Бывший сотрудник реанимационного отделения московской больницы №7 Алексей Моторов стал известен своими автобиографическими книгами о медбрате Паровозове, в которых он рассказывает о жизни и работе врача в советской больнице. "Главным итогом пандемии коронавируса должно стать осознание того, что человечество невероятно уязвимо. Может быть, это чему-то научит и наши власти", – говорит Моторов в интервью Радио Свобода.

Жертвы и ликвидаторы аварии на Чернобыльской АЭС; пассажиры сгоревших из-за взрыва газопровода под Уфой поездов; раненые во время разрушительного московского урагана 1998 года – многие из них прошли через реанимационное отделение Московской городской больницы №7 и через руки Алексея Моторова. Истории из своей жизни Моторов описал в ставших популярными автобиографических книгах "Юные годы медбрата Паровозова" и "Преступление доктора Паровозова". До 2017 года Моторов был членом русского ПЕН-центра, откуда вышел после очередного раскола в этой организации, назвав ее "пародией на Союз писателей советского времени", переставшей соответствовать своему предназначению – "быть правозащитной организацией, отстаивающей свободу слова".

Сейчас Алексей Моторов, как и многие россияне, старается соблюдать режим самоизоляции и не выходить из дома без лишней нужды. В своем фейсбуке он призывает читателей как можно серьезнее отнестись к пандемии коронавируса и пишет о необходимости беречь врачей. "Я очень не люблю никакие, даже самые отчаянные беды сравнивать с войной. Война заведомо хуже всего. Но если полк погибает на фронте, его заменяют новым, сформированным в тылу. А новых реаниматологов брать неоткуда", – написал Моторов 13 апреля в посте, которым пользователи фейсбука поделились почти 3000 раз.

В интервью Радио Свобода Алексей Моторов сравнивает пандемию коронавируса с катаклизмами и ЧП советского времени, выражает сомнения в достоверности российской статистики умерших от COVID-19 и говорит об уроках, которые, по его мнению, нужно вынести из происходящего сейчас в России и в мире.

"В Москве все идет по нарастающей"

– В своей профессиональной карьере вы не раз сталкивались с чрезвычайными ситуациями, которые ложились дополнительной нагрузкой на медиков. Это и авария на Чернобыльской АЭС, и взрыв газа под Уфой, и многие другие ЧП. Можно ли их сравнивать с тем, что происходит сейчас – сравнивать реакцию общества на эти события, реакцию властей, испытания, выпадающие на долю врачей?

– Прежде всего, конечно, отличие в информационном освещении. В 86-м году не было никаких информационных каналов, интернета, соцсетей, были только слухи. Сейчас все-таки информация есть, пускай и противоречивая. Чернобыльскую катастрофу, наверное, не совсем корректно сравнивать с пандемией коронавируса, но общее – это массовость. Тогда в нашу больницу были массовые поступления, этих пациентов изолировали в отдельном корпусе. С сегодняшним днем аварию на ЧАЭС объединяет роль государства, больше полицейская, нежели гуманитарная. Тогда больных выловили на вокзалах, это были семьи, их привезли к нам в корпус, у них изъяли все вещи, потому что они излучали радиацию. Ими заполнили корпус, и на этом роль государства закончилась. Эти люди были лишены всех своих вещей, и даже какие-то копейки государство очень долго не могло на них потратить, чтобы купить хотя бы нижнее белье. Когда они выходили в коридор, они наматывали на себя простыни, пододеяльники – это единственное, что они могли себе позволить. Поэтому мы, персонал больницы, с первой же зарплаты сложились, кто по три, кто по пять рублей, чтобы купить какие-то майки, трусы детям, какие-то игры, домино мужикам и так далее. Я помню, это всех удивило, даже самых рьяных поклонников Советской власти: как такое возможно, клепать в умопомрачительном количестве танки, ракеты, и не найти какие-то жалкие копейки на обустройство этих несчастных людей. Так же и сейчас в Москве принимаются какие-то полицейские меры, где-то вполне оправданные, но успокоить людей не смешными ежемесячными выплатами государство не торопится, хотя все видят, какие миллиарды тратятся на так называемое обустройство города, сколько раз за год меняют дорожные покрытия, бордюры, плитку и так далее. Наверное, вот это общее.

