Иван Толстой: В прошлом году я открыл для себя берлинского прозаика Игоря Шесткова и прочел несколько его книг, выпущенных издательством «Impressum». Шестков печатается много, его рассказы вышли и в антологии эмигрантской литературы, выпущенной недавно во Франкфурте-на-Майне, и отдельными книгами, а в начале 2020-го года появились одновременно в Киеве и Петербурге.

Прежде, чем дать слово самому писателю, я скажу несколько слов о своем впечатлении. Игорь Шестков – сатиричный интроверт. Он видит мир в трагических лучах человека крайне впечатлительного и ранимого, но будучи писателем проницательным и житейски опытным, он наделен острым сатирическим глазом. Трагедия существования для него никогда не доходит до «гибели всерьез», но всегда притормаживает на важном повороте, так что читатель успевает усмехнуться и подвергнуть происходящий ужас сомнению.

Все это называется иронией, и ирония исключительно близка Игорю Шесткову. Страшный, похожий на реальность мир вдруг показывает свою изнанку, и мы видим его нарисованность, почти кукольность. Отчего, впрочем, персонажи и обстоятельства не становятся фальшивыми, но просто – мнимыми.

Кафка, Оруэлл, Набоков, Кабаков – весь ХХ век прочитан Игорем Шестковым и пропущен им через собственный советский и эмигрантский опыт.

Игорь, пока книга о вашей жизни еще не вышла в серии «Жизнь замечательных людей», расскажите нам, пожалуйста, о себе. Как вы стали писателем, когда это произошло?

Игорь Шестков: Писателем я стал от скуки в 2003-2004 году в Берлине.

Иван Толстой: Как вы оказались в Берлине? Что вас туда, русскоязычного человека, привело и откуда вы приехали?

Игорь Шестков: Я приехал из Москвы в 1990 году в Германию. Мне было тяжко в России этого времени, мне хотелось увести дочку и жену из этой страны. По капризу каких-то странных высших существ я попал в Саксонию, в город К., как я его называю, в Хемниц. Там пришлось прожить почти тринадцать лет, у меня просто не было физической возможности оттуда уехать. Я там рисовал, работал, устраивал выставки. Жизнь там была очень странной, невозможно это описать. После Москвы попасть в бывшую ГДР, да еще в такое странное место – вокруг замки, а внутри только одни фабрики. Это было трудно. Потом у меня появилась первая физическая возможность оттуда уехать, переехать в Берлин. Я это сделал в 2003 году и вдруг обнаружил, что в Саксонии было не так уж плохо.

Иван Толстой: Тогда давайте поговорим о том, что было плохо в Москве. Кто вы по своим корням? Кто ваша семья? Чем вы занимались в России и сколько лет в России прожили?

Игорь Шестков: В России я прожил тридцать четыре года. Моя семья - это ученые мерзлотоведы. Папа умер в экспедиции МГУ в 1962 году, он был ее начальником. Утонул в речке. Он был геологом. Мама тоже работала в МГУ, и тоже по мерзлотоведению. Этим же занимался и мой отчим Юрий Шур, которого я очень люблю, который до сих пор профессорствует, теперь уже на Аляске.

А в России… Вы сами знаете, что такое Россия. Это не была Россия, это был Советский Союз. Мне не нравилось там жить. Хотя я закончил прекрасную школу математическую, знаменитую 2-ю, а потом закончил мехмат, но я чувствовал себя как-то неуютно. И то, что там происходило, приводило меня в ужас, я плакал по ночам. А потом началась перестройка и я надеялся, как и все остальные люди, что все сдвинется в хорошую сторону. Я участвовал в этих огромных демонстрациях, видел очень много прекрасных лиц, которых раньше не замечал в Москве. Но в сентябре 1990-го года мне показалось, что Горбачев стал правее, чем был раньше, и московская атмосфера была уже какой-то предпогромной. Я уж не говорю о том, что невозможно было хлеб купить, нужно было стоять часами в очереди. И я решил уехать.

