Иван Толстой: Среди наиболее известных оттепельных фигур молодого литературного поколения был писатель Анатолий Тихонович Гладилин, автор "Хроники времен Виктора Подгурского", "Вечной командировки", "Песен золотого прииска". Как и перед многими другими, идеологические обстоятельства 60-х поставили перед Гладилиным целый ряд барьеров, что вынудило его эмигрировать. Но тут, по иронии судьбы, он обрел куда большую трибуну для самовыражения (правда, не совсем писательскую), – радио. На "Свободе" Гладилин проработал дюжину лет. Осенью 2018-го он трагически ушел из жизни в Париже.

Обо всем этом пишет большую биографическую книгу мой сегодняшний собеседник писатель и журналист Дмитрий Петров.

Вы занимаетесь Анатолием Гладилиным, его биографией, его творчеством. Вы собираетесь, вероятно, писать о нем книжку?

Дмитрий Петров: Так и есть. Я обещал это сделать его вдове, его семье. 24 октября 2018-го Анатолий Тихонович скончался. Через несколько дней мы с женой приехали прощаться с ним, и в его кабинете, где это случилось, я обещал его вдове Марии Яковлевне, что я напишу книжку о нем.

Сейчас не принято говорить слово "благодетель", это историзм, редкоупотребимое слово, тем не менее Анатолия Тихоновича я спокойно и легко называю именно так, потому что мало кто помог мне в моих первых работах с биографиями русской интеллектуальной эмиграции, как он. Прежде всего, с биографией Василия Павловича Аксенова, с которым мы много лет дружили. Гладилин с 1976 года был за границей, Аксенов еще оставался в СССР, и Гладилин до самого начала 80-х годов был фактически официальным его представителем в Европе. Это была огромная дружба, полная открытости, он очень много мне рассказывал совершенно удивительных историй об их отношениях. Так что мало кто мне помог так много и так хорошо с первыми моими книгами о Василии Павловиче. Потом мы много раз встречались, вели много разговоров о том, что хорошо бы рассказать о шестидесятниках как-то так, как не рассказал о них пока еще никто. Эти разговоры продолжались до тех пор пока год назад, как раз я был в Праге, в Карловом университете, в Институте международных исследований, я не узнал из ТАСС утром 25 октября, что Анатолий Тихонович "умер", как там было написано. И только в Париже я узнал, что случилось на самом деле.

Иван Толстой: Я думаю, что мы не будем забегать вперед и рассказывать о том, что же случилось, а надеюсь, в конце нашего разговора станет понятно, почему случилось то, что случилось, если вы это понимаете. Начнем, давайте, с самого начала. Как вы заинтересовались этой фигурой?

Дмитрий Петров: Удивительным образом, но Анатолия Тихоновича после его отъезда из СССР упорно и настойчиво забывали. Конечно, "удивительно" – здесь это сарказм, потому что делалось это целенаправленно, осмысленно, логично и резонно, с точки зрения власти, поскольку Гладилин, как тогда называли, с "еврейским билетом" покинул СССР, уже работает на Радио Свобода, публикуется в журнале "Континент", в "Русской мысли", в "Новом Русском Слове", в "Панораме", "клевещет" на Советский Союз. Естественно, его книги изымаются, журналы изымаются, остаются мало у кого. И потом, когда происходит перестройка и потихоньку эмигранты 70–80-х годов начинают навещать сперва поздний СССР, потом новую Россию, их начинают публиковать, выходят книжки Гладилина, но почему-то они какое-то время проходят мимо меня. Аксенова я всего прочитываю, знакомлюсь с ним, после смерти Василия Павловича начинаю делать о нем книжку в "ЖЗЛ", и тут всплывает фамилия Гладилин. Что-то мерцает у меня в памяти, какие-то детские книжки, "Секрет Жени Сидорова", но как это связано с Аксёновым – совершенно непонятно. Я начинаю искать, это все оказывается несложно, уже книги становятся доступны, и тут я узнаю, что Анатолий Тихонович Гладилин жив, что он живет в Париже и, если я попрошу знакомых мне людей, то они устроят нам встречу. И вот я приезжаю в Париж, совершенно нагло ему звоню по телефону, говорю, что зовут меня Дима Петров, я пишу книгу о Василии Павловиче Аксенове, я знаю, что они были друзьями, спрашиваю, не мог бы он со мной встретиться.