Что касается различий, то различия явные. Массовые поступления в реанимации случаются почти каждый год. Что-то да происходит. В мои годы это была авария на газопроводе под Уфой, когда два поезда сгорели вместе с пассажирами и пострадавших развозили по различным клиникам страны, в том числе и в нашу. Это "Норд-Ост", взрывы домов на Гурьянова и на Каширской. Все эти ситуации были одномоментными, то есть в день катастрофы это было максимально тяжело, это требовало мобилизации, вызывали в выходную смену в больницу, была запарка, суета. Потому что даже самая современная и оснащенная больница захлебывается, когда что-то идет не штатно. Допустим, наша реанимация, где я работал, реанимация 7-й больницы, одна из немногих в то время принимала прямо с улицы: был заезд на второй этаж, скорая въезжала по специальной эстакаде, мы сразу брали больного, начинали с ним работать, подключать к аппарату ИВЛ, если требуется, проводить реанимационные мероприятия. По моему опыту, если приезжало больше трех скорых за час, то медицинская помощь четвертому поступившему уже оказывалась по остаточному принципу, а пятому – в самом минимальном объеме. Массовые поступления – это всегда очень тяжело и для персонала, и для больных. Сейчас отличие в том, что аврал каждый день и в гораздо больших масштабах. Наверное, если и можно сравнить нынешнюю ситуацию с чем-то, что было в Москве – это ураган летом 98-го года, когда в нашу больницу меньше чем за сутки приехало 250 скорых с травмированными людьми. Это было очень тяжело. Но уже на следующий день и в последующие сутки все как-то приходило в нормальный вид: кого надо – того прооперировали, кому было суждено погибнуть, те, к сожалению, погибли. Приходящая на следующие сутки смена работала уже в более легких условиях, а в течение недели все как-то успокаивалось. Теперь все совершенно иначе, в Москве все идет по нарастающей. Даже пандемия свиного гриппа в 2009 году, наверное, единственная пандемия до сегодняшнего дня, которая коснулась и московских больниц, проходила легче. Не было такой смертности, такого острого тяжелого респираторного синдрома, как сейчас при коронавирусе, не заражался массово персонал.

"В больницах, не закрытых под COVID-19, риск для персонала больше"

– С другой стороны, Россия стала не первой страной, на которую обрушился коронавирус. Была возможность посмотреть на другие страны, как-то подготовиться, посмотреть, как переоборудуются больницы, какие ограничительные меры вводятся для сдерживания и распространения инфекции. Насколько хорошо российские власти воспользовались возможностью перенять чужой опыт?

– Безусловно, это отставание почти на месяц сыграло свою роль. Россия, во всяком случае Москва, имела возможность подготовиться и все-таки подготовилась. Развернули уже построенную, но не принятую больницу на Коммунарке. То, что ее возглавил Денис Проценко, хороший врач-реаниматолог, главный реаниматолог Москвы, – это тоже хорошо, потому что при развивающемся тяжелом респираторном синдроме, а это примерно 10% от заболевших, на первый план выступают именно врачи-реаниматологи, которые хорошо умеют делать интубацию трахеи, подключать аппараты ИВЛ. Многие стационары в Москве достаточно быстро были перепрофилированы под новые задачи, то есть оснащены шлюзами, аппаратами ИВЛ, дополнительными реанимационными койками. И пока их даже хватает, но это пока. Поэтому отставание – это хорошо, еще и с той точки зрения, что чем дольше продолжается пандемия, тем больше возможность иммунизации населения. К примеру, врачи, которые работают в очаге, если они работают там уже долго, часто заболевают в более легкой форме, чем те врачи, которые столкнулись с этим первыми.

– В то же время людей выписывают, чтобы освободить койки для больных COVID-19, зачастую выписывают людей, которые, может быть, и не находились в критическом состоянии, но, попав домой из больничных условий, – особенно это касается пожилых людей – резко ухудшаются. Возможно ли здесь учесть и их интересы?

