– “Время и мы”: третий путь
– Литературный процесс русского зарубежья
– Легенда Голливуда: Лева Мильштейн как Льюис Майлстоун
Александр Генис: Коронавирус перевел нормальную жизнь в виртуальную. Наказанные карантином, мы все учимся жить в дистанционном режиме. Это требует новых навыков, определенного психологического настроя и готовности получать интеллектуальные удовольствия на расстоянии и дома.
Но сегодня, когда все учебные заведения Нью-Йорка закрыты, мы поговорим о его лучшем университете, где еще совсем недавно бурлила ученая и веселая русская жизнь.
Один из самых популярных центров русской культуры в Нью-Йорке – Колумбийский университет. Входящий в Лигу плюща, то есть в восьмерку самых престижных и самых старых университетов Америки, он всегда отзывчиво относился к нашей словесности и ее мастерам. В свое время тут читал лекции о поэзии Иосиф Бродский. Потом выступал с политическими размышлениями Андрей Синявский. И конечно, мириад других писателей и ученых-славистов. С недавних пор в Колумбийский университет перебрался из Колорадо нередкий участник этих передач профессор Марк Липовецкий, эксперт по новой и новейшей русской литературе. С его появлением оживилась и жизнь русской Америки. Зимой тут состоялось вручение премии “НОС” (это аббревиатура расшифровывается как “Новая словесность”, об этом я уже рассказывал читателям “Свободы”. Вылившаяся в бурную дискуссию с участием зала церемония награждения в определенном смысле закрепила место Нью-Йорка в литературном процессе, который со времени Бродского и Довлатова вправе считаться одним из центром нашей давно уже ставшей международной словесности.
Развивая эту тенденцию тот же Марк Липовецкий учинил вечер, посвященный журналу “Время и мы” и его бессменному редактору Виктору Перельману (1929–2003). На этой встрече присутствовали три поколения Перельманов – вдова, дочь и две внучки (приятно, что все говорили по-русски). Они и подготовили презентацию, которая включала редкие интервью с Виктором и многое другое.
Журнал сыграл огромную роль в нашей литературе. Об этом прежде всего говорит статистика: 25 лет бесперебойной работы, 2000 напечатавшихся в нем русских и зарубежных авторов, 62 обложки работы Вагрича Бахчаняна, 100 университетских библиотек, подписанных на “Время и мы”. Теперь все 152 номера оцифрованы и доступны в интернете.
Соломон, давайте обсудим главный вопрос: какую роль этот журнал сыграл в зарубежной, да и просто в русской словесности?
Соломон Волков: Прежде всего, он предоставил страницы огромному числу авторов, которые на сегодняшний момент стали кто уже великими и признанными, как Довлатов, кто примечательными, если оценивать это все издалека, что называется. Какие-то авторы, которые в тот момент казались чрезвычайно перспективными фигурами, может быть, и исчезли, зато значение других, которые, может быть, в тот момент представлялись не такими важными, наоборот, укрупнилось. Это колоссальная, очень важная хроника состояния эмигрантской русскоязычной культуры. Для истории нашей эмигрантской культуры, которая еще не написана...
Александр Генис: …но которая пишется прямо сейчас, в том числе и с помощью изучения журнала "Время и мы". На этой конференции рассказывали о том, что сегодня пишутся диссертации о журнале "Время и мы", причем, как в России, так и за границей.
Соломон Волков: Это я как раз и хотел сказать: для такой истории этот журнал будет представлять бесценный источник. Потому что есть знаменитые журналы, публиковавшиеся и в Париже, и в Нью-Йорке, которые начались еще до войны, тот же самый "Новый журнал", издание которого продолжается в Нью-Йорке, Марина Адамович является его главным редактором. Но "Время и мы" будет занимать одно из ведущих мест в истории именно третьей волны, которая мне кажется очень важным этапом во всей эмигрантской культуре.
Александр Генис: Для меня лично этот журнал сыграл огромную роль, причем дважды. Первый раз это произошло в пансионе "Цум Тюркен". Когда свежие эмигранты приезжали в Вену, то останавливались в этом пансионате.