Дальше следует пауза, он долго не отвечает мне по телефону на этот вопрос, потом говорит: "Хорошо, давайте встретимся, но я не могу сказать когда". Дальше уже возникает пауза длительная, разговор заканчивается – и я жду, когда мы свяжемся снова. Он мне звонит: "Хорошо, я подумал, давайте увидимся. Мы встречаемся с ним в Париже, я пишу несколько часов его рассказов об Аксенове, а потом он мне говорит: "Слушайте, Дима, вы же сейчас возвращаетесь в Россию, а в России очень давно, с 1960-го года не выходила очень дорогая мне книга, которая называется "Песни золотого прииска". Это журнал "Молодая гвардия", 1960 год. Очень интересная, трогательная, романтическая повесть о золотодобытчиках, при этом полная очень суровых откровений о жизни этих людей в совершенно безумных условиях на Колыме. Но это уже после всех лагерей, это уже в 60-е годы. Но где-то мерцает вся эта колючая проволока, столбы, бараки. И эти ребята молодые, по найму работающие, моющие там золото, живут своей суровой жизнью, о чем без особых прикрас, хотя достаточно романтично пишет Анатолий Тихонович.

Я говорю: "Да, я читал эту повесть, чудная повесть, но я не знал, что она не переиздавалась". "Да, не переиздавалась. Вы не могли бы мне помочь что-то узнать, как-то ее издать?" У меня не такие хорошие связи с издательствами, но тогда так сложилось, что у меня были свои отношения с Дальним Востоком и как раз золотодобытчиками. Я тогда работал с благотворительным фондом компании "Петропавловск", - золотодобывающая компания, которая действительно делала много добра на Дальнем Востоке, я к ним обратился, не к издателям. Они сказали: "У нас есть журнал "Петропавловск", там несколько тысяч экземпляров". А сейчас мы все знаем, что пять тысяч экземпляров для книги – это не очень плохой тираж, а для многих и очень хороший. А тут журнал в несколько тысяч экземпляров. Они в двух номерах делают репринт "Песен золотого прииска", что встречает удивительный отклик на Дальнем Востоке как среди золотодобытчиков, так и просто среди жителей.

Мне было очень радостно узнать это, а Анатолий Тихонович был очень рад и благодарен. С этого момента наши отношения стали теплее и постояннее, всякий раз, когда он приезжал в Москву, мы встречались, и когда я приезжал в Париж. А когда был вечер Василия Павловича Аксенова, который вел Гладилин, как раз тогда вышла моя первая книжка про Аксенова, это был 2012 год, он дал мне слово первому, хотя я был самый юный и самый неизвестный из тех мэтров и мэтресс, которых позвали в ЦДЛ на сцену. Это было, конечно, очень здорово, и мне пришлось объяснять, что было принято в русской армии в старину, что давали первому слово на военном совете самому младшему по званию и по возрасту, чтобы он высказался до того, как начнут говорить генералы. Он мне дал три минуты, я не очень уложился, но это был с его стороны очень великодушный и милый дружеский жест.

Уже в позапрошлом году вечер Аксенова вел я, он не смог приехать из-за болезни, но его жена прислала имейл, потому что он не пользовался интернетом принципиально никогда, она писала все его письма, он ей диктовал. И вот она мне прислала то, что называется поздравительной телеграммой, которую я и зачитал на этом вечере, что было очень трогательно и здорово.

Иван Толстой: Что это была за фигура в отечественной культуре, каково ее место и значение, что он сделал, как бы его на этой громадной литературно-исторической карте поместить было бы правильно?

Дмитрий Петров: Сейчас большинство людей, с которыми я общался, которые знали его лично в самое разное время, и в 50-х годах, и те, кто познакомился с ним в перестройку и позже, сходятся на том, что Гладилин – это родоначальник прозы шестидесятников, родоначальник того, что принято называть "исповедальной прозой", исповедальным жанром. С кем я только об этом ни говорил, от Александра Абрамовича Кабакова до Михаила Веллера, все на этом сходятся, и я им склонен доверять, потому что я сам так считаю. Действительно, повесть "Хроника времен Виктора Подгурского", которая вышла в 1956 году в журнале "Юность", перевернула представления очень многих и в читательской публике, и среди молодых авторов о том, как можно писать. Александр Генис, на мой взгляд, совершенно справедливо сравнивает повесть Гладилина с тем, чем стала для американской публики повесть Сэлинджера "Над пропастью во ржи", когда внутренний мир подростка становится главной темой и когда эта тема раскрывается через язык подростка, в котором очень много эмоций, очень много чувства. В отличие от Сэлинджера, у Гладилина нет жаргонизмов, это было бы невозможно в "Юности" 1956 года, но уже язык улицы там есть, язык класса, язык двора, язык домашнего общения юношей и девушек. И это становится очень важно.

С другой стороны, это первая книга за долгий срок, вышедшая в СССР, в которой подросток – просто подросток, не пионер или комсомолец. Там на протяжении очень длительного периода сюжета вообще непонятно, что это советский мальчик, там не присутствует ни один член парторганизации, никакого райкома комсомола нет почти до самого конца. Это совершенно нейтрально существующий в некотором своем, и при этом нашем, мире мальчик с его переживаниями, с его любовью, с его страданиями, с его открытиями, с его прогулками, мучениями. Когда книга вышла, как сказал Александр Абрамович Кабаков, многим стало понятно, что можно писать так. Правда, не рассказал как. Мне пришлось и приходится своими словами. Это, конечно, очень важно, потому что эта книжка появилась за четыре года до "Коллег", до "Звездного билета" Аксенова, которые принято считать книгами, которые открыли широкий путь исповедальной прозе и прозе шестидесятников. Но Гладилин был первым.