– Это крайне трудно сделать, потому что медицина сейчас работает по принципу мобилизационной медицины, почти как в военное время. Все, что делается, – делается для недопущения развития пандемии. Поэтому, к сожалению, больные с обычными соматическими заболеваниями и с психическими заболеваниями рискуют недополучить медицинскую помощь в том объеме, в котором они должны ее получать. Увы. Более того, я считаю, что в больницах, которые не закрыты под COVID-19 и продолжают оказывать помощь соматическим больным, риск для персонала, как это ни парадоксально, намного выше, чем на тех медицинских объектах, которые официально закрыты под коронавирус. Потому что там разработаны противоэпидемические меры, есть средства индивидуальной защиты и прочее. В больницы, которые сейчас принимают обычных пациентов, тоже попадут инфицированные люди, бессимптомные носители, и там тоже будет выкашиваться персонал и будут заражаться другие больные. Сейчас, конечно, все в этом смысле очень тяжело.

"Действия даже одного человека при эпидемии могут вызвать катастрофу"

– Владимир Путин вместо карантина объявляет о "каникулах" –​ и люди устремляются на пикники. Сергей Собянин объявляет о введении пропусков –​ и на входе в метро скапливаются толпы людей. Закрывают предприятия, чтобы сдержать распространение вируса – и сотни людей выходят на митинг во Владикавказе. Что идет не так?

– Соблюсти баланс между охраной здоровья и жизни населения и возможным крахом экономики очень сложно. Есть соблазн чуть-чуть приспустить карантин, сделать его мягким, но одновременно с этим врачи ожидают ухудшения эпидемиологической ситуации. Сразу становится видно, насколько именно при эпидемиях действия даже одного человека могут вызвать катастрофу. Вы упомянули ситуацию, когда на следующий день после объявления о цифровых пропусках в метро перестали пускать людей. Получилось так, что метро, которое до этого было полупустым, стало больше походить на западню, где столкнулись тысячи людей. При этом на 100% среди них были инфицированные. Все это только потому, что один дегенерат распорядился, чтобы "ни одна муха не пролетела". По-моему, люди, которые все это устроили, до сих пор не понимают, что пустили прахом все усилия, которые были приложены до этого для недопущения скоплений людей. Вот что такое в эпидемии действия одиночек. Никакие действия одиночек при каком-то другом массовом бедствии, например, терактах, не могут привести к таким последствиям, как именно при эпидемии. Даже один заболевший человек, сбежавший из карантина, может заразить десятки других.

Что касается различных юридических последствий объявления чрезвычайных ситуаций: понятно, что власти очень не хотят объявлять форс-мажорные обстоятельства, которые повлекут за собой разное, в том числе какие-то выплаты населению, поддержание малого и среднего бизнеса. Сейчас сделано так, что даже получить больничный человеку, который контактировал с инфицированным, невероятно трудно. Заявлено, что больничный очень легко получить удаленно в электронном виде, но фактически это сделать очень сложно. Такого человека начинают гонять по кругу все инстанции. Наше государство никогда не торопится выполнить свой долг по отношению к населению. Самое простое – это полицейские меры. Но мы видим по проверке в метро, во что они превращаются. Даже сотрудники больницы в Коммунарке, которые утром 16-го числа пошли после суточного дежурства в метро, не смогли туда попасть, потому что почти ни у кого из них не было оформлено цифровых пропусков. Они даже были не в курсе их введения, потому что они сутки работали, они не имели возможности ни смотреть телевизор, ни пользоваться гаджетами, ни оформить эти пропуска даже при желании. А сколько там было людей, которые работали в "красной зоне", которые теоретически, наверняка, были инфицированы? Они три часа стояли в плотной толпе. И сколько таких станций было по Москве, где люди шли домой из подобных стационаров? Это дикий ужас.

"Заболеваемость в Москве уже колоссальная"

– В какой степени можно было доверять официальной советской статистике, когда речь шла о каких-то чрезвычайных ситуациях? И доверяете ли вы сейчас статистике, но уже российской?

– Я, честно говоря, не помню, чтобы в каких-то официальных советских источниках публиковалась такая статистика. Когда уже даже наступила горбачевская гласность и в том же "Московском комсомольце" стали появляться колонки о несчастных случаях и преступлениях, которые происходили в Москве, даже тогда почти не было сообщений о случаях, с которыми я сталкивался каждый день на работе. В советское время в основном были слухи и скупые сообщения в печати. Никаких сведений, допустим, о том, какую дозу получили наши эвакуированные из Припяти пациенты, которых держали в корпусе нашей больницы, какие у них анализы, – это все было закрыто в то время. Когда говорят о "советской статистике", я вообще не понимаю, о чем идет речь.

