой рукой отделять зерна от плевел. За клавиатуру взялись все, кому не лень, хотелось сказать много. Отказывать трудно, и в СССР, наверное, Андрею было легче, ведь были авторы просто хорошие, авторы запрещенные и официальные. Наша благодарность Андрею за внимательное прочтение и редактуру книги Никиты "Дважды француз Советского Союза" и издание книги "Судьба века. Кривошеины". Низкий поклон! Вспоминаю, как много мы говорили с ним о Зое Борисовне Томашевской, о Иосифе Бродском, гуляя по Царскому Селу. Ну, и пили хреновуху. Огромное впечатление на меня произвела книга Андрея "Жизнь Георгия Иванова".

Мы уже в 21-м веке, и некоторые из нас еще живы. Многая лета дорогому Андрею, и повторю, конечно:

Над розовым морем вставала луна.
Во льду зеленела бутылка вина.
– Послушай. О, как это было давно…

Многая лета тебе, дорогой друг! Обнимаем из Парижа. Твои Ксения и Никита.

Иван Толстой: Балетный фотограф Нина Аловерт – петербурженка, последние 40 с лишним лет она живет в Соединенных Штатах. Нина Аловерт очень хорошо знала Сергея Довлатова, и лучшие довлатовские фотографии – самые знаменитые – принадлежат ей. Кстати, мы и арьевскую программу на нашем сайте украсим Нининой работой. Так вот, интересно, оказался ли Андрей Юрьевич таким, каким его в своих рассказах описывал Довлатов? Можно ли, глядя на Арьева, сказать: да, это бесспорно довлатовский друг?

Нина Аловерт: Дружба – это понятие, не поддающееся так уж абсолютно анализу. Это ведь, в общем, разновидность любви в таком, дружеском плане. Я сейчас говорю только о чисто дружеских отношениях, они все равно есть любовь. Довлатов действительно рассказывал мне о своих ленинградских друзьях, а больше всего я читала это в его "Записных книжках" и в других, которые он потом издавал, "Соло на "Ундервуде", и которые вошли в другие его произведения. Но я никогда не относилась к ним как к реальным персонажам, мне всегда казалось, что это литературные персонажи. И не потому, что это так есть – так я их воспринимала. И Арьева до некоторой степени я тоже воспринимала как полумифический персонаж в рассказах Довлатова, потому что его рассказы были всегда недостоверные не потому, что он что-то привирал, а потому что он прифантазировал, потому что наше восприятие людей, с которыми мы общаемся, оно тоже очень индивидуально.

Поэтому я себе представляла очень смутно, кто такой Андрей Арьев. Мне кажется, что когда я с ним познакомилась, то я в принципе воспринимала его почти с чистого листа. Но были две детали, которые мне изначально были известны и которым я получила подтверждение при своем знакомстве с Арьевым. Во-первых, Довлатов среди прочих качеств в своих друзьях, не единственное, очень ценил глубокую интеллигентность в том плане, что эта интеллигентность включает в себя, во-первых, очень тонкую душевную организацию, ему соответствующую, что тоже очень важно, я к этому сейчас вернусь, и очень глубокое неформальное образование и знание литературы. На этом знании литературы и возможности разговаривать с человеком очень многие отношения Довлатова с людьми были основаны. Кроме того, существует еще такая тонкая деталь в отношениях людей, и в отношениях Довлатова с друзьями, и в отношениях Довлатова с Арьевым, как ощущение именно не понимания (потому что это не от ума идет), а именно ощущение, что мы с тобой одной крови, ты и я. Мы понимаем друг друга не по словам, сказанным нами, а по тому, что есть в душе каждого под этими словами.