Сам я работал десять лет в научно-исследовательском институте, это было мучительное и неприятное занятие, а для сердца, для души я был художником, участвовал в неофициальных выставках. А потом, когда уже приехал в Германию, я тоже был художником, тоже участвовал в выставках и устраивал свои собственные выставки. Но потом, году в 2000-2001 понял, что то, что для меня все еще является искусством, для Запада - какой-то прошлый этап, что искусство переместилось в какое-то странное новое пространство, и это пространство инсталляций и подобных вещей мне уже неприятно было. А то, что я любил, – Дюрер, Кранах, Босх, Гойя, новая предметность 20-го века, сюрреализм, - все это стало для людей уже чужим. И я понял: то, что я рисую, стало чужим. И когда я приехал в Берлин, я оказался уже между небом и землей. Работу найти сразу не смог, рисовать дальше было бессмысленно, и я начал писать по-русски. Я уже отказался от русского языка к тому времени, я его уже стал забывать, а тут пришлось вспоминать, пришлось опять говорить, читать и писать по-русски. Ну, что ж, такая странная судьба.

Иван Толстой: Игорь, вы употребили слово «пространство» применительно к занятиям живописью. Но я должен сказать, что как человека, который прочитал очень много вашей прозы, и не только прочитал, но прочитал ее для записи (то есть постарался смоделировать голосом те вещи, те интонации, тот мир, который, мне кажется, важно представить слушателю как можно достовернее или точнее, как можно достовернее с моей точки зрения, то есть внести свою субъективность в вашу субъективность), так вот, слово «пространство» мне кажется и для писателя Игоря Шесткова чрезвычайно важно. Вообще, от некоторых ваших рассказиков создается ощущение такого «посещения музея», употребляя название Владимира Набокова, где герой, я напомню нашим слушателям, заходит в какой-то провинциальный французский музей и, в результате блуждания по нему, даже какого-то стремительного хождения, поисков чего-то, он выходит в Россию, оказывается в реальной России. И его проблема, его ужас - как вернуться назад, в свободную Европу. В результате рассказчик, по его словам, выбирается, иначе бы он этот рассказ не написал (как уж это происходит, он карты не раскрывает). В ваших рассказах очень часто эта фантасмагория с пространством присутствует, и эта фантасмагория придает и сюжетности, и очарования этой прозе. Читателя захватывает этот мир фантасмагории, мир чудес, ужаса, испытания, инициации. Это одновременно и просто сюжетная, детективная или сюрреалистическая проза, и книги путешествий, это очередная одиссея героя, которая почти в каждом рассказе нам представлена. Вот я и хотел поговорить об этом пространстве, которое так держит вас из книги в книгу, из рассказа в рассказ. Как вы, как человек Игорь Шестков, не как писатель, ощущаете Россию сегодня и сегодняшнюю Германию, в каких они находятся взаимоотношениях? Есть ли то средостение, есть ли та пуповина, которая связывает две страны или пуповина одновременно и разделяет? Как вообще вы ощущаете эти два мира, путешествуете ли вы в Россию, видите ли вы себя в Германии дома, что происходит с вами как с посетителем музея?

Игорь Шестков: Видите ли, Иван, вы задали мне сейчас столько вопросов, что надо написать две или три книги, чтобы на них ответить. Я кратко попытаюсь ответить вначале о пространствах, а потом о России и Германии.

В России я жил двойной жизнью. Я работал, ходил в магазин и общался со своей родиной. И когда я начинал рисовать, я пытался уйти в метафизический мир, который уже строился по другим законам, который был построен так, как я этого бы хотел. Это не была мечта, это был мир-компенсатор. Вот из таких миров-компенсаторов и произошли мои графические работы того времени. Это была такая фантомная реальность, реальность не совсем хорошая, потому что она была местом бегства, я там скрывался, это была моя пещера, в этой пещере я жил. И у подобных людей, которые живут в пещере, возникают видения. Вот эти видения, которые возникали тогда, я уже тогда пытался или нарисовать, или описать текстом. Но тогда у меня это не получалось. Это - относительно метафизических пространств. Это были миры-компенсаторы, место, куда я убегал, моя собственная монада, довольно иррациональная. Строил я ее, разумеется, с помощью Макса Эрнста, Иеронима Босха, Брейгеля, и так далее. То есть я использовал этот материал для постройки каких-то своих миров.