Что касается сегодняшнего дня: тут вопрос общемировой, потому что все страны считают по-разному. Чтобы была какая-то универсальная цифра, мы, по идее, должны всех протестировать одними и теми же тестами и осуществлять забор материала по правилам, одинаковым для всех. Тогда еще будет какая-то реальная цифра. А так я совсем не понимаю, что же я вижу, когда читаю какую-нибудь нашу статистику, потому что я четко знаю, что сейчас огромное количество заболевших с явной коронавирусной картиной не отнесены к инфицированным, потому что у них либо отрицательные результаты, либо вовсе нет результатов тестов. Ориентироваться очень трудно, но видно, что заболеваемость, во всяком случае в Москве, уже колоссальная. Случаев внебольничных пневмоний очень много.

– Теперь практическую любую внебольничную пневмонию по умолчанию определяют как коронавирус.

– Это абсолютно правильно. Так было решено, потому что уже было видно: во-первых, тесты несовершенны, во-вторых, сама техника забора материала в ряде случаев неправильная. Дело в том, что забор материала из полости носа и ротоглотки – это достаточно неприятная и очень глубокая, если так можно сказать, процедура, при которой у больного начинаются рвотные позывы, он чихает, кашляет, все это летит на врача, который осуществляет забор. Часто врач просто инстинктивно производит забор неправильно – слишком поверхностно, оберегая себя, потому что если делать правильно – это огромный риск заражения. Самый серьезный контакт, который сейчас может быть, – у врачей, которые проводят, например, бронхоскопию, у анестезиологов-реаниматологов, которые интубируют больного, и у тех, кто производит забор материала. Ты находишься в двух сантиметрах от ротовой и носовой полости потенциального инфицированного. Здесь не может на 100% уберечь никакая защита, тем более когда работа переходит из острой фазы (это первые два-три дежурства) в рутину. Когда работа становится рутиной, люди всегда расслабляются и часто нарушают правила экипировки, облачения в средства индивидуальной защиты и так далее.

– Когда я говорил о доверии к российской статистике, я в большей степени имел в виду статистику умерших. По количеству тестов на миллион населения, например, Россия соседствует с такими странами, как Канада и Бельгия. И в Канаде, и в России, и в Бельгии выявлено примерно одинаковое количество инфицированных – 40–60 тысяч. Но при этом в России общее число умерших – 500 человек, в Бельгии 6 тысяч, а в Канаде – 1,5 тысячи. Такая огромная разница!

– Есть, конечно, большое подозрение, что у нас далеко не всех умерших от коронавирусной инфекции относят к умершим от COVID-19. Эти цифры вызывают подозрения. Есть некоторые возможные объяснения этим цифрам, например, более ранняя стадия эпидемии или связь с вакцинированием всего населения России противотуберкулезной прививкой БЦЖ. Но второе пока – только на уровне ощущений.

"Любое вынужденное заточение – ничто в сравнении со здоровьем и жизнью"

– Как вы справлялись со смертями пациентов, когда были врачом?

– Когда мы заступали на дежурство, мы "отключались". Мы как бы не осознавали возможный риск, потому что в таких отделениях, как реанимация, которая работает на прием с улицы, он есть всегда, это 100% необследованные больные. Они поступают с травмами, есть контакт с кровью, с лимфой, со слюной, которая может быть заражена, все что угодно. Знаете, медицина для большинства – это особый путь, и на такие вероятные вещи, как просто заразиться и умереть на работе, многие все-таки закладываются. Вы видите, что люди, очень хорошо осознавая и видя, что происходит в очаге, все-таки этот очаг не бросают. Они продолжают выходить на работу, многие делают это добровольно. Моя однокурсница, которая по образованию вообще психиатр, которая не практиковала последние лет 15 и была владелицей антикварного салона в Москве, все бросила и пошла простой санитаркой в отделение реанимации, где коронавирусом инфицированы 100 процентов пациентов, где она в непосредственном контакте с ними. Она их перестилает, кормит, умывает и так далее. Что-то есть в человеке такое, когда он без всяких лишних слов идет на заведомый риск. И таких очень много.

– А что делать простому человеку, который каждый вечер смотрит телевизор или читает интернет с этими цифрами, да еще при этом и заперт в четырех стенах и уже по этой причине недалек от того, чтобы сойти с ума?