Соломон Волков: Как же, как же, помню, помню.
Александр Генис: Наше поколение, конечно, помнит, другие уже никто не знает, что это значит.
Там я обнаружил в своей комнате забытый кем-то журнал "Время и мы". Я никогда не слышал про него, но сразу увидал, что это эмигрантское издание, и набросился на него с жадностью, потому что это мое будущее, как я себе его представлял. Я до сих пор помню, что это был 16-й номер. Я открываю журнал на том, что меня интересовало больше всего – литературоведение, публицистика, эссеистика, и читаю два текста, один написала Наталья Рубинштейн, другой – Майя Каганская. Кто это такие, я понятия не имел, но когда я их прочел, у меня глаза на лоб полезли. Думаю: ничего себе, если случайный журнал, случайные имена, первые попавшиеся тексты достигают такой высоты, такого изящества, такой глубины мысли, такой элегантности, такой свободы, то что я буду здесь делать? Пора мне ехать обратно.
Конечно, со временем я убедился в том, что мне просто не повезло или повезло, потому что не все тексты были такие, как у этих двух дам, которые действительно были замечательными и критиками, и эссеистами. Наталья Рубинштейн до сих пор с нами, а Майи Каганской уже нет.
С самого начала мне было ясно, что это – мой журнал. Почему мой? Потому что в эмиграции третьей волны существовала дихотомия. Был главный журнал эмиграции, почти официальный орган "Континент", антисоветский журнал, который был призван бороться с советской властью. А "Время и мы" предлагал третий путь, который вел к эстетической самостоятельности, независимости от политической идеологии. И именно этим "Время и мы" привлекал нас всех. Не зря Довлатов напечатал впервые там свою "Невидимую книгу". Так, кстати, я познакомился с Сергеем, потому что прочитал "Невидимую книгу", пришел в полный восторг, и когда Сергей приехал в Америку, мы уже знали друг друга через "Время и мы". Он прочитал нас с Петей, мы – Сергея. Тут же нашли общий язык, перешли на "ты". И все это произошло из-за "Времени и мы". Единственное, что я терпеть не могу в этом журнале, – название, потому что оно плохо склоняется, мучительно его всегда произносить.
На этом вечере очень много говорили о том, чем этот журнал был необычен. Среди прочего оригинален он был тем, что там печатались замечательные заграничные писатели. В России легко было публиковать иностранных авторов, потому что платили переводчикам большие деньги. Переводчик была очень важная профессия, важнее, чем, скажем, поэт или писатель.
Соломон Волков: Зарабатывали они точно больше иногда.
Александр Генис: И престижа больше, потому что они переводили хорошие тексты, часто намного лучше тех, что печатались в Советском Союзе. Но в эмиграции переводчиков найти, которые в общем-то за бесплатно и хорошо переведут прекрасные тексты, было очень трудно. Тем не менее, в журнале это постоянно делали. Например, там печатался автор, которого я совершенно не знал, но которого надо знать, – Марек Хласко (1934–1969). Это прозаик, которого до сих пор в России, по-моему, еще не открыли. Его называют польским Довлатовым, но, конечно, гораздо правильнее говорить, что Довлатов – это русский Хласко.
Соломон Волков: И польский Кафка тоже.
Александр Генис: Я прочитал Хласко впервые во "Время и мы", это была повесть "Обращенный в Яффе". По-моему, замечательный писатель, которого хорошо было бы сейчас издать и по-настоящему пустить в оборот. Какие-то его вещи печатались в "Иностранке", но в целом он остался неизвестным русским читателям, хотя сейчас он очень известен в Польше, да и на Западе тоже.
Соломон Волков: Он покончил жизнь самоубийством.
Александр Генис: В 1969 году. Но журнал его открыл позже. Хласко жил в Израиле, поэтому это была находка для "Время и мы".