А потом была его книжка "Дым в глаза". Очень жесткая, я до сих пор не очень понимаю, как ее опубликовали тогда в СССР, потому что она очень издевательская, даже из сегодняшнего времени она читается как издевательство над советской действительностью конца 50-х годов. И в том, что касается быта, и в том, что касается взаимоотношений человека и властей, и в том, что касается взаимоотношений человека и работы, и в том, что касается спорта и советских СМИ. Это удивительно, как это получилось, я не могу объяснить.

Это шло дальше и, конечно, когда это пришло к "Песням золотого прииска", комсомол не мог не вмешаться, тем более что речь шла о Колыме, о Дальнем Востоке, и дальневосточные коммунисты, на уровне не ниже обкома магаданского, засыпали Москву письмами о том, что "так называемый молодежный писатель" Гладилин в прекрасном журнале "Молодая гвардия" просто смешал с глиной и грязью тружеников Дальнего Востока, тружеников Севера и нашу прекрасную молодежь опорочил. Конечно же, не обошлось без первого секретаря ЦК ВЛКСМ Сергея Павлова, который прямо сказал, что если кто ему и его соратникам мешает воспитывать правильно советскую молодежь, то это точно империализм США и "так называемый молодежный писатель" Гладилин.

Иван Толстой: Что, на ваш взгляд, самое удачное, что лучшее из того, что Гладилин успел выпустить в советские годы?

Дмитрий Петров: Я думаю, что это "Хроника времен Виктора Подгурского". Это, безусловно, первый случай, когда книга человека становится главной книгой на много лет вперед. И за весь его советский период, до 1976 года, она так и осталась очень важной, видимо, лучшей из того, что он написал. Очень хорошая книга "История одной компании", "Дым в глаза" прекрасная повесть. Было еще несколько, все они заслуживают внимания, все они интересны и языком, и наблюдательностью автора.

Он безумно много путешествовал, он там везде был, он работал на этом "Промприборе", мыл золото. Он написал это не как журналист, который приехал в какую-то командировку от комсомольской газеты, он описывал свой личный опыт. Говорят, что "воду кто угодно придумал, а не рыбы", и в этом смысле сложно описывать свой личный опыт хорошо, как опыт других, но он с этим справился. Уж если у комсомола получилась такая реакция, то он точно с этим справился. Поэтому его поездки по тогдашнему СССР дали ему очень четкое представление о том, в какой стране он живет. А тогда это было очень не сложно, потому что он был самый молодой из принятых в Союз писателей прозаиков, ему легко выписывали любые командировки. "Хочу поехать на Тикси!" – "Езжай на Тикси!" Он едет на Тикси, а в 1972 году в "Посеве" выходит его книжка "Прогноз на завтра". Если бы ее напечатали в СССР, он бы не отдал ее в "Посев". Там он описывает очень интересные вещи, в том числе и жизнь советского Севера. Поэтому книга выходит не в СССР, и с этого начинаются его мытарства, потому что "Посев" – это очень серьезно.

И конечно, это писательская среда, которая вызывает у него смешанные чувства. С одной стороны, глубокой дружеской любви, потому что там все его друзья – Аксенов, Роберт Рождественский, Белла Ахмадуллина, Евгений Евтушенко, до той поры его ближайший друг, не разлей вода, с которым потом происходит чудовищный разрыв - когда Евтушенко вбегает в зал ЦДЛ и с порога кричит: "Вон сидят Аксенов и Гладилин, это антисоветские элементы, это Павлики Морозовы".

Тут бы поинтересоваться этим людям: как же так, что может быть более советским, чем Павлик Морозов? А связано это с тем, что тогда они рассорились из-за очень язвительной, едкой и недружеской статьи, написанной Евтушенко о книге его друга Аксенова "Джин Грин – неприкасаемый", которую он написал в соавторстве. В "Литературной газете" в 1973 году выходит полоса, где Евтушенко просто топчет эту книгу, издевательски, с подковырками, очень нехорошим тоном издевается, измывается над своим другом. После чего их дружба заканчивается. А поскольку Гладилин был другом Аксенова, и поскольку не Аксенов совершил нечто, что тогда в писательских кругах считалось (не хочу говорить слово "подлость") чем-то очень нехорошим, естественно, их отношения с Евтушенко заканчиваются на долгий срок. Тем не менее, эта писательская среда, которую он хорошо знает, которую он, с одной стороны, не любит а, с другой стороны, она дает огромную пищу для иронии, гротеска, сарказма, для понимания того, что это среда, где очень плохо обстоят дела с правдой, и это видно даже в советских текстах Гладилина.