– Все люди разные. Я вполне комфортно переношу мое вынужденное заточение, нахожу себе какое-то занятие. Слава богу, что в современных условиях существует и мобильная связь, и интернет, и другие средства связи, которые позволяют связываться с любой точкой мира, вот как мы сейчас с вами, есть книги, есть фильмы. И я понимаю, что поставлено на карту. Любое вынужденное заточение, одиночество, отсутствие контакта, все на свете, любые наши человеческие игрища – болеть на футбольном матче, собирать марки, сплавляться по горным рекам – это ничто по сравнению со здоровьем и жизнью. Это, может быть, как-то пафосно звучит, но это на самом деле так. Люди, которые, не дай бог, поставлены в такие условия, тотчас забывают все, что им еще недавно казалось самым главным в жизни. Все моментально меняется под давлением непреодолимых обстоятельств. Надо как-то себя правильно настроить без излишней трагедии. Все-таки пока эта инфекция – это не легочная чума, от которой вымирали города. От этого можно уберечься. Летальный исход здесь не 100%, со временем, как я уже говорил, начнется иммунизация, вирулентность вируса начинает ослабевать, иначе человечество давно бы уже вымерло. Не хочется говорить – "люди сидят в одиночке 20 лет и ничего, потом выходят" – но здесь речь идет о куда меньшем сроке и куда более комфортных условиях. Можно заказать еду из магазина, поговорить по скайпу с друзьями, но, безусловно, не надо забывать о тех, кто находится в отчаянной экономической ситуации, кто лишен средств к существованию даже на ближайшие две-три недели. Вот им государство обязано помочь, а таких людей очень много.

"Многие врачи уже впадают в отчаяние"

– Что московские врачи-реаниматологи, с которыми вы общаетесь, называют сейчас самой главной проблемой в связи с коронавирусом? Есть ли какие-то специфические проблемы, которые свойственны именно России, российским больницам?

– Если говорить о московских больницах и о моих друзьях-реаниматологах, то они, можно сказать, неплохо оснащены, как медикаментозно, так и аппаратурой, и средствами индивидуальной защиты, то есть все не катастрофически. Врач из Нью-Йорка Евгений Пинелис писал в фейсбуке, что там врачи какое-то время были вынуждены работать в мешках для мусора в качестве защиты. Пока, слава богу, у нас такого нет. Я больше вижу, разговаривая со своими друзьями, проблему какого-то морального свойства, проблему потрясения. Многие говорят, что они где-то внутри себя уже впадают в отчаяние, потому что пациенты, у которых развивается тяжелый респираторный синдром, внешне при первом осмотре выглядят пациентами в удовлетворительном состоянии. Они общаются, они говорят, что чувствуют себя неплохо, а через час, через два начинают умирать. И вот ты такого пациента, который с тобой разговаривает, который дышит, у него нет выраженного цианоза, одышки, завозишь на компьютерную томографию и обнаруживаешь, что у него уже нет легких! Они полностью, тотально поражены! Ему, по идее, вообще нечем дышать. После этого дыхательная недостаточность развивается катастрофически быстро. Это состояние отчаяния, вызванное тем, что ты, вооруженный знаниями всей своей жизни, аппаратами ИВЛ и прочим, не можешь это предотвратить, не можешь помочь. Это чувство мне знакомо, оно возникало несколько раз, в частности, когда мы принимали больных после взрыва газопровода под Уфой, когда сгорело два скорых поезда. Эти больные поступали с ожогами третьей и четвертой степени, ожогами 100% поверхности или 99%. У них не было шансов – это был приговор. Что бы мы ни делали, мы понимали, что они все умрут.

Ощущение собственного бессилия, отчаяния – это, пожалуй, самый тяжелый момент для большинства врачей, которые работают с этими больными. Второе, конечно, это быть инфицированным и погибнуть самому. Настолько же важно бояться принести инфекцию в семью и послужить причиной болезни и смерти близких тебе людей. Это все, наверное, сейчас важнее, чем отсутствие каких-то медикаментов, аппаратуры и так далее, хотя, наверняка, в провинциальных больницах, где и раньше все было не слава богу и было полтора старых наркозных аппарата на пять этажей, может быть по-другому. Я не представляю, как они будут справляться, когда пандемия выйдет на другой уровень, а я в этом не сомневаюсь.