Журнал был замечателен еще и потому, что с ним сотрудничала ваша жена Марианна, которая фотографировала в том числе нас с Петей. На этом вечере показывали фотографии авторов журнала работы Марианны. На них больно смотреть, потому что нас показали такими молодыми, 25-летними.
Соломон Волков: Этот выпуск журнала стоит у нас дома на полке.
Александр Генис: Это была наша почти дебютная статья, которая называлась "Мы – с Брайтон-бич".
Соломон Волков: Марианна тогда поехала специально на Брайтон, вас там фотографировала, снимала всякие сценки из жизни брайтонской, все это было включено в качестве иллюстраций к вашему эссе.
Александр Генис: Совершенно верно. Там были смешные фотографии: вырезанные из фанеры фигуры из мультфильма "Ну погоди!" для того, чтобы наши эмигранты не скучали по советской власти.
Соломон, а чем вам запомнился журнал?
Соломон Волков: Я с нетерпением ожидал каждого следующего номера, исправно его покупал, у меня дома стоят их десятки, полочка заполнена вся номерами "Время и мы". Они кроме всего прочего примечательны тем, что на большинстве из них украшают потрясающие коллажи – обложки Вагрича Бахчаняна. Уже это делает этот журнал уникальным. Вот я держу в руках "Время и мы" номер 104 за 1989 год, "Поэт и власть", потрясающий коллаж: Пушкин на первом плане, задумавшись, держит перо во рту, за его спиной товарищ Сталин читает очень внимательно то, что Пушкин сочинил.
Александр Генис: Напоминает 1937 год, знаменитый пушкинский юбилей. Это – типичный Вагрич.
Соломон Волков: Сам я никогда ничего не напечатал во "Времени и мы", потому что Перельмана музыка не очень интересовала.
Александр Генис: Зато его интересовала живопись, в каждом номере была рубрика "Вернисаж", где представляли художников, которые тогда еще не были безумно знаменитыми, какими стали сейчас многие из них. Тексты все были подписаны псевдонимами.
Соломон Волков: Петровский.
Александр Генис: Только сейчас я узнал, что это сам Перельман и писал.
Соломон Волков: Я догадывался, что псевдоним Петровский – это на самом деле Перельман. Он очень внимательно и чутко писал о художниках. Но музыка – была не его. Единственный раз, когда что-то появилось о музыкантах в журнале "Время и мы" – это было, когда они опубликовали эссе, опять-таки написал вступительное Петровский, то есть Перельман, о книге, которую Марианна выпустила вместе с Довлатовым, "Не только Бродский. Русская культура в портретах и анекдотах". По тому времени была очень необычная вещь.
Александр Генис: Это самая популярная работа и Довлатова, и Марианны до сих пор.
Соломон Волков: Вообще это впервые в истории, как я понимаю, культуры русской даже, а не только советской, такое произошло: объединение фотографий с занимательными историями. Это привлекло внимание и Перельмана. Он очень благожелательный отзыв напечатал, цитируя Довлатова, что "Суть книги – желание запечатлеть черты друзей, сказали авторы предисловия, с этой задачей великолепно справились", имея в виду Марианну и Сергея. Там есть несколько историй о музыкантах. Я хочу эти две истории прочесть, чтобы напомнить, какие маленькие довлатовские шедевры появлялись в журнале.
Александр Генис: Я бы сказал, это – словесные шаржи.
Соломон Волков: Именно так. О Хачатуряне история такова:
"Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски. Хемингуэй спросил:
– Вы говорите по-английски?
Хачатурян ответил:
– Немного.
– Как и все мы, – сказал Хемингуэй. Через некоторое время жена Хемингуэя спросила:
– Как вам далось английское произношение?
Хачатурян ответил:
– У меня приличный слух…"
Маленькая довлатовская шутка. И вторая такого же рода связана с Гидоном Кремером, замечательным скрипачом нашим из Риги, которого мы все очень любим, она так звучит:
"Кремер – человек эксцентричный. Любит действовать наперекор традициям. Часто исполняет авангардные произведения, не очень-то доступные рядовым ценителям. Что приводит в ужас его импресарио.