Иван Толстой: Какие взаимоотношения у него с советской властью были? Как это складывалось, какова его цензурная и издательская история? Вы рассказали о гладилинской реакции на Евтушенко, но Евтушенко еще не вся власть, он еще и немножко писатель. А формально – с секретариатом, с цензурой, с редакциями? Сколько смог Гладилин напечатать в СССР?

Дмитрий Петров: Это очень сложные отношения, над которыми он, насколько я могу понять, с того момента как они закончились в 1976 году, все время горько смеялся, потому что, как он говорил мне, только чудо спасло его от тюрьмы, потому что тогда было ощущение, что сейчас он просто возьмёт эту пепельницу или пресс-папье и обязательно этому редактору нанесет тяжелые физические увечья. Потому что если знаменитая Озерова была к нему добра и именно благодаря ей вышла "Хроника", вышла в "Юности" повесть "Дым в глаза", если Катаев, при всех тех претензиях, которые, может быть, кто-то хочет ему предъявить, был к нему добр и, несмотря на то что очень много правил и резал, он тем не менее публиковал его тексты без издевательской полуцензорской редактуры, если даже Полевой, когда стал главным редактором "Юности", вел себя по отношению к нему достаточно великодушно, потому что, скорее, не ненавидел и отвергал молодую прозу, а боялся своего начальства, то уже издательства типа "Советского писателя", "Молодой гвардии", других крупных издательств СССР, если судить по его словам, это было наглое издевательское принуждение к разрезанию его текстов по живому.

Как и любой другой автор, он свои тексты очень любил, он их жалел, он считал, как это ни странно, каждое слово важным. Александр Моисеевич Пятигорский, кстати, просто сурово запрещал править свои интервью, он любил свой язык, свои слова. То же самое здесь. Он любил свои тексты, но при этом он хотел, чтобы они вышли в печати, поэтому, видимо, во многом никого из своих многочисленных редакторов не ударил ничем тяжелым и тексты его выходили, но совершенно не в том виде, в каком он хотел бы, чтобы они появились в виде книг или в виде публикаций в периодике.

Например, такая книжка как "Весная командировка" выходила в "Советском писателе" больше года. При этом вышла тиражом 15 тысяч, что тогда считалось очень малым, он даже не получил потиражных, а тогда тиражи были 50–100 тысяч, и это считалось нормальным. А здесь – 15, это насмешка. И так продолжалось до "Евангелия от Робеспьера", которое вышло в 1970 году в политиздатовской серии "Пламенные революционеры", очень странном проекте, в которым было много удивительных текстов напечатано, которые могли вполне не появиться в СССР, но появились, тем не менее. Начиная с 1970 года до 1976 года длится период, когда это фактически внутренняя эмиграция, когда он ходит по редакциям, по издательствам и встречает везде простое объяснение: либо ты все это переписываешь, либо кладешь в стол. И когда он приходит с своей книгой "Прогноз на завтра", он встречает именно такую реакцию и отдает ее в "Посев".

Иван Толстой: У него были проблемы с властями после посевовского издания?

Дмитрий Петров: Да, его вызывали. Если считать секретариат Союза писателей и все эти структуры властью, а они, конечно, были властью, только в очень специальном пространстве, то, конечно, были очень серьезные проблемы. Его принуждали, как и Окуджаву в свое время, за выход сборника на Западе, каяться в "Литературной газете".

Я вообще сейчас ничего не говорю про критику, потому что критика газетная и журнальная была всегда к нему очень жестока, начиная с "Песен золотого прииска" – тогда "Комсомольская правда" разразилась совершенно зубодробительной критической статьёй, которую написал его хороший приятель и собутыльник, имени которого мы сейчас не будем называть. Часто происходили такие странные метаморфозы: вчера ты с этим человеком закусываешь в Пестром зале ЦДЛ, а послезавтра выходит его зубодробительная статья, в которой он тебя просто распинает, и это было причиной его очень тяжёлых переживаний.

Когда он уже собирается уехать, когда он уже имеет на руках этот "еврейский билет", согласно обычаю он должен пройти ритуал исключения из Союза писателей. Собираются в Секции прозы, в одном из помещений дубовой части ЦДЛ. И его сотоварищи, советские прозаики, грустно и томно рассуждают о том, что мы теряем замечательного человека, как же так, все грустят, а Гладилин решается на вызов. Он встал и спокойным и грустным голосом сказал: "Ну, что же вы здесь меня как будто хороните, что же вы все такие унылые, такие погребальные? Может быть, мы еще с вами встретимся, может, мы расстаемся не навсегда". И тут сорвало, как сейчас говорят, крышу у одного из его друзей многолетних, который встал и, простирая руку, прокричал: "Вы слышите, что говорит Гладилин? Он говорит, что мы еще увидимся! Это значит, что советской власти когда-нибудь не будет! Это слова врага!" На чем и заканчивается пребывание Анатолия Тихоновича Гладилина в рядах Союза писателей СССР.

