Они умоляют, они угрожают, они требуют. Тысячи россиян записывают видеообращения к президенту России. Авторы этих посланий, выложенных на YouTube, надеются, что Владимир Путин починит им дорогу, уберет зловонную свалку, обеспечит их жильем, поможет с лечением. Но много – и эти видео запоминаются прежде всего – проклятий, требований уйти в отставку, прекратить грабеж России. Авторы, как правило, не выбирают выражений.
Какие-то видеообращения становятся сверхпопулярными, другие не смотрит почти никто. Теперь, благодаря работе режиссера Андрея Грязева, лучшие фрагменты из этих видео собраны воедино. Документальный фильм Андрея Грязева "Котлован" начинается с фрагментов телесюжетов, посвященных различным происшествиям в строительных котлованах – порой со смертельным исходом. Возможно, вся Россия – это бесконечная стройка, давно заброшенная прорабами?
После премьеры фильма "Котлован" на Берлинском кинофестивале Андрей Грязев ответил на вопросы Радио Свобода.
– В русской культуре копирайт на слово "котлован" – у Андрея Платонова. Хотели бы вы, чтобы зрители вспоминали Платонова, и что сближает ваш замысел с его романом?
Котлован – это метафора разрыва между двумя сословиями: как сказал Сурков, глубинный народ и власть
– Поначалу мне хотелось заострить внимание на обращениях к президенту. Огромное количество материала, 80 часов, несколько тысяч роликов. Первоначальная версия фильма была три с половиной часа. Хотелось рассказать о проблеме каждого. Каждый герой самодостаточен, каждый требует отдельного фильма. Тогда я стал искать общность не в личных вопросах, а в векторе, в том, что они выбрали именно такую форму, как видеообращение, выложенное на YouTube. Я стал сокращать их высказывания, они становились обезличенными, и появилась общность, которая требовала определенной метафоры. С "Котлованом" Платонова роднит отсутствие цели, строительство недостижимого будущего. Платонов пытался предсказать развал строя, а я говорю о том, что люди забывают, что они строят. Непонятный процесс заменил саму жизнь, и люди в этом котловане живут, развлекаются, купаются, плавают, как в братской могиле. Чем это дольше происходит, тем глубже становится дно и мы дальше отдаляемся от края. Сейчас до горизонта невозможно даже докричаться. Котлован – это метафора разрыва между двумя сословиями: как сказал Сурков, глубинный народ и власть.
– Россий существует много. Есть Россия журнала "Татлер", есть Россия посетителей ярмарки "Нон-фикшн", есть Россия кинокритиков, которые приезжают на Берлинский фестиваль…
– Есть "Россия-Москва"…
– И есть "Россия-Петербург". Какую Россию показываете вы?
Этот фильм создала сама власть и граждане этой страны: они взяли камеры и сняли материал
– Я показываю настоящую Россию, которая находится за МКАДом. Этот фильм создали сама власть и граждане этой страны: они взяли камеры и сняли материал. Я как режиссер не принимал никакого участия ни в рождении тем, ни в рождении материала. Я хотел найти противопоставление между благодарностями и требованиями, но кто будет высказывать свою благодарность в такой форме? Я хотел сделать противопоставление: Россия за МКАДом и Москва. Но ни одного ролика из Москвы с душевным криком не нашел. Кроме того, теперь пропали многие видео, которые вошли в фильм.
– Стерли из YouTube?
– Да, все исчезает, чтобы не оставалось никакой памяти. Если ты владеешь прошлым, ты можешь управлять будущим.
– В конце вы указываете количество просмотров каждого обращения…
– Это было важно зафиксировать: название, год, когда это выкладывалось и количество просмотров. Это как социологический опрос. Если внимательно посмотрите, там есть пропуск, 2014 года практически нет.
– Патриотический порыв заглушил волну жалоб?
– Было присоединение Крыма, олимпиада в Сочи, эйфория, может быть, люди почувствовали себя в псевдораю, поток прекратился. Но потом он стал набирать силу.
– "Улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать". Россия обрела язык?
– Это был один из вопросов, когда я начинал работать над этим фильмом. Летом были выборы в Московскую городскую думу, опять стали собираться толпы людей, доходило до ста тысяч. Я тогда задумался: существует ли гражданское общество или консолидация происходит только из-за ошибок власти, когда весь процесс выходит из-под их контроля? Фильмом я себе ответил на этот вопрос. Власть хочет показать эту разрозненность, то, что если какие-то проблемы и есть, то они единичные, но фильм показывает массовое сознание, которое прекрасно понимает, в каких проблемах оно живет.
– В этой статистике есть очень скромные цифры – 200–400…
– Даже 4 просмотра есть!
– А самое успешное видео?
– Два с половиной миллиона – это такая баба Валя. Я изучал каждого человека, чтобы убрать ролики ради поднятия хайпа, ради лайков. Узнал, что эту бабу Валю снимала чуть ли не соседка. Первые ее ролики – это действительно были высказывания. Потом она почувствовала запрос и стала многие вещи высказывать специально. Это я убрал, этого нет.
– Кое-что я видел прежде. Например, знаменитое видео: "Путин, верни фунфырики".
– Смех всегда является защитным механизмом. Смех даже по анатомии человека, по работе грудной клетки схож с плачем. Наш ироничный смех – это чтобы не сойти с ума от более сильных переживаний, защитный механизм. Распространение таких вещей как раз об этом и говорит.
– Иностранец посмотрит ваш фильм и решит, что Россия – кастрюля, у которой сейчас слетит крышка и начнется бунт. Но в самом ли деле это так?