Есть прелестный рассказ самого Арьева, который напечатан в сборнике, изданном Катей Довлатовой, "Довлатов. Неизданное". И там есть чудный совершенно рассказ Арьева "Синеглазая мишень". Дело не в его анализе творчества Довлатова, он приводит там два эпизода, которые, я считаю, очень показательны для того, что их связывало. Студенты, отправленные в колхоз, очень молодые люди, как тогда полагалось, отправленные убирать какой-то загнивающий урожай, встречаются, и в компании Арьев говорит какую-то довольно зашифрованную фразу, какую-то философскую, как ему кажется. И никто его не понимает, а Довлатов тут же расшифровывает ее в простых доходчивых словах и доводит до логического конца. Вот это, я считаю, гениальный эпизод. Когда потом позднее они удирают из этого колхоза, едут в машине 70 километров, их трясет в кузове, водка кончилась, делать нечего, и они поют хором какие-то советские эстрадные песни. В этот момент, пишет Арьев, у них возникла взаимная симпатия. Знаете, это очень глубокий момент, потому что они оба потом признаются друг другу, что они ненавидят хоровое пение. И это понимание этих глубинных на самом деле отношений к жизни, вне зависимости от того, как они при этом себя ведут, не знаю, понятно ли я объясняю, но для меня это лично очень понятно. Я думаю, что это их очень связывало. Ну и, конечно, то, что Арьев действительно интеллигентный, по-настоящему образованный, интересующийся и знающий литературу человек, даже в некоторой степени, я думаю, Довлатову импонировала его некоторая категоричность высказываний, на которую он имеет право, но и его прелестное умение вести беседу.

Вот этим я пленилась, когда я приехала в Петербург. Я действительно не знала Арьева, вернее, может быть, когда он приезжал, я с ним встречалась тогда, потому что он жил у Довлатова, но вы знаете, эта встреча не оставила у меня такого, по-видимому, воспоминания или закрылась теми отношениями, которые у нас возникли, которые, я надеюсь, я могу назвать дружескими, когда я приехала в Петербург.

Довлатов никогда ничего не передавал через меня своим друзьям, хотя я уже начала ездить в Петербург после 1987 года, но а тут, после его смерти, Лена Довлатова попросила что-то, не то она что-то передавала, либо Арьевы должны были что-то ей передать. Я жила на Марсовом поле, и ко мне пришла Аня Арьева за этим пакетом, или принесла, или забирала, уговорила меня прийти на вечер памяти Довлатова, хотя я не люблю вечера памяти, но тут она сказала: "Как же ты не придешь?".

Во-первых, я там увидела многих персонажей книг Довлатова, а во-вторых, я стала с Арьевым общаться, и каждый раз, когда я прилетала в Петербург, жила на Марсовом, а они тогда жили на Канале Грибоедова, как бы я ни устала, я шла каждый вечер к ним в гости. Я до сих пор вспоминаю эти наши вечера и разговоры, как, знаете, одно из самых приятных впечатлений от своих поездок. Это прелестный, умный, мягкий в разговоре и обаятельный собеседник, не говоря уже об уме, знаниях и так далее. Просто это уже огромный дар быть собеседником, с которым хочется говорить и говорить на разные темы.

Иван Толстой: А вот другой соредактор журнала "Звезда" Яков Гордин в свое время чуть ли не благословлял вступление Андрея Арьева в литературную жизнь.

Яков Гордин: Андрей Юрьевич человек, в общем, довольно закрытый, человек строгий в отношении к окружающей реальности, может быть достаточно жестким. Вот я знаю о попытках товарищей из КГБ с ним наладить контакт, и они были резко пресечены в довольно анекдотической ситуации в Михайловском. Но при этом, что касается особенностей Андрея, он человек исключительной образованности, что важно. Это почти черта характера. Он, несмотря на достаточно бурную молодость, получил прекрасное образование и самообразование. Он филолог с таким европейским кругозором. Он прекрасно знает современные течения, равно как и не современные. Так что человек, производящий впечатление. А что касается как работается, ну, в общем, судя по тому, что мы тридцать лет работаем вместе, то работается вполне комфортно. Хотя, естественно, мы люди достаточно разные, но у нас такой установился порядок рабочий, кроме того, что мы просто друзья в человеческом отношении, что существенно, и это никуда не делось за тридцать лет совместной работы, хотя могло и деться, естественно. Понимаете, тут есть некоторые особенности, потому что Андрей Юрьевич, во-первых, в отличие от меня, настоящий филолог и настоящий редактор с очень большим опытом. И помимо того, что он пишет книги, он настоящий редактор журнальный – очень тщательный, очень профессиональный. Про себя я этого сказать не могу. Я, скорее, такой в журнальном деле добросовестный дилетант. Поэтому мы как-то делим и в некотором роде сферы влияния, тематические и по обязанностям. Кроме того, мы оба понимаем, что если хотеть издавать журнал, то ссориться и занимать какие-то непримиримые позиции по тому или иному поводу просто бессмысленно. Ни один из нас, скажем, не обладает правом вето, мы всегда в спорных вопросах с Андреем договариваемся. Поэтому никаких конфликтных ситуаций вообще в редакции у нас не бывает. Вот такое удачное стечение обстоятельств. И есть еще один существенный момент, который нужно понимать, что касается работы. Дело в том, что издание журнала при том, что мы посвятили этому много лет, времени, сил, нервов, все-таки это не воспринимается ни Андреем, как я понимаю, ни мной как главное жизненное предназначение. Это работа, которую мы добросовестно выполняем, но, кроме того, и он пишет книги, особенно в последнее время у него вышли две замечательные книги, и я много лет тоже этим занимаюсь. Поэтому наши амбиции лежат вне пределов редакционной работы. Поэтому особенно сталкиваться не на чем.