Если импресарио нервничает, проданы ли билеты, Кремер говорит:
– А чего беспокоиться? В пустом зале – резонанс лучше!"
И в заключение мы послушаем, как это происходит в пустом ли или в полном, скорее, в полном, потому что Гидон, по-моему, собирал всегда и продолжает собирать переполненные залы, но тем не менее, послушаем, каков резонанс в зале, когда звучит скрипка Гидона Кремера.
(Музыка)
Александр Генис: Другое событие в том же Колумбийском университете, в его Харримановском институте, было тоже связано с выходцем из России, теперь Молдавии – но в другое время и в другой области искусств.
Соломон Волков: С институтом Харримана меня связывает важный эпизод в моей жизни здесь в Америке. Когда я приехал в Нью-Йорк, то готовил к печати записанные мною в Советском Союзе мемуары Шостаковича. Вот тогда институт Харримана меня приютил в качестве научного сотрудника и дал мне возможность подготовить к изданию эту книгу. Я туда приходил довольно часто, общался с сотрудниками, среди которых было много очень примечательных личностей, замечательных знатоков русской и советской культуры. Для меня очень ценной была возможность ходить в библиотеку Колумбийского университета. У меня, должен сказать, никогда такого опыта не было. В Советском Союзе ты приходил, заказывал книгу и тебе ее приносили, а в книгохранилище библиотеки Колумбийского университета тебя пускали внутрь. Это довольно запоминающееся и даже не тотально позитивное впечатление, потому что ты идешь по каким-то грандиозным длиннейшим коридорам тускло освещенным, стоят полки, на них тысячи и тысячи томов, ты идешь мимо них, как мимо какого-то кладбища книг. Должен сказать, что когда я извлекал какие-то нужные мне книги, то я оказывался их первым читателем за долгие годы, за десятилетия даже. С начала того времени, когда книга поступила в эту библиотеку, ее никто никогда не брал, я был первым. Вот ощущение, что первым берешь эту книгу, которая простояла в этом тусклом грандиозном коридоре с бесчисленными томами десятки лет, – это какое-то странное замогильное впечатление. Пользу мне это все принесло необычайную, я просто проработал такое количество литературы, с которой не было никакой возможности ознакомиться в Советском Союзе, что это, может быть, так и осталось моим самым сильным читательским впечатлением на все последующие годы. Но потом я перешел на положение то, что здесь называется фрилансера.
Александр Генис: На вольные хлеба.
Cоломон Волков: Вот, правильное выражение. Я очень благодарен институту Харримана за поддержку в эти мои первые годы. Теперь, как вы справедливо сказали, может быть с приходом Марка Липовецкого, нашего общего приятеля, может быть, надеюсь я, эта связь возобновится, я буду чаще объявляться там. Но на сей раз я пришел в институт Харримана на встречу с человеком, которого чрезвычайно уважаю и очень ценю, – это Харлоу Робинсон, почетный профессор Северо-Восточного университета и автор нескольких фундаментальных исследований, связанных и с советской культурой, перекрестком между российской и американской культурами. У меня на полке стоит несколько книг Робинсона: большая биография Прокофьева, большая толстая книга о Соле Юроке, американском импресарио легендарном, и очень ценная книга под названием "Русские в Голливуде", или "Голливуд русских", в которой описывается жизнь и деятельность огромной, очень влиятельной русской диаспоры в Голливуде. На самом деле это знаменитая страница голливудской истории.
Александр Генис: И очень поучительная страница голливудской истории. Интересно, что Робинсон заинтересовался русской культурой, потому что посмотрел фильм "Летят журавли". Это любопытно, что именно так он стал русофилом.
Соломон Волков: Он об этом говорил и на этой встрече. Он считает "Летят журавли" одним из величайших шедевров кино ХХ века. Я с этим совершенно согласен.
Александр Генис: Интересно, как визитная карточка, как вы любите говорить, русского кино "Летят журавли" сыграла свою роль в Америке.