Иван Толстой: Поехали в эмиграцию. Что надеялся увидеть в эмиграции Гладилин и что он получил?

Дмитрий Петров: Очень интересная история. Дело в том, что с 1970-го и до 1976 года его фактически не публиковали в СССР. Публиковались какие-то его очень небольшие вещи: заметки, выступления на круглых столах, посвященных прозе. Все это выходило, но не выходило его книг. Писал он в стол и с каждым днем все лучше чувствовал, что ему здесь не дадут ничего напечатать. В конце концов, он пошел к Андрею Дмитриевичу Сахарову, с которым был очень добрых отношениях, чтобы посоветоваться, стоит ли уезжать. Он был убежден, что уезжать стоит, что советская власть навсегда, а значит, никогда того, что он хочет написать, в СССР не опубликуют. Сахаров его не то чтобы отговаривал, но он ему сказал, что миссия интеллектуала во многом в том, чтобы дождаться тех времен, когда тот колоссальный интеллектуальный труд, который сейчас проделывается и уходит в стол, сможет увидеть свет в той стране, где вы живете сейчас. На что Гладилин ответил: "Нет, Андрей Дмитриевич, это невозможно, потому что советская власть еще на сто лет, ничего с ней не будет при таких запасах нефти, марганца и газа. Я хочу увидеть свои книги готовыми в руках у читателей, поэтому я уеду". Поделился он и с Катаевым, которого он считал своим страшим другом, и Катаев ему сказал: "Толя, подождите, я поговорю в высших инстанциях. Видимо, происходят какие-то чудовищные ошибки. Я попробую решить этот вопрос. Я вам позвоню, а до этого ничего не предпринимайте". Через две недели Катаев ему звонит и говорит: "Толя, они мерзавцы, они гады, они ничего не хотят. Поступайте так, как считаете нужным".

Гладилин с израильским приглашением отправился в ОВИР и сравнительно быстро получил все разрешения. У него была договоренность с главным редактором журнала "Континент" Максимовым о том, что тот держит для него место. Он так и сказал ему в телефонном разговоре, который произошел, когда Гладилин приехал с семьей в Вену: "Работы на Западе сейчас мало, но я держу для тебя место". Они были еще в Союзе очень близкими товарищами. После чего Гладилин отправился в Толстовский фонд, где ему делали французскую визу. Здесь надо напомнить, что тогда не летели эмигранты в Израиль сразу из Москвы в Тель-Авив, они летели через Вену, где происходила селекция этих людей. Те, кто хотел в Израиль, очень быстро отправлялись туда, проведя в Австрии несколько недель. Те же, кто видел израильскую визу дорогой на Запад, а в Израиль не хотел, обращались в русские эмигрантские структуры, например, в Толстовский фонд, и дальше либо двигались в США, либо оставались в Европе.

Гладилин с семьей решили остаться в Европе, тем более что у них заранее были договоренности с Максимовым и журналом "Континент". Толстовский фонд начал снабжать их книгами, и вся семья села читать книги, которые не могли их достичь в СССР. Очень серьезные неприятности грозили тому, кто провозил изданные на русском языке на Западе книги в СССР, не говоря уже о тех, кому они предназначались, кто их читал. Кое-что до них доплывало, но огромное количество этого знания оставалось вне их доступа. Поэтому они сели за книги и, как рассказывала Мария Яковлевна, они читали два месяца, в остальное время они прогуливались по Вене.

И вот пришло им время ехать в Париж, французская виза была готова, они поехали через Мюнхен, потому что Радио Свобода пригласило Гладилина выступить перед сотрудниками в штаб квартире "Свободы" Мюнхене. Он встретился там со своими знакомыми по Москве, которые тогда уже работали на "Свободе". Например, Джон Лодезен, который был сотрудником американского посольства в Москве, а тогда занимался "Свободой", с Френсисом Рональдсом, с Игорем Шенфельдом. Это были очень полезные для него встречи, потому что западного опыта общения у него не было никакого, он был за границей только один раз, в Париже в начале 60-х годов, после чего в капстраны его не выпускали, потому что сопровождающий писательской группы почему-то решил, что Гладилин точно хочет уйти, политическое убежище искать. И вот, не имея никакого опыта западной жизни он общается с этими людьми и потихоньку начинает его набирать. Потом они едут во Франкфурт-на-Майне, едут в НТС, едут в издательство "Посев", где встречаются с теми, кто делает эти книги, кто сделал его "Прогноз на завтра", и оттуда они уже едут в Париж, где на Восточном вокзале его встречает Марамзин. Или МарАмзин?