– У них действительно такая позиция, потому что они сравнивают со своей жизнью. Нам же в котловане сравнивать практически не с чем. Плюс за счет пропаганды рисуется такой мир, в котором есть законы, в котором что-то действует. Рисуется образ Деда Мороза: вроде бы его нет, но подарки получить можно. Русский народ должен во что-то верить, в Бога, в царя, в правду, в надежду. Но это забалтывание реальных проблем.
– Вам, москвичу, кинематографисту, человеку из другой среды, понятны и близки эти люди, которые живут бог знает где, голосуют за КПРФ и обращаются к Путину как к Богу?
Власть пытается сказать нам, что мы никто. Но мы являемся народом
– То, за кого они голосуют и кем работают, это их внешние проявления. Нужно входить в психологию каждого. Внутренне я всех их понимаю, потому что сам недалеко от них ушел, я живу точно такой же жизнью. Это не жизнь, а выживание. Поэтому я себя ставлю на их уровень, считаю их по праву своими соавторами, что и показываю в титрах – демонстрирую уважение к каждому человеку, который прилюдно высказал свою проблему. Самое главное – это заявить, что ты есть, ты жив. У Платонова была девочка, ее спросили: "Девочка, ты кто такая будешь?" Девочка сказала: "Я никто". Власть пытается сказать нам, что мы никто. Но мы являемся народом. В большинстве роликов человек показывает себя личностью, он говорит: я решился, я дошел до того, чтобы высказаться, а вот они не понимают, они ничего не делают. Есть единое "мы" – это надо признать, оно существует.
– Этот фильм – фактически самиздат, вы сделали его без продюсеров, спонсоров, грантов…
– Как и предыдущие три полнометражных фильма. Это мои деньги, мое время, моя жизнь. Интересный факт: как сейчас в интернете реагируют на трейлер. Он стал некой точкой отсчета, новогодней елкой, вокруг которой можно собраться. Под этим трейлером уже начинают добавлять свои видео, получается такой флешмоб. На каком-то сайте дошло до полутора тысяч комментариев. Появился продукт, который показал, что мы едины, мы есть.
– А как вы будете фильм распространять? Вряд ли можно рассчитывать на то, что он появится в России в прокате.
– Режиссеру сложно влиять на дорогу своего фильма. У него, я уверен, будет длинный фестивальный путь. Фильм "Завтра" был показан в 50 странах, только после этого пришел в Россию. Наверняка в декабре будет показ на Артдокфесте. Это хорошая площадка, которая не требует рекламы. И в какой-то момент, видимо, фильм просто уйдет в то пространство, где и был рожден, – в пространство интернета, в пространство YouTube.
– Фильм "Завтра" был посвящен группе "Война", потом у вас возник конфликт с героями фильма. Вы следите за тем, что происходит с "Войной"?
– Теперь уже можно сказать, что я был активистом группы "Война", был внутри, принимал участие в создании многих вещей, был документатором их акций. Фильм "Завтра" по сути является игровым, потому что все строилось за счет внутренней режиссуры, которая происходила за кадром. Я им фильм показывал, я это даже снимал на камеру, он был принят, смеялись. Но они выбрали стратегию тотального нигилизма: больше дивидендов будет, если мы не будем поддерживать фильм о себе, а станем его отрицать. Это как политика власти: отрицай все, чтобы нельзя было найти правду. В какой-то момент они резко, не сказав мне, поменяли точку зрения и стали выступать против фильма, подавать в суд. В Берлине они суд проиграли. В Москве они подали заявление через адвоката, но когда дело дошло до суда, судья затребовал доверенность у адвоката от ребят, никакой доверенности не было. Это была чистая подстава ради хайпа. Но хайп всегда имеет какой-то предел, и этого предела они в какой-то момент достигли. Они теперь вроде бы за Путина, за присоединение Крыма, но позиции на самом деле нет никакой. Есть позиция постоянно менять свою точку зрения, чтобы сталкивать интересы различных групп. Власть пользуется теми же самыми инструментами политтехнологий.
– Мы с вами встречались после премьеры "Завтра" в Берлине, 8 лет назад. Вы сразу пришли к "Котловану" или были промежуточные проекты? Сколько лет вы собирали эти видео?
– В 2012-м после фильма "Завтра" появилось разочарование в том, как зритель воспринимает формы документального кино. Зритель быстро ко всему привыкает, для него многое становится обыденностью, и в документальное кино очень сложно затащить важные, резкие темы, потому что зритель будет это воспринимать как постановку. В моем фильме "День шахтера" есть сцена секса во время выступления Медведева по телевизору. Меня стали обвинять в том, что я заплатил или как-то договорился, чтобы это было сделано. Но ведь камера всегда показывает фальшь, это просто нужно чувствовать. В 2012 году меня стала волновать тема подростковых суицидов в России. С Олегом Негиным, каннским лауреатом, мы написали сценарий "Март, апрель, май" о "группах смерти". Было много заинтересованных продюсеров, но Минкульт тогда вывел пять тем, по которым они не дают никакой поддержки, мы попадали по четырем с половиной. Была собрана копродукция из пяти стран, но ни одной копейки российских денег найти мы не смогли, поэтому копродукция распалась. Были мысли делать фильм про религию, чтобы сами люди в кадре составляли какую-то символику, и мы ее считывали. Сейчас идет постпродакшн игровой короткометражки «Первая кровь» про возраст взросления, она скоро где-то будет обязательно. Если ты живешь в кино, если ты постоянно находишься в этой рефлексии, тебе обязательно нужно это из себя доставать в какой-либо форме. Форму я для себя нашел – это визуальная форма кино, поэтому я буду и дальше продолжать. Материал в какой-то момент начинает меня использовать. Казалось бы, пропасть из восьми лет, но всё это время шла внутренняя работа для будущего.