Соломон Волков: Чем привлекателен и для меня, и, я уверен, для многочисленных его читателей Харлоу Робинсон как исследователь и как писатель? Прежде всего это человек, который досконально прорабатывает все архивы, с невероятной тщательностью и умением находить уникальные материалы.
Скажем, биография Прокофьева, я из нее впервые подробно узнал, как драматически развивалась жизнь Прокофьева, именно Прокофьева-человека, а не Прокофьева-композитора, в связи с его двумя женами. Одна – Лина Кодина, ее также зовут Лина Льюбера и Лина Прокофьева, я с ней познакомился, кстати, здесь в Нью-Йорке. Вторая его жена – Мира Мендельсон. Это очень драматичная история, о которой я в Советском Союзе впервые услышал от Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, который участвовал в борьбе за наследство между этими двумя женщинами, двумя женами Прокофьева. Очень его эта ситуация огорчала, об этом можно будет как-нибудь отдельно поговорить. Но в Советском Союзе об этом молчали. Появлялись исследования о Прокофьеве и даже его биография работы Нестьева, но о таких вещах, естественно, там ни слова не говорилось. История драматическая, потому что Лина Прокофьева, разойдясь с Прокофьевым, загремела на многие годы в лагерь. И это все очень интересно, поучительно и, безусловно, имеет значение для биографии Прокофьева, в том числе и творческой. Книга Робинсона – первое тщательное исследование архивных материалов и умение их вывести на поверхность. И второе – это потрясающе легкий стиль. Робинсон пишет как настоящий писатель, это увлекательно всегда, это как роман, ты читаешь от начала и до конца.
Александр Генис: Хорошая биография и должна быть романом.
Соломон Волков: Но часто она таковым не является. Как часто люди, которые публикуют, у меня есть по тому же Прокофьеву исследования других американцев, где есть только документы, а за этими документами не видно ни драмы, ни событий, ничего – это чисто презентация, наскобленных где-то по архивам материалов. У Робинсона это всегда является связным, чрезвычайно увлекательным повествованием. И нет этого академического жаргона.
Александр Генис: Который мы все ненавидим.
Соломон Волков: К сожалению, порок этот очень распространен сейчас и в современной России. Эти две вещи очень разводятся: либо это будет биография, написанная в таком легком непринужденном стиле, либо это будет серьезное академическое исследование. Робинсон – тот редкий случай, когда автор объединяет эти два направления. На этот раз он показывал свою новейшую книгу, изданную в издательстве Университета Кентукки, и посвященную жизни Льюиса Майлстоуна, знаменитого американского режиссера.
Александр Генис: Который первый получил два "Оскара".
Соломон Волков: Это первая большая биография Майлстоуна, какие-то может быть легковесные книжки появлялись, но это первая большая биография, которая в значительной степени поможет оценить заново творчество этого режиссера. Робинсон пишет о парадоксе Майлстоуна и в предисловии книги, и говорил об этом на встрече в институте Харримана. В разговорах со своими студентами он начинал перечислять знаменитые фильмы Майлстоуна. Он говорил: "Вы знаете фильм "На Западном фронте без перемен"? О да, многие знают. А фильм "11 друзей Оушена"? Тоже – о да, знаем.
Александр Генис: Первый вариант его.
Соломон Волков: Главный, первый, откуда все и пошло. Фильм "Дождь" с Джоан Кроуфорд. О да, знаем. А кто режиссер? Никто не знает. У Майлстоуна очень странная судьба в том смысле, что фильмы его знают очень многие, но не все помнят имя режиссера. Я могу перечислить те фильмы, которые мне представляются наиболее значительными в биографии Майлстоуна: "На Западном фронте без перемен" по Ремарку, естественно, фильм получил два "Оскара" в 1930 году, как лучший фильм и за лучшую режиссуру. Первый "Оскар" еще до этого Майлстоун получил в 1929 году, это был вообще самый первый "Оскар" за комедийный фильм, а всего у него было 28 номинаций. Представляете себе 28 номинаций?!
Александр Генис: Он был китом Голливуда.