Иван Толстой: А нужно запоминать так: Марамзин – это Карамзин эпохи маразма.

Дмитрий Петров: Марамзин встречает их на вокзале, они едут к Владимиру Максимову домой, и начинается уже парижский период жизни Гладилина. Что интересно – он не попадает в тогдашний штат журнала "Континент". И отправляется к Виктору Ризеру на Радио Свобода, но не с пустыми руками, потому что уже к тому времени Кирилл Померанцев делает с ним интервью для "Русской мысли", интервью, как все говорят, неплохое. Другое дело, что он его потерял. Померанцев не довез это интервью до редакции, в ужасе позвонил Гладилину: "Я не могу его найти! Такое прекрасное интервью мы сделали с вами, но я не могу его найти!" Он был в отчаянии, а Анатолий Тихонович его успокоил как мог и сказал: "Я все это восстановлю и перепишу". Сел и за два дня написал новое интервью, которое и отнес в редакцию. А попутно копию взял с собой на встречу с Ризером на авеню Рапп, в парижскую студию Радио Свобода. А тот сказал: "Ну вот, у вас уже есть готовый скрипт, идите записываться, это ваше первое выступление на Радио Свобода". Так впервые Гладилин попал в парижскую редакцию Радио Свобода, впервые выступил по радио. Вот так забывчивость Померанцева привела его в эфир радиоголосов.

Иван Толстой: Дадим слово самому герою. Одно из первых выступлений Анатолия Гладилина у микрофона "Свободы". Впечатления от Запада. Фрагмент из программы Марии Розановой "Мы за границей". 4 августа 1976 года.

Анатолий Гладилин: Ну, первое впечатление у меня несколько странное. Я могу объяснить почему. Так в Москве получилось, что я выполнял функции домашней хозяйки, на мне лежали покупки и заботы о провианте, на мне лежали магазины. В Москве я знал, где, в каком месте я могу купить антрекоты, где, в каком месте иногда выбрасывают колбасу. Ну, в общем, очень ориентировался в магазинах, поэтому знал, когда можно за луком встать в очередь. Так что я в данном случае буду просто говорить не как писатель Гладилин, а как домашняя хозяйка. Так вот, самое первое впечатление было такое, что мне хотелось все мои огромные суммы, которые были у меня в кармане, срочно истратить в продовольственных магазинах и посылать посылки в Москву, посылать в Москву продукты. Это было самое первое впечатление. Вот это изобилие – раз, во-вторых – прекрасный выбор, ассортимент, в-третьих – дешевизна продуктов. Из Парижа тоже хочется послать, но все-таки прошло уже много времени, это уже как-то притупилось. Просто посылать по принципу потому, что такой колбасы в Москве нет, такой ветчины в Москве нет, лука нет, апельсины, которые так дороги... А здесь и черешня, и картошка, и яблоки разнообразные. Вот первое такое – продовольственный шок. Я понимаю, что посылать продовольственные посылки невозможно, как и вообще довольно сложно со всеми другими, но хочется, конечно. Такое ощущение, что имеешь ли ты право это есть, когда твои близкие и друзья, которые остались в Москве, вот этого всего лишены. Причем я – коренной москвич, но я ездил, я видел весь Советский Союз, и я знаю как с продовольствием в других городах.
На меня до сих пор самое большое впечатление произвело, когда я прилетел в Красноярск и увидел, что во всем городе, во всех магазинах на витринах, кроме бакалейного отдела, где есть сахар, крупы и хлеб, во всех остальных отделах аккуратно разложены лотерейные билеты. И все. Это огромный промышленный город. И я привык к тому, что в Москве, особенно в субботу, около больших магазинов стоят автобусы с номерами Ярославля, Калуги, Костромы, Рязани, Владимира – приезжают за продуктами.
Я могу просто рассказать одну новеллу, что я еще уехал за границу должником. Простите меня, но я остался должен Сахарову курицу.

Иван Толстой: Гладилин проработал на "Свободе" двенадцать лет, а потом был уволен. Какова причина его увольнения?

Дмитрий Петров: Те люди, которые занимаются изучением Радио Свобода (я знаю, что и вы ведете эти исследования), часто упоминают о том, что на "Свободе" часто происходили различного рода реорганизации. Это касалось и Мюнхена, и Парижа, и Америки. И эти реорганизации нередко приводили к увольнению людей. При этом объяснить часто персонал себе не мог, а персоналу руководство это тоже особо не объясняло. И именно такой случай произошел с Гладилиным. До самого последнего времени он так и не смог мне объяснить, и ни в одном из своих текстов не смог внятно объяснить, почему же произошло это увольнение. И в этом была причина его глубокой раны, это была очень страшная травма для него, потому что он любил Радио Свобода. Это удивительно как можно любить радио, для многих это, может быть, вопрос как можно любить место своей работы. Тем не менее, он любил искренне Радио Свобода и, может быть, если бы руководство взяло на себя труд как-то внятно объяснить или подготовить его, как и многих других людей, к этой мере, которая могла быть продиктована массой разных причин, в том числе сведениями о возможной скорой перестройке в СССР, финансовыми вопросами или возрастным обновлением кадров, но объяснения не было и это стало причиной большой травмы для него. Результатом этой травмы стала книга "Меня убил скотина Пэлл", где он описывает очень подробно, с огромным количеством очень личных деталей и очень ясной личной интонацией горькой описывает то, что произошло.

Но, случилось то, что случилось, Гладилин ушел с Радио Свобода, с которым у него было очень много связано. Было связано общение с удивительными людьми, с такими как Галич, Виктор Некрасов, которого он нежно называл Вика и, как и многие другие друзья, искренне любил, очень ему помогал всегда и говорил, что пока он работает на Радио Свобода (а он был штатным сотрудником, в отличие от Некрасова, который был фрилансером), уж кто кто, а Некрасов никогда не будет нуждаться, он сделает все для того, чтобы он получал гонорары по самой высшей ставке, и если он когда-то вообще будет вынужден выйти на пенсию и больше не работать, он добьется того, чтобы ему дали самую высшую пенсию, или как это называлось.

Случилось то, что случилось, Гладилин оставил Радио Свобода, переживал это до конца своих дней, но при этом у этого расставания был некий для меня очевидный плюс: он получил возможность писать намного больше, чем та возможность, которую он имел, работая штатно, потому что его бесконечные разъезды по всей Европе, по США, подготовка огромного количества передач, бесконечных скриптов на самые разные темы, переделка этих скриптов в стати, которые выходили в самых разных периодических изданиях, – это был колоссальный труд. Я до сих пор не могу понять, как так вообще получилось, как он мог столько сделать, но он был колоссально работоспособным человеком, очень организованным, исключительно дисциплинированным, день которого и жизнь которого была разложена, как график, по полочкам, и который всю свою жизнь, насколько я могу судить, настолько чувствовал себя хозяином самого себя, что для него, скорее всего, это следование жесткому графику его жизни не было большим трудом.

Иван Толстой: Что самое главное, лучшее написано Гладилиным на Западе?

Дмитрий Петров: Лучшее, что написано Гладилиным на Западе, это, конечно, роман "Тень всадника". Я тут с ним согласен, он сам считал это главной книгой своей жизни. Это, по сути, его единственный полновесный, полномасштабный роман, потому что некоторые книги и он иногда называл романами, и некоторое его друзья и критики, тем не менее, это действительно его первая и последняя большая книга.

Он написал очень хорошую книгу на Западе, которая называется "Французская Советская Социалистическая Республика". Это сатира на расслабленных европейцев, готовых к покорению СССР. Вообще это не только ему было присуще, это было присуще и многим другим эмигрантам, которые, живя на Западе, постоянно видели опасность, что Запад просто сдастся СССР, об этом очень многие писали. Этого не произошло, но он написал, на мой взгляд, очень интересную, едкую сатиру.

Публикация этой книги, конечно, была ошибкой, потому что он восстановил против себя кучу французов, французских интеллектуалов, потому что несмотря на то что он был французским гражданином, эмигрантом, несмотря на то что Жорж Нива прекрасно знал его советские мытарства и мучения, тем не менее тот же самый Жорж Нива отнесся к этой книге очень недоброжелательно, потому что для него это было издевательство иностранца над Францией, которая, как понимал Жорж и все остальные, не собирается сдаваться СССР. Однако Гладилин этого боялся, книга эта вышла и, при всех ее очевидных качествах, добрых и хороших, стратегически это была ошибка.

Очень хороша книжка "Репетиция в пятницу", я очень рад и горд тем, что мне удалось в сентябре прошлого года добиться того, что она вышла в издательстве ЭКСМО под одной обложкой с "Евангелием от Робеспьера", которое не выходило с 1970 года. Мне удалось договориться, и там вышли две его работы одним сборником. Он сейчас доступен в Москве, его можно купить. "Репетиция в пятницу" – это книжка про то, что Сталин на самом деле не замурован в кремлевской стене, а что он лежит глубоко в бункере в русской глубинке и по своему произволению может встать и выйти. Он встает, выходит и описывается, что происходит, когда он выходит. Тоже интересное сатирическое сочинение. Много рассказов, очень много публицистики, все это по своему интересно, но три книги, которые мне близки больше всех, я назвал.

Иван Толстой: Что случилось с Гладилиным, когда пал Советский Союз, насколько он смог вернуться как писатель к своему российскому читателю и был ли он удовлетворён своей издательской судьбой в последние 25–30 лет?

Дмитрий Петров: Вполне. Другое дело, что когда в 1991 году он впервые, по приглашению газеты "Известия", открыто приехал в Россию и был триумфальный вечер его в ЦДЛ, где были старые друзья: и Андрей Вознесенский, и Белла, и Роберт Рождественский…

Иван Толстой: А та компания присутствовала, в чьем кругу он сказал, что "мы еще увидимся"?

Дмитрий Петров: Да. И они обнялись. Я не называю имен и, наверное, правильно делаю, но, как он мне говорил, они обнялись. Есть люди, которых он так и не простил, это связано с другими перипетиями его жизни, но этих ребят, с которыми было столько выпито и проговорено, которые в ужасе перед властью кричали, что это речь врага, что он думает, что СССР когда-нибудь не будет, с ними он обнялся и они потом общались. Потом интервью бесконечные на телевидении, в газете "Известия", вышло несколько книг его в России, вышла "Французская Советская Социалистическая Республика", вышел "Меч Тамерлана" несколькими изданиями, вышла книжка "Тень всадника", вышла его попытка мемуаров "Улица генералов".

Сложно писать биографию человека, который уже сделал некую свою попытку мемуаров. Здесь надо очень много проявлять такта для того, чтобы ни в коем случае не повторить ничего, не дать повода никому заподозрить тебя в том, что ты взял и списал вот этот абзац, просто чуть-чуть изменив его. Поэтому мне тяжело. Тем не менее эта книга – колоссальная пища для размышления, для понимания его судьбы. Все это было, все это продавалось, он постоянно был на радио, на телевидении, очень много публиковался в периодической печати российской.

Но вот, что произошло. Когда он перестал приезжать в Россию, а с 2014 года он не приезжал, закончилось и его литературное присутствие в Российской Федерации, перестали выходить книги, с ним престали делать интервью, перестали публиковать статьи. На два года Гладилин исчез из литературного российского контекста. Он общался с людьми, перезванивался с друзьями, но не приезжал. И это исчезновение или полуисчезновение привело к тому, что волны информационные очень всерьез размыли имя Гладилина в представлениях российского читателя и радиослушателя.

Иван Толстой: Всего за два года?

Дмитрий Петров: Да, сейчас все на удивление быстро происходит, поэтому я так рад, что мне удалось помочь издать эти две его повести под одной обложкой, потому что я опасался, что меня спросят, кто этот человек, но мне повезло, таких вопросов не прозвучало. Книжка эта вышла, книжка продается в магазинах, но уже покупатели спрашивают: а кто это такой? А это о многом говорит. Печальная эта история, потому что два года болезни мешали Гладилину приезжать в Россию, он наслаждался всякий раз, когда он оказывался в Москве или на "Аксенов-фест" в Казани, он наслаждался своим пребыванием там, но никогда не задерживался надолго, потому что уставал, несмотря на то что эти визиты всегда были связаны с его воспоминаниями о друзьях, о своей молодости, о своей карьере, о феерических приключениях, которые они все вместе переживали в 60–70-х годах, обо всей этой богемной жизни, взаимных находках и любви. Все эти воспоминания в какой-то момент натыкались на ту действительность, на ту современную российскую реальность, которая была ему непонятна, он не мог ее во многом объяснить.

После 2014 года он говорил мне: "Я понимаю, почему вы так сетуете на то, что происходит, на всю эту пропаганду, на все то, что творится в эфире российском, я вас понимаю. Единственное, что могу сказать, что это происходит везде в мире". Так он оправдывал, возможно, и себя в том числе, хотя он никогда не агитировал и не сказал ни слова нигде о Крыме или о Донбассе, как о победах и достижениях, тем не менее он, конечно, очень много участвовал в российской СМИ-среде и в этом смысле постоянно размышлял о том, что это значит и какие могут быть последствия.

Тем не менее, с 2016 года он в России не появлялся вообще, болезнь его была мучительной и, самое главное, он почувствовал себя больше не хозяином самому себе. Это была одна из главных черт его характера и одна из главных составляющих его личности – быть хозяином самому себе всегда. Это его жизненная основа, фундамент. И тут он столкнулся впервые в жизни с тем, что он вынужден подчиняться болезни и, как говорят его близкие, а я говорил об этом и с его вдовой, и с его дочерями Лизой и Аллой, которая живет во Франции, они говорят в один голос именно это, - что он не смог выносить свою подчиненность болезни, в этом причина его ухода.

Очень немного существует текстов, посвященных его жизни и смерти, где говорилось бы об этом трагическом финале. "Скончался", "умер", "ушел", "оставил нас", почти нигде не сказано, что он сделал это сознательно. Его семья не раз в беседах со мной подчеркивала, что этого не стоит скрывать, что это говорит о нем не как о слабом человеке, а как о сильной, мощной личности, и это был его последний мощный творческий шаг.