Когда я начал писать в 2003-2004 году, вот этот опыт, опыт человека из СССР, мне очень пригодился. Ведь мы же не Бунины и не Набоковы, у нас, авторов-эмигрантов из бывшего СССР, за душой-то почти ничего нет. Нет имений, нет «темных аллей», нет Парижей, ни черта нет, только ядовитая совковость и наши пещеры, в которых мы что-то изобрели. А что у нас было? Гнилая капуста на грязном полу продмага, убогий секс на картошке, брежневская челюсть в телевизоре. Помните, у Бродского: «В этой комнате пахло тряпьём и сырой водой». Вот это «тряпье» мы и перерабатываем, и воспроизводим каждый на свой лад. Весь соцарт - это декалькомания Совка. «Москва-Петушки» это тоже оттиск совка. А вот мне уже не хотелось оттискивать совок, когда я начал писать, мне хотелось оттискивать те метафизические события, те метаморфозы, которых я был свидетелем в своей второй, странной, параллельной к первой, советской жизни. Это то, что касается пространств, миров и прочего.

А вот Германия и Россия - тут очень сложно. Мне очень тяжело говорить такими глобальными категориями. Я думаю по-русски, а иногда по-немецки, я пишу по-русски, все мои попытки писать по-немецки, к сожалению, провалились, я понял, что я не языковой гений, не Конрад. Были еще несколько знаменитых примеров людей, которые писали на новом языке, я на это не способен. Поэтому я остался русским человеком, человеком русской культуры, который воспринял, не так как Набоков, без вот этого высокомерия, а, наоборот, с необыкновенной радостью воспринял музеи Германии, музеи Нью-Йорка, различные Стамбулы, Иерусалимы, и вообще все, что западный мир дает. Я просто с открытым ртом бегал из одного музея в другой и совершено у меня не было страха в них заблудиться и выйти в Ленинграде. А вышел бы я в Ленинграде, я бы не стал бороться за выезд, а пошел бы и нашел Хармса, который сидел там и писал великолепно, на мой взгляд, лучше Набокова. Понимаю, какую вызову ярость у многих людей. Этот злой, озлобленный человек Совдепии писал великолепным русским языком и писал очень хорошо. То есть, не стоило так уж бояться того, куда он вышел из этого музея. Вот примерно так я бы это сформулировал.

Я не буду говорить о России современной, потому что я страдаю, когда получаю новости из России. Мне мучительно слушать о том, что там происходит. Для меня это настоящее мучение. Я колеблюсь от злобы к сочувствию, и не могу найти никакой середины. Мне хотелось бы, чтобы Россия стала прекрасной современной демократической страной. А с другой стороны, я отлично понимаю, что это невозможно.

А Германия? Германия меня приняла. Я благодарен ей за это. Германия вовсе не хотела, чтобы я сюда приезжал, но я приехал, привез жену и дочку, потом родилась еще одна дочка, они дали мне уже трех внуков здесь. То есть идет какая-то своя германская жизнь, мои внуки уже по-русски не говорят, и я не страдаю от того, что они мои книги никогда не прочтут. Может быть, это даже и хорошо.

Иван Толстой: Игорь, ваши книги сформированы таким художественным миром зла, всеми его оттенками. А добро? А счастливая любовь? А дети, животные, шум листвы, простите за высокопарность?