Соломон Волков: Абсолютно. Дальше "Дождь" по Сомерсету Моэму с Джоан Кроуфорд, по-моему, замечательный фильм. "О мышах и людях".
Александр Генис: Это по Стейнбеку.
Соломон Волков: По Стейнбеку с музыкой Копленда, 1940 года. "Северная звезда", очень примечательный фильм, тоже с музыкой Копланда, 1943 года. Фильм "Странная любовь Марты Айверс" – это один из моих самых любимых фильмов Майлстоуна, о котором не так часто вспоминают. Это потрясающий нуар, в главной роли Барбара Стэнвик и это был дебют Кирка Дугласа, с которым у Майлстоуна сложились особые отношения. Затем "Триумфальная арка" опять-таки по Ремарку, 1948 года, с Ингрид Бергман в главной роли. Затем фильм The Red Pony по-английски, по-русски он называется по-разному, почему-то как кино "Рыжий пони", а как музыка "Красный пони".
Александр Генис: Конечно, "Рыжий пони".
Соломон Волков: Опять-таки по Стейнбеку с музыкой Копленда. Затем "11 друзей Оушена" 1960 года с Фрэнком Синатрой. История о том, как ветераны-десантники грабят казино в Лас-Вегасе. Затем последний большой фильм Майлстоуна "Бунт на корабле "Баунти" 1961 года.
Александр Генис: Этот фильм мне чрезвычайно нравится. Я только готовясь к этой передаче узнал о той роли, которую сыграл Майлстоун. Потому что там сначала был другой режиссер, но он снял всего 7 минут картины.
Соломон Волков: Потому что Брандо с первым не сработался.
Александр Генис: С Майлстоуном он тоже не сработался, с ним работать невозможно было.
Соломон Волков: Но во всяком случае довели фильм до конца.
Александр Генис: Фильм замечательный, настоящий экзотический эпос, большое голливудское кино.
Соломон Волков: Что поражает, когда смотришь на эти фильмы, то это их разноплановость. Он мог снимать комедию, трагедию, вестерн, фильм нуар, все, что угодно.
Александр Генис: Соломон, но пора сказать, как его на самом деле зовут.
Соломон Волков: Да, это самое интересное. У Эренбурга в его мемуарах "Люди. Годы. Жизнь" есть замечательные две страницы, посвященные его отношениям с Льюисом Майлстоуном, который на несколько недель приехал в Советский Союз, потому что хотел сделать фильм по одному из романов Эренбурга. Эренбург в связи с этим пишет, что, когда он приехал в Советский Союз, то всем говорил: "Какой я Льюис Майлстоун? Я Лева Мильштейн из Кишинева". Его настоящее имя Лейб Мильштейн, но родился он вовсе не в Кишиневе, а в Одессе.
Александр Генис: Мальчиком перебрался в Кишинев. Его считают теперь уроженцем Молдавии, Молдавия даже выпустила марку, посвященную ему. Еще одна важная деталь его раннего детства – кишиневский погром, который стал частью исторической памяти всех живших в Российской империи евреев.
В связи с этим я хочу вспомнить потрясающую монографию о Голливуде, где говорится о том, откуда такое огромное количество евреев в Голливуде, причем русских евреев. (Neal Gabler. An Empire of Their Own: How the Jews Invented Hollywood). В связи с этим вспоминается одна история. Приехали как-то ко мне киевские журналисты и говорят: "Расскажите, пожалуйста, как украинцы основали Голливуд?" Я говорю: "Голливуд основали евреи, бежавшие от погромов". – "Но бежали-то они с Украины". Это действительно так, потому что в Голливуде работало много евреев, выходцев из Российской империи. Автор этой монографии предполагает, что, возможно, именно подспудное и очень травмирующие воспоминание лежит в основе одной из самых знаменитых сцен в американском кино, которая во всех вестернах встречается: городок в ожидании бандитов. Вспомним "Великолепную семерку", да любой вестерн, где вот это затишье перед бурей. В монографии говорится, что на самом деле это местечко, штетл накануне погрома. Эта картина отпечаталась в памяти голливудских магнатов, чтобы стать стало частью масскульта и американского фольклора. Представляете, какая интересная история. Я не уверен, что это так, но гипотеза увлекательная.