– Не говорит ли опыт Нью-Йорка, опыт Москвы, больших мегаполисов, где люди живут скученно, о том, что у провинциальных городов, у глубинки больше шансов избежать такого вала больных, который мы сейчас наблюдаем?

– Безусловно, самое опасное – это, конечно, большие города, большая скученность, метрополитен и другие виды общественного транспорта, большие магазины, отсутствие какой-то культуры социального договора что ли. Что я хочу сказать? Сейчас зайди в любой магазин – увидишь, что продавцы, хотя и работают в маске, но маска часто болтается под подбородком. Мимо тебя могут пройти люди, которые буквально будут брызгать тебе слюной в лицо, разговаривая без всякой маски, как будто ничего не происходит. Поэтому, безусловно, в больших городах самые большие проблемы. Но мы видим, как и в каких-то маленьких городах вдруг заболевает весь коллектив поликлиники или больницы, потому что кто-то один оказался инфицирован. Каждый инфицированный сейчас должен рассматриваться как биологическое оружие, а каждый неинфицированный – как потенциальное биологическое оружие. Этот вирус настолько опасен, потому что он в ряде случаев вызывает тяжелый респираторный синдром, который часто заканчивается смертью. Этим он отличается и от сезонного гриппа, и от мутировавшего сезонного гриппа, например свиного. Последствия легочного фиброза очень серьезны, то есть эти люди будут инвалидизированы до конца жизни, у них будет дыхательная недостаточность. Опять же, никто не знает, что будет потом, потому что вирус, безусловно, останется и никуда не денется. Что с ним будет? Будет ли вакцина эффективна, будут ли какие-то средства, к которым этот вирус не выработает устойчивость? Очень много вопросов. Поэтому все серьезно. Это никакой не заговор, никакая не паника, никакие не коварные действия финансистов. Такого еще не было никогда, ничего не было и близко такого, что сейчас происходит каждый день в лечебных учреждениях. Какая бы ни была у нас запарка раньше в нашей реанимации 7-й больницы, все равно на дежурстве была крохотная, но пауза, в которой можно было перекурить, выпить чашку чая, отбежать в туалет. Сейчас такого почти нет. Многие люди вынуждены носить памперс, потому что сходить в туалет просто некогда, по правилам санэпидрежима надо после этого полностью сменить средства индивидуальной защиты, а на это уходит час, туда и обратно. Они не могут попить, потому что надо снимать респиратор, очки и прочее. Помимо риска заражения, врачи еще и абсолютно опустошены от усталости, под костюмами индивидуальной защиты быстро потеешь и устаешь от потери жидкости. Многие говорят, что они после дежурства выпивают полтора-два литра воды одномоментно – такая дикая жажда и потеря жидкости. И если молодых, здоровых физически врачей это подкашивает, то представляете, что творится с врачами в возрасте?

– Затронула ли пандемия коронавируса вас лично? Знаете ли вы людей, которые заболели или, не дай бог, умерли от COVID-19?

– Мой дорогой тесть Николай Антонович, которого я знаю с самого раннего детства, с 67-го года, сейчас погибает от коронавирусной инфекции, от пневмонии, в реанимации больницы на Соколиной горе. Надежд практически нет.

– Есть ли у нас надежда на какое-то чудо, на какое-нибудь обстоятельство, которое мы не учли?

– Это, конечно, метафизика, но человеческий организм все-таки подстраивается под внешние обстоятельства. К примеру, во время войны число каких-то соматических заболеваний, которые до этого были очень распространены, уменьшалось. Наверное, это связано с общей мобилизацией организма и выработкой у человека каких-то защитных гуморальных факторов. Знаете, какая категория населения в самые тяжелые эпидемии гриппа практически не заболевала? Новобрачные. Они накануне такого события, в основном, радостного для пары, просто не заболевали. Их родственники заболевали, свидетели заболевали, а они сами почти никогда. К чему я это веду? Если человек осознает, что вокруг него начинается мор, то у него иногда даже зубы перестают болеть, которые болели до этого. Огромное число болезней связано, скажем так, с настроением, с каким-то унынием и так далее. Но если человек себя мобилизовал, если он чувствует ответственность за себя и за своих близких, если ему нужно выжить, то все то, что его мучило раньше, становится не стоящим