Игорь Шестков: Читатели действительно часто упрекают меня в том, что в моих рассказах много секса, насилия, тьмы и общая атмосфера тяжёлая, давящая. Я слышал этот упрек не один раз и долго вырабатывал ответ на него. Ответ примерно такой. Понимаете, главный закон фикшн литературы это то, что в художественном тексте, как, например, в лубке, почти всегда все наоборот, все вывернуто наизнанку. И время, и реальность, и сами люди. Ведь литературный герой на самом деле не имеет ничего общего с обычным человеком. Обычный человек в тысячи раз более сложное существо, чем литературный герой. Вся эта вывернутость наизнанку для того создается писателем, чтобы обычная жизнь после чтения воспринималась легче и интереснее, чтобы ее можно было вынести. Мозг очищает материальные и нематериальные шлаки, скапливающиеся в организме, отсюда и кошмары.

Что-то подобное делает и писатель, по крайней мере, писатель моего плана, а помогает ему в этом весь гигантский арсенал гипербол, героев и сюжетов, этого литературного мыла. Говоря математически, воспроизводимый мной в тексте мир заведомо не положительный, но и не отрицательный, а мнимый, не реальный. Корни нашей с виду обычной жизни в мнимой области находятся, дубовым реализмом их уже не достать. Правильный, но немножко скучноватый мир Льва Толстого исчез, а, может быть, никогда и не существовал, потому что людям было приятно верить в эту иллюзию. Мнимость, небытие стучит костлявым пальцем в окно нашей спальни. Многие погрузились в депрессию, удручены, раздражены. 21-й век, наш век, это вообще век раздражения, потому что что-то пошло не так, произошла какая-то подмена.

Кстати, в моих рассказах есть и любовь. Помните: «Да отрежут лгуну его гнусный язык!»? Есть и любовь, есть и природа, есть и свет, просто надо это увидеть за метафизической тьмой, и тогда маленькие проблески света, которые у меня встречаются… Мне самому они греют душу. Но, если этого не происходит у читателя, тут уж я ничего сделать не могу. Каждому свое. Любят люди Стивена Кинга, например, хотя там один кошмар, одни вампиры и другие кошмарные сущности, тем не менее, любят его, а потом, после него, пьют кофе, едят печенье и с удовольствием занимаются любовью с женой и птичек слушают на природе. Что может быть лучше?

Иван Толстой: Нет, мой вопрос, конечно, был немного лукавым, потому что и любовь, и природа - все это, разумеется, есть в ваших книгах, и после их чтения не остается тяжелого ощущения на душе, потому что все это сплетается, испаряется и висит над вашими книгами в качестве такого облачка, в виде иронии, самоиронии, абсолютной условности, которая как результирующая оказывается в воспоминаниях о вашей прозе. Так что все это, безусловно, есть. Я не хочу ваших слушателей слишком уж пугать. Игорь Шестков писатель очень ироничный, и у него, разумеется, свой инструментарий для этого.

Давайте поговорим о тех двух дуплетах, которыми вы отметились в начале этого года. И в Петербурге, и в Киеве, в двух культурных столицах, вышли ваши двухтомники. Расскажите, пожалуйста, что их составило, чем они отличаются, ну и, разумеется, о тех издательствах, которые их выпустили.

Игорь Шестков: Я неожиданно, еще до того, как этот короновирус приехал в Китай или Европу, получил предложение издать две одинаковые книги - в Киеве для украинских читателей и в Санкт-Петербурге для читателей из России. У меня довольно много материала и я с удовольствием и сразу предоставил в издательство материал. В результате, в Киеве (в издательстве "Каяла") вышли в феврале 2020 года книги с символическим названиями - «Ужас на заброшенной фабрике» и «Покажи мне дорогу в ад». Я надеюсь, что люди, прочтя такие названия, не мрачнеют, а улыбаются. Чисто технически в этих книгах около ста текстов и около тысячи страниц, оба названия имеют подзаголовок «Страшные рассказы». Это вовсе не означает, что эти тексты написаны в жанре хоррор. Моя проза, я надеюсь, иронична и самоиронична, эротична, полна гротеска и сюрреализма.

Почему же все-таки «страшные рассказы»? Потому что главная, сквозная тема этих рассказов, их главное настроение - все-таки страх. Страх, нервозность, усилившееся в последние годы ощущение тревоги, дурное предчувствие. Не только страх перед одиночеством, болезнями, смертью, перед неотвратимо надвигающимися на нас природными и социальными катаклизмами, войнами, но и страх перед самим собой, перед ближними и далекими, страх перед бытием, страх быть человеком, экзистенциальный страх, вытеснивший потихоньку экзистенциальную тошноту. Страх, превращающий нас в тривиальные существа.

В санкт-петербургском издательстве «Алетейя» в феврале 2020 года вышли две книги - «Фабрика ужаса» и «Покажи мне дорогу в ад». «Фабрика ужаса» - это в точности та же книга, что и «Ужас на заброшенной фабрике». Директор издательства попросил меня назвать ее «Фабрикой ужаса», и я согласился, ему виднее. А книга «Покажи мне дорогу в ад» немножко сокращена по сравнению с книгой в Киеве, потому что я понимаю, что есть некоторые правила игры, которые мне не хотелось нарушать. В России сейчас не все можно печатать, и большую антиутопию «Вторжение» я выкинул из книги. И еще несколько рассказов.

Иван Толстой: Есть ли у вас опыт обратной реакции читательской, обратной связи? Получаете ли вы какие-то письма, участвуете ли в каких-то конференциях, в круглых столах, в дискуссиях? Вы упомянули, что ваши читатели не всегда адекватно понимают ваши писательские интенции, и все-таки, что теперь говорит ваш более чем пятнадцатилетний писательский опыт?

Игорь Шестков: Я человек интровертный, для меня самая большая радость это не печатание книг, известность, которой у меня очень мало, не деньги, которых у меня совсем немного, а именно сами тексты. Для меня главной радостью является не бумага, не книга, а именно текст. В этом тексте я могу жить, я могу что-то себе представлять. Он как-то странно влияет на мою жизнь, и не только на мою. Эта игра с буковками, с героями, которых я стараюсь не насиловать, а позволяю им действовать и говорить самим, вот эта игра для меня главная.

У меня нет никакого круга почитателей или круга читателей. Я уверен, что очень мало людей, которые сейчас слушают радио, знают мое имя. Ну, что ж, такая судьба, я с этим не борюсь. Дело в том, что эмигрант может печататься только в эмиграции и крайне редко удается напечатать что-то в России. Все-таки за свободу текста надо платить. В России нельзя сейчас писать текст, не думая о политической на него реакции. Где-нибудь ты проговоришься, где-нибудь все-таки скажешь что-то о «клике», о «хунте» или о президенте, не дай бог. И все. Это означает, что ты напечатать ничего не можешь. Поэтому я печатался до сих пор только в некоторых эмигрантских изданиях, в нескольких нью-йоркских изданиях, мои книги печатал Сергей Юрьенен в Нью-Йорке, и во Франкфурте на Майне у Батшева, в его журналах «Литературный европеец» и «Мосты». Все эти издания имеют очень небольшой круг читателей.

Поэтому кто-то мне что-то в интернете писал, пишет, иногда меня хвалят, иногда ругают, как всегда, но настоящей литературной или окололитературной жизни я не виду просто потому, что в этом нет никакого для меня смысла, это мне не поможет. И к тому же я человек не общественный, а домашний, и люблю тексты больше, чем результаты и разговоры о текстах. Один-единственный раз моя книга, первая книга, напечатанная в издательстве «Алетейя» в 2009 году, вошла в длинный список литературной премии «Нос». Значит, кто-то ее прочитал, может быть, один или два редактора этой премии. А потом в этой премии такое правило, что уже читатель начинает высказывать свое мнение и голосовать. Но поскольку меня никто в России не читал практически, за меня не проголосовали, так что я остался с длинным носом.

(Иван Толстой читает фрагмент пьесы «Анапа» из книги «Вазелин»: сборник рассказов о жизни в СССР)

Другие рассказы Игоря Шесткова в чтении Ивана Толстого: