Великобритания снова отличилась – её реакция на эпидемию коронавируса оказалась, по крайней мере поначалу, разительно иной, чем у других стран Европы. Премьер-министр Борис Джонсон объявил национальный карантин много позже. чем это сделали его коллеги в соседних странах. Суть британской дискуссии об опасной болезни в первые недели её распрострарения сформулировал главный научный советник правительства Патрик Вэлланс: нужно позволить "достаточному числу из нас переболеть в лёгкой форме и тем самым обрести иммунитет". Этот метод получил название "группового" или "стадного" иммунитета. Соответственно, в то время, когда другие западноевропейские страны вводили всё более жесткие карантинные меры, в Британии народ свободно гулял по магазинам, ресторанам, театрам и пабам, собирался в больших количествах на футбольные матчи и прочие массовые мероприятия. Критики увидали в этом проявление самонадеянности премьер-министра Бориса Джонсона и даже продолжение духа Брекзита: вы там в ЕС так, а мы тут этак, мы сами по себе.
Либералы критиковали правительство за попытку внушить населению, что "можно победить вирус, просто если быть более британским". Но побежденных либералов и еврофилов можно было игнорировать, ведь очищенная от вольнодумцев консервативная партия получила большинство на парламентских выборах, позволяющее ей не считаться с мнением оппозиционеров. Но заволновалось научное сообщество: больше двухсот видных ученых подписали открытое письмо, в котором призвали правительство отказаться от тактики "стадного иммунитета" как непроверенной и крайне рискованной, ставящей под угрозу множество жизней. Эпидемиолог из Гарвардского университета Уильям Хэнадж написал, что, впервые услышав о стратегии Лондона, решил было, что "это – сатира". Он описал ситуацию так: "Ваш дом в огне, а люди, которым вы доверили заботиться о вас, не пытаются погасить его… а раздувают пламя в ложном убеждении, что они как-то смогут пожар контролировать".
Ещё большее впечатление произвели на правительство сведения социологов о том, что идея быстрого формирования "стадного иммунитета" очень непопулярна, причем прежде всего среди главной опорной прослойки правящей партии – английских пенсионеров. Ведь они оказывались в центре группы риска. Им крайне не понравилась и избранная премьером формулировка: он призвал страну приготовиться к тому, что "ещё множество семей потеряет своих близких". Джонсон также стал употреблять в своих выступлениях слово "война", уподобляя борьбу с коронавирусом "военным действиям", напоминая о том, что в период крайне разрушительных бомбардировок британских городов в годы Второй мировой войны жители страны проявляли поразительный стоицизм.
В мирное время такой язык общественности явно не понравился. А тут еще министрам показали расчеты, согласно которым число критически заболевших может значительно превысить возможности государственной системы здравоохранения, а без экстренной помощи сотни тысяч несчастных могут умереть. Статистика оказалось тревожной: в Соединённом Королевстве лишь 6,6 реанимационных мест на сто тысяч населения, это вдвое меньше, чем в Италии, и лишь пятая часть от количества, которым располагает Германия. Если темпы распространения инфекции сохранятся на нынешнем уровне, били тревогу специалисты, то уже в ближайшее время реанимации окажутся заполненными до предела, и это может привести к множеству смертей, которых можно было бы избежать.
На газетных страницах замелькало слово "триаж" – ситуация, когда врачам придется регулярно осуществлять так называемую "медицинскую сортировку": решать, кто из критически больных имеет большие шансы выздороветь и кому, следовательно, нужно попытаться помочь, а кому отказать в помощи и обречь на верную смерть. Предполагается, что этот выбор неизбежно будет чаще всего делаться в пользу молодых, а стариков будут бросать на произвол судьбы.
Не врачи, а парламент должен принимать трудные решения, от которых зависит судьба множества людей
В этом же контексте вспомнили и так называемую трамвайную проблему (в России она известна как "проблема вагонетки"). Это мысленный этический эксперимент, в котором человек оказывается перед тяжелым моральным выбором. Представьте себе, что вы машинист трамвая, у которого неважно работают тормоза, и вы видите на своем пути пятерых привязанных к рельсам людей. Остановиться вы не успеете, но есть возможность нажать на рычаг, тогда на стрелке трамвай повернет на боковую ветку, но там к рельсам привязан ещё один человек. Вы оказываетесь перед выбором, вам решать, кому жить, а кому умирать. Кому-то кажется очевидным, что надо спасти пять жизней за счет одной. Но на это есть серьезные возражения: как можно, ничего не зная об этих людях, играть роль господа бога в их судьбе? Если вы ничего не предпримете, пятеро, скорее всего, погибнут, но, может быть, и нет, вдруг трамвай остановится в последний момент? Или погибнут не все. В любом случае вас трудно будет в чем-то винить, ведь то будет рок, судьба.
Несправедливо возлагать на водителя трамвая ответственность за такие решения, и это же относится к ситуации с коронавирусом, считает обозреватель "Таймс" Дэниел Финкельштейн. Не врачи, а парламент должен принимать трудные решения, от которых зависит судьба множества людей, пишет он.
В середине марта власти пошли навстречу общественным настроениям. Произошел поворот на 180 градусов, и правительство Джонсона стало принимать меры не менее строгие, чем соседи на континенте. И вот уже и школы закрыли, и рестораны, и театры, и даже "национальное достояние", любимое прибежище строителей и портовых рабочих – пабы. Но критика в адрес властей не смолкает. Их упрекают в непоследовательности и в том, что они упустили несколько критически важных недель, отстав от других стран. Согласно этой точке зрения, гораздо более агрессивное социальное дистанцирование должно было быть осуществлено на более раннем этапе.
Канцлер казначейства Риши Сунак объявил об огромных, беспрецедентных вливаниях в экономику, направленных на то, чтобы сгладить разрушительный эффект эпидемии. Деньги пойдут в том числе на предоставление льготных кредитов бизнесу, прежде всего малому и среднему, чтобы помочь им выжить в условиях так называемого локдауна, фактического замораживания деловой активности во имя минимизации социальных контактов. Предоставляются огромные налоговые льготы, кроме того, каждая компания может рассчитывать на компенсацию до 80 процентов должностных окладов сотрудников, фактически оставшихся без работы (максимум до 2500 фунтов в месяц), тем самым удастся сохранить рабочие места и обеспечить приличный уровень потребления. Значительно увеличиваются большинство категорий социальных выплат и пособий.
Население в основном рукоплещет, но нашлись и критики. Экономический редактор газеты The Times Филип Олдрик считает, что беспрецедентная государственная щедрость может обернуться экономической катастрофой. В результате этой стратегии страна "получит раны, которые будет залечивать в течение многих лет… Британия будет беднее, а бедность – это смертный приговор", пишет он, возвращаясь к той же проблеме невозможного, "трамвайного" выбора. "Жизни нельзя оценить в фунтах и пенсах, но их можно измерить в количестве других жизней", – полагает Олдрик. Что, если в результате тяжелейшего экономического кризиса больше людей погибнет, чем умерло бы от коронавируса при более мягких мерах?
Нынешняя пандемия вряд ли приведет к огромному числу смертей, но она тем не менее изменит мир
У этой точки зрения много сторонников. Они говорят: зря Джонсон сдался, надо было попытаться тщательно изолировать группу риска – стариков и хронических больных, максимально обеспечить их товарами первой необходимости, а молодым и здоровым дать переболеть, чтобы выработался-таки этот чертов "стадный иммунитет"! И тогда через несколько месяцев можно-де было бы вернуться к нормальной жизни, а экономика при этом пострадала бы в гораздо меньшей степени. Иначе же мы спасем своих стариков за счет будущих поколений, обрекая их на нищету и страдания. Но и эти рассуждения встречают яростные возражения.
Обозреватель журнала Economist смотрит на ту же проблему с другого угла, вспоминая, что пандемии иногда имели и положительные эффекты в долгосрочном плане. Всемирная эпидемия чумы XIV века позволила покончить с крепостничеством, заработки трудящихся резко возросли (из-за того, что этих самых трудящихся стало гораздо меньше, от трети до двух третей населения Европы погибло). Но это также толкнуло североевропейские страны на путь ускоренного экономического развития, утверждает журнал. Нечто подобное произошло и после пандемии "испанки" в 1918–1920 годах, в которой погибли, как считается, от 20 до 50 миллионов человек. Впрочем, не все так однозначно: разрушительные эпидемии стали одной из причин упадка Древнего Рима. А Италия, куда чума приходила несколькими волнами и в результате унесла гораздо больше жизней, чем на севере Европы (до 40 процентов населения), так и не смогла оправиться от ее эффекта – итальянские государства потерпели финансовый крах, а текстильная промышленность пришла в упадок. В итоге южная и северная части Европы встали на разные экономические траектории. Нынешняя пандемия вряд ли приведет к огромному числу смертей, но она тем не менее изменит мир.
Андрей Остальский – лондонский политический комментатор
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