Соломон Волков: Идея Робинсона относительно этого погрома печально известного кишиневского 1903 года заключается в том, что когда Мильштейн, Майлстоун и его соратники, оказались в Голливуде, им было важно показать, какова жизнь меньшинства, какова жизнь человека, которого загоняют в угол, который вынужден защищаться. Тоже очень важно – фильмы этих людей обращались к низшему классу, условно говоря, это те люди, которые населяли в Нью-Йорке Ист-Сайд, ставшей питательной средой для людей, подобных Майлстоуну.
Александр Генис: Там в 1920-е жили чуть ли не два миллиона евреев в невероятной тесноте. Была бедная и очень плодотворная среда, в которой и для которой, кстати говоря, творил Шолом Алейхем.
Соломон Волков: И для Майлстоуна с его коллегами очень важно было обращаться к этой аудитории. Оказалось, что обращение через кино к этой аудитории также является экономически точным ходом, что эти фильмы пользовались успехом в прокате. Кино же началось как киношка. Вспомним знаменитую статью Корнея Чуковского, который говорил, что посетители кино – это неандертальцы, люди из каменного века, троглодиты…
Александр Генис: …или индейцы. Но гораздо хуже казус Ходасевича, который сказал, что есть искусство, есть спорт, есть досуг, но есть нечто такое страшное, что даже имени своего не имеет – это кино. Это говорилось, когда уже Чарли Чаплин был в расцвете своей славы.
Соломон Волков: Есть еще такое слово "киношка", оно очень долго было расхожим, там обозначался этот жанр.
Александр Генис: Жанр был, конечно, очень непрост. Взять вот этот фильм "На Западном фронте без перемен", который недавно я посмотрел. Герои выглядят странно, это старое кино, но ощущение Ремарка передано точно. Это молодые ребята, которые совершенно не готовы ни жить, ни умирать, они слишком юны для того, чтобы войти в эту жизнь, война отняла у них не только жизнь, но и молодость – это люди, которые постарели за одну ночь, день или бой. Очень страшное кино.
Соломон Волков: А вы помните эту замечательную историю о продюсере картины?
Александр Генис: Кончено. Продюсер картины сказал Майлстоуну, что у фильма плохой конец: нет хеппи-энда, так не годится. Режиссер легко согласился: "Хорошо, я сделаю так, чтобы немцы выиграли Первую мировую войну". После этого студия примирилась с печальным, как у Ремарка, концом.
Соломон Волков: Эренбург очень тепло вспоминает о Мильштейне: это был очень толстый и очень добрый человек, который весил под сто килограмм, потом сбрасывал 20 килограмм, потом опять их набирал. Когда в итоге Майлстоун привез сценарий по книге Эренбурга в Голливуд, то босс Коэн сказал ему: "Слишком много социального и слишком мало сексуального". И это был конец сценария.
А мы покажем в качестве музыкальной иллюстрации к разговору о Майлстоуне, он же Лева Мильштейн и о замечательной книге, которую о нем написал Харлоу Робинсон, музыку великого американского композитора Аарона Копленда. Ему в этом году исполняется сто лет, и мы будем о нем в течение года обязательно говорить, потому что он этого безусловно заслуживает. Итак, иллюстрация к фильму "Рыжий пони". Это трогательная история, написанная Стейнбеком, о мальчике и его дружбе с рыжим пони, история, оказавшая, как я считаю, большое влияние на последующий фильм Ламориса "Белая грива". Музыка у Копленда замечательная, она часто звучит в концертных залах, сам Копленд ею дирижировал, я слышал, когда Копленд дирижировал уже на склоне лет сюитой из "Рыжего пони", которая передает прекрасно ту атмосферу ранчо, которая неразрывно связана с Америкой. И воспета она евреем из Кишинева.
(Музыка)
