В Нью-Йорке на 70-м году жизни от коронавируса умер художник Шимон Окштейн. Он родился в Черновцах. С 1979 года жил в США. Работы Окштейна находятся в коллекциях Нью-Йоркского музея современного американского искусства Уитни, Бруклинского музея и во многих частных коллекциях.
Шимон Окштейн украшал любое общество. К нам домой на хэллоуинский маскарад он пришел в наряде цыганского барона. По-моему, он его больше и не снимал. Яркий и громкий, Окштейн умел быть и мастером филигранного рисунка, равного которому, кажется, даже в Нью-Йорке не встретишь. Но задолго до того, как мы подружились (Шимон одолжил мне свои работы для обложки одной из моих книг), я познакомился с его героинями, населявшими прославившие Окштейна живописные полотна.
У этих хищных красавиц все было длинным – ноги, пальцы, мундштуки с сигаретами. Даже взгляд их долгий и жуткий, как у Горгоны. Они нагло смотрят прямо в глаза, зная, что нам они нужнее, чем мы им. От них не уйдешь, их не забудешь, потому что на холстах Окштейна изображены не сами женщины, а их власть над нами. Это – яростный триумф эроса над человеком, чувства над мыслью, иррационального влечения над умом и расчетом.
Главное в живописи Шимона – отношения одушевленного с неодушевленным. Мы привыкли считать незыблемой границу между ними. Как было сказано в "Буратино", пациент либо жив, либо мертв. Категория одушевленности не знает сравнительной степени. Грамматика не позволяет нам прибавлять к живому или неживому туманное "более или менее". Но стоит оторваться от условной грамматической необходимости ради честной физиологической действительности, как обнаружится, что вещь не равна вещи – одна бывает мертвее другой. Неодушевленность может служить маской, прикрывающей жизнь, полную страстей.
На картинах Окштейна вещи одушевлены частично, ибо все они снабжены половыми признаками. Это не натюрморт, но и не портрет. Это – собрание фетишей, таинственных предметов, заменяющих женщину.
При этом главный фетиш – сама женщина. В ней нет ничего естественного, ничего голого, она вся прикрыта – румянами и помадой, пунцовым лаком ногтей, ажурными кружевами перчаток, черным нейлоном чулок. Мы не видим обнаженного тела. Оно спрятано от нас, как золотой запас в сейфе банка. Вместо него в ход идет разменная монета сексуальной параферналии. Провокационные наряды заряжаются от той тайны, которую они скрывают. Их извращенность – в недоговоренности. Избегая наготы, художник умышленно переносит эротический заряд из природы в культуру. Именно одежда делает непристойными его красавиц.
С годами менялись сюжеты, но неизменными оставались действующие лица художественной драмы: вещь и тайна. Это постоянство позволило картинам Окштейна сохранить эротическую энергию и тогда, когда с его полотен исчез ее источник – женщина. Вместо нее более поздние работы изображали галантерейный набор: шляпа, туфля, сумка, гребешок, пуговица, наперсток. Но при всей кажущейся безобидности этого прейскуранта, вещи Окштейна по-прежнему эротичны. Чем дальше растягивается страсть, чем большее расстояние отделяет ее источник от изображенного предмета, тем выше искусство художника. Это-то и отличает наивное ню от восточного сексуального символизма с его поэзией "пустого кимоно", с которой у Окштейна так много общего.
В сущности, он был художником одной темы. Но искусство его не эротическое, а магическое. Как злой волшебник, Окштейн превращал каждую женщину в вещь; как добрый – каждую вещь в женщину.
