"Пусть Алеша играет до утра" – поет Валя Димитриевич о своем брате Алеше Димитриевиче. Речь в этой передаче пойдет о цыганах. О меленьком таборе, которого давно уже нет. Вместе с родителями Алеша и Валя Димитриевич в конце гражданской войны эмигрировали из России. Объездили Западную Европу, жили и выступали в Латинской Америке. Наконец осели в Париже. В середине 30-х Валя вышла замуж за легендарного цыганского музыканта Володю Полякова. С тех пор все выступали вместе. В 60-е годы прошлого столетия с ними в Париже познакомился лондонский журналист, в прошлом московский филолог Давид Бург.

Началось все с того, что я довольно случайно забрел в один исторический русский ресторан "Шахерезада", некий музейный осколок довоенного русского Парижа, в том числе и по возрасту посетителей. Меня поразила мощь Вали Димитриевич, и лишь во вторую очередь я заметил удивительный артистизм исполнения Алеши Димитриевича. Причем он исполнял в ресторане такой довольно пошловатый русский репертуар. Часам к двум ночи, когда уже оставалась более избранная публика, они начинали исполнять более изысканный, подлинный репертуар. И тут я был совершенно поражен. Я тогда только приехал из Москвы, как раз и того круга, где была открыта блатная песня как такой существенный жанр народного искусства советского периода. Потом Андрей Синявский, человек того же круга, написал статью под характерным названием "Отечество – блатная песня". И мы были все уверены, что это типично советское явление. И вдруг я услышал интонации, словарь этих блатных песен в исполнении Алеши Димитриевича на явно дореволюционных реалиях. То есть вскрылись корни этой блатной песни. Он пел песню, не сохранившуюся в записи, "Александровский централ". Это песня – диалог, где один заключенный рассказывает другому, кто за что сидит. Последний вопрос там: "За что ты-то сидишь?" И тут гениальная строчка: "А я убил жену нечаянно за проклятую любовь". Я подошел к Димитриевичам, поговорил с ними. Я для них тоже представлял интерес, как свежий человек из того, казалось бы, совершенно недоступного мира. Мы встретились, и после этого они меня уже в свой ресторан не пускали. Говорили: "Не трать впустую денег, мы тебе так споем".

Я помню, мы встречались в какой-то забегаловке после их спектаклей. Алёша очень любил эти застолья, когда бутылка коньяка доставалась из-под стола, совершенно как в московской столовой, на что парижане смотрели ошеломленно. Тогда он пел песни эмигрантских низов, занимавших какие-то советские реалии. Я помню такую удивительную строчку: "Дядя в Венгрии на заготовке дров". Понятно, что заготовка дров пришла из каких-то лагерных мест в Союзе. Этот мост, который перебрасывался от эмигрантских низов к низовой советской жизни, меня поразил и очень тронул.

Жили они жизнью семейной, клановой. Прививали своим детям артистические цыганские ценности. Я помню, пораженные пением очень красивой дочери Вали Терезы, уже сильно офранцуженной и уже даже по-русски говорившей с акцентом, богатые англичане передали ей очень значительную купюру. И она таким жестом передала эту купюру в оркестр. Это уже такой совершеннейший экстаз. Это такой петербуржско-цыганский жест, который воспет у Блока, но который не многие видели на Западе.

Первую передачу на "Свободе" о Димитриевичах подготовила в 1970 году Наталья Урбанская.

1969-й – эротический год я встречала в Париже. Большие бульвары были переполнены. Незнакомые люди целовались друг с другом, желали счастья и хорошего Нового года. А я была без работы. Вера Николаевна Ильина, вдова религиозного философа, которую назвали "вездесущей дамой Парижа", сказала: "Наташа, мадам Мартини ищет молодых женщин в "Распутин" продавать папиросы и ухаживать за гостями". Есть было нечего, платить за квартиру тоже нечем.

Большой полутемный зал, обтянутый красным бархатом. Красивая дама с усталым лицом, говорящая по-польски: "Вы когда-нибудь работали в ресторане?" – "Нет. Это первая моя работа". Она равнодушно осмотрела меня с головы до ног: "Попробуем. Будете продавать папиросы и подсаживаться к гостям, которые говорят по-русски".

Я быстро перезнакомилась со всеми. Это были Димитриевичи: Валя, Алеша, дочь Вали Тереза, с которой мы подружились, и Женя Фаерман. Ее назвали Женька-цыганка. Потом она переехала в Тель-Авив и пела на идише, но иногда, тряхнув стариной, исполняла весь репертуар Димитриевичей.

Валя Димитриевич была большая и неподвижная. На голове с редкими волосами как бы прилеплена косичка. Алеша был едва ли не вдвое ее ниже ростом. Так что, когда он играл на гитаре, Валя подавляла его своим громадным бюстом и голосом, который исходил неизвестно из каких глубин. Тереза гадала мне по руке и предсказала быстрый переезд из Парижа куда-то.

Закончив свою карьеру в "Распутине" и работая в парижском бюро Радио Свобода, я с микрофоном пришла в ресторан и взяла интервью у Вали Димитриевич. К сожалению, оно не сохранилось. Валя рассказывала, что после революции они много путешествовали и только потом остановились в Париже. Работали в ресторанах "Водка", "Пассадор", которые закрылись во время войны. И что старший брат Иван написал для них много песен. Еще Валя сказала мне одну фразу: "Знаете, Наташа, в России, может быть, миллионы цыган таких, как мы, а вот здесь, в Париже, мы последние. Алеша играет, Тереза танцует, а мы с Володей поем".

Наталья Урбанская: Володя Поляков, громадного роста мужчина, который не вынимал изо рта сигарет "Житан", одних из крепчайших в мире, пел глубоким басом.

Потом я уехала в Мюнхен. В день моего сорокалетия мой знакомый Николай Ильин, сын философа, встретил меня с мужем в Париже и забрал в Музей русского искусства в изгнании. Там Александр Глейзер закатил цыганский фестиваль. Были цыгане из разных стран – польские, венгерские, французские, испанские. Мы опоздали, попали только на банкет. Было много молодежи. Глейзер выступал с речами и произносил тосты. Много пили. И вдруг я увидела рядом с собой глубокого старика, который держался очень прямо и смотрел на все с тоской, которая свойственна, вероятно, только евреям и цыганам.

– Ребята! – заорала я. – Это же Володя Поляков, последнее, что осталось. Володя, спойте что-нибудь берущее за душу. Что-нибудь Ивана, Вали, что пели они. Давно. Тогда.

Доносились ли из Парижа цыганские голоса и переборы в Москву? Или занавесы железные и бархатные были звуконепроницаемые? Об этом я спросил артиста и режиссера театра "Ромэн" Георгия Жемчужного.

Мое первое знакомство с творчеством Димитриевича произошло в 60-е годы. Будучи студентами актерского факультета при театре "Ромэн", мы с жадностью искали все то, что оказалось разбросанным по всему миру. Наши друзья привезли записи из Парижа. Вечером после спектакля мы собрались послушать эти записи. Вначале это несколько шокировало. Не потому, что это плохо, а потому, что это на том высоком уровне, который для нас, воспитанных в социалистическом реализме, был очень далек. Все, что они исполняли, было первозданно, хотя многие песни и романсы были нам знакомы. В них звучало то время, породившее их. Любим ли мы Димитриевичей? Да, любим. Знаем ли мы их? Этот вопрос сложнее, потому что, слушая их, каждый раз открываешь по-новому.