Иван Толстой: Народная молва утверждает, что в журнале "Звезда" сферы поделены (конечно, это грубо, это редукция): Арьев занимается Довлатовым, а Гордин занимается Бродским. Насколько этот миф имеет какое-то отношение к реальности?

Яков Гордин: И Бродский, и Довлатов, несмотря на все их несомненные достоинства, не исчерпывают редакционную работу и политику. Но, в общем, это естественно. Потому что мы с Бродским были сорок лет в дружеских отношениях и я им занимался не то, что как исследователь, но я писал немало о нем. С Довлатовым мы друзьями не были, мы были в добрых приятельских отношениях, не более того. А Андрей был действительно одним из ближайших его друзей, они очень друг друга любили и понимали. Поэтому, разумеется, и он знает лучше то, что делал Сергей. Так что, естественно, когда нужно готовить какие-то материалы, касающиеся Бродского, то это в значительной степени моя функция, а Довлатов это его функция. Но при этом, скажем, Андрей Юрьевич, в отличие от меня, прочитывает каждый оригинал-макет от первого до последнего слова и, таким образом, естественно, в сферу его редакторского влияния попадают и материалы Бродского. Так что это, грубо говоря, да, но на самом деле ситуация сложнее.

Иван Толстой: Когда вы вообще познакомились с Андреем Юрьевичем? И насколько в юности совпадали ваши компании, а насколько были автономными?

Яков Гордин: Назвать день и час невозможно, очевидно, мы как-то пересеклись еще в университете. Андрей был моложе меня, он не только по возрасту меня на пять лет моложе, но и по курсам. Я вообще был старше большинства своих сокурсников и сокурсниц, поскольку я после армии пришел, а они – из школы. Очевидно, мы познакомились как-то еще в начале 60-х годов, я уже был на заочном, но бывал в университете, а Андрей учился. Но дружеские отношения завязались несколько позже. Я думаю, что в такой литературной сфере. Потому что я очень ценил и ценю его как критика, как исследователя, и мне было интересно то, что он делал. Но вообще, если вспомнить какие-то серьезные моменты нашего знакомства 60-х годов, должен сказать без излишней скромности, что я сыграл, я бы сказал судьбоносную роль в жизни этой компании. Кстати, о компаниях. Компании у нас были в общем разные. Это и возрастные дела, и просто ситуационные. Андрей дружил с Довлатовым, это были люди достаточно яркие и интересные, но помоложе. Он был гораздо ближе меня к так называемой "второй культуре". Дело в том, что однажды, очевидно, в конце 70-х, я встретил Андрея на улице. Его, как человека неблагонадежного, уволили с очередной работы, он был без работы. И я ему сказал, что есть замечательная возможность – летом, в Пушкинских горах, на турбазе люди очень прилично зарабатывают экскурсоводами. После чего и Андрей, и Довлатов, и Герасимов поехали туда, и это был такой существенный период их жизни. А для Довлатова это еще стало, как мы знаем, прекрасным материалом. Так что я еще внес некоторый вклад, можно сказать, в русскую литературу таким образом. В 1968 году, я помню, мы с Андреем встретились в Михайловском, мы там жили на даче в деревне, и я ему сообщил, он часто об этом вспоминает, о вторжении в Чехословакию. Это август 1968 года. Так что в это время мы с ним уже были близко и хорошо знакомы.

Иван Толстой: В общем, я чувствую, старик Гордин всех заметил и всех благословил.

Яков Гордин: Многих, многих.

Иван Толстой: Яков Аркадьевич, поднимая глаза от рукописей (я не раз видел, что вы с Андреем Юрьевичем в кабинете редакторском вдвоем делите это большое, но, тем не менее, единственное директорское помещение), что вы обсуждаете между собою? Совпадают ли ваши литературные вкусы, театральные, музыкальные предпочтения? О чем вообще идет у вас культурная и светская беседа?

Яков Гордин: О многом, естественно. Что главное? Может быть, чрезвычайно важно в наших отношениях с Андреем восприятие стихов, поэзии. Вообще отношение к стихам это некий пароль, по которому люди узнают – свой-чужой. И в этом отношении мы, безусловно, свои. А обсуждаем мы, во-первых, материалы журнала. Мы не всегда сходимся в оценках, более того, не всегда сходимся в том, что имеет, а что не имеет смысл печатать, но, в общем, мы договариваемся. Никаких сколько-нибудь серьезных конфликтов. Бывает, что мы объясняемся по этому поводу вполне корректно и по электронной почте, и по телефону, и сидючи напротив друг друга в нашем кабинете, но всегда находится выход из положения. Все, что касается эссеистики литературоведческой и философической – это сфера Андрея. Что касается исторического пласта, который достаточно толстый в нашем не тонком журнале, это в значительной степени моя функция, просто близкая к моей основной профессии. И когда Андрею попадают какие-то рукописи исторического плана, он их читает и передает мне для решения. Так же как я передаю ему, если приходят литературоведческие, эссеистические, культурологические материалы. Он в этом разбирается значительно лучше меня. А так, о чем мы говорим? О чем угодно. О политике, о жизни, о литературе, о прошлой литературе, о нынешней. Точно указать какую-то основную тематику вне рабочих разговоров наших, которых много, невозможно. Мы можем спокойно разговаривать на любые темы.

Иван Толстой: Бывает, что какой-то друг, знакомый напоминает некоего персонажа из истории. А вот как в случае с Андреем Юрьевичем, есть ли у него некое тайное соответствие в истории?

Яков Гордин: Я думал об этом, поскольку предвидел этот вопрос. Что касается исторических персонажей – не нашел. Но есть один отчасти и исторический, и литературный персонаж. Это может странно прозвучать, но это тезка Андрея Юрьевича – Андрей Болконский. Понимаете, вот вплоть до совпадения внешнего описания. Если мы вспомним, как Толстой изображает князя Андрея – невысокий, сухощавый, строгий, со строгими манерами, щепетильный в отношениях с людьми. Вот такой некоторый аристократизм в стиле поведения, и жизненного поведения, у Андрея есть. Поэтому, когда я думал о том, с кем можно его сопоставить, при том, что мы понимаем разное социальное происхождение, передо мной встала эта фигура. Андрей Юрьевич может быть очень светским, он человек воспитанный, хотя ему случается выходить из себя, это бывает, и не в наших отношениях. Но человек он воспитанный, сдержанный, может даме ручку поцеловать. Так что такой тип хорошо воспитанного, сдержанного человека с, условно говоря, аристократическими чертами. Князь Андрей Болконский.

Иван Толстой: Спасибо за князя Андрея, Яков Аркадьевич! И под конец – слово Александру Генису.

Александр Генис: Арьев – рыцарь ленинградской словесности. Петербургской, конечно, тоже, но это – не такая хитрость. Санкт-Петербург как литературная сверхдержава известен всему миру и любим им. Край Пушкина и Достоевского давно нанесен на карты. И Арьев, надо сразу сказать, немало для этого сделал. Он писал о Набокове. Андрей – лучший знаток, комментатор и толкователь Георгия Иванова. Арьеву принадлежат выдающиеся заслуги в службе царскосельским музам.

Но для меня, его младшего современника, Андрей Арьев соткался из рассказов Довлатова. Живя в Риге и Нью-Йорке, я был далек от той литературной сцены и следил за ней со стороны. А когда наконец попал в Ленинград, только что вновь ставший Петербургом, оказалось, что Арьев находился в самом центре питерской культуры. Этого сразу и не заметишь на той ярмарке тщеславия, что везде устраивают писатели, если их больше одного. Андрей говорит негромко, немного и всегда к месту, чему (всему) невольно завидуешь. Мне всегда казалось, что Арьев олицетворяет лучшие черты той петербургской культуры, что умело противостоит вулканическому темпераменту Москвы: мягкий блеск серебра, а не слепящее сверкание золота. Вот так Бродский называл любимыми Гайдна и Баратынского, чтобы не сказать Моцарта и Пушкина. В этом сказывается не показная скромность, а элегантная сдержанность, редкая в искусстве, особенно русском, черта, противостоящая роскошной чрезмерности – ампир вместо барокко.

По этому серебристому фону вышивает свой литературоведческий узор соредактор “Звезды” Андрей Арьев. Вместе с Яковым Гординым он умело заведует расширением петербургского текста. Его ленинградская часть – во многом, благодаря их журналу – органически вошла в состав культуры: возле гоголевского “Невского проспекта” нашлось место ленинградскому “Сайгону”, его завсегдатаям, певцам, поэтам и летописцам.

Как, собственно говоря, это делается? Например, так, как я прочел у Арьева в недавно выпущенном сборнике работ об одном из его центральных героев – Битове и его романе “Пушкинский дом”:

– Так бы, – замечает Арьев, – заплутавший Толстой описал бы судорожный мир Достоевского.

Арьев вставил классика ленинградского письма в компанию двух кумиров отечественной словесности, но это не совсем те кумиры и не совсем та словесность. Острота этого яркого определения – в том, что Толстой “заплутал”, ибо попал не туда. Как и сам Петербург вместе с Битовым и другими питерскими авторами. Всех их приютила “Звезда”, не только великих, как Бродский, но и блистательных, как Лосев.

Однако лучше всего – на мой пристрастный взгляд – Арьеву удался Довлатов. Сергей именно Андрею доверил и свою литературную судьбу и – как, к несчастью, выяснилось слишком быстро – свое наследие. Сейчас, когда множатся памятники Довлатову, а тиражи его книг даже в наше нечитающее время исчисляются миллионами экземпляров, легко забыть, что так было не всегда. Своей славе Довлатов был обязан, естественно, самому себе. А вот его приобщение к отечественному литературному процессу – во многом дело рук Арьева. Он тактично, умно и твердо руководил публикациями, писал предисловия, давал интервью, защищал от критиков и завистников, без устали объяснял, толковал, выступал.

Иногда мы делали это вместе, как это уже не раз случалось в Таллине. Вести диалог с Андреем легко, приятно и сложно. Он не пользуется дежурными словами и не отделывается эффектными. Поэтому спорить с ним можно только осторожно, готовясь ответить за все тобой сказанное. И в этом тоже проявляется та самая питерская культура, что ценит точность и танцует на пуантах.

Не так давно, в том же Таллине и ввиду юбилея, я за рюмкой спросил Арьева, что в нем изменил возраст.

– В принципе, – сказал он, – ничего, разве что теперь мне больше хочется не открывать, а уточнять.

И это на него очень похоже. С днем рождения, Андрей!

Иван Толстой: Говорил Александр Генис. Не могу удержаться и не воспроизвести генисовские слова пятилетней давности. Свою речь об Арьеве он тогда закончил так:

Александр Генис: Сравнительно недавно (и не от него) я узнал, что каждую Пасху Андрей навещает питерскую тюрьму, чтобы передать заключенным, как это водилось еще до революции, пироги и книжки.

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу "Доброму зэку – 80": к юбилею критика, литературоведа, редактора Андрея Юрьевича Арьева. Дорогой Андрей, от имени всего нашего радио и тем более от себя самого позвольте поздравить Вас с каким-то прямо историко-литературным юбилеем и поблагодарить за роскошь дружбы и доверия.

Желаю Вам нового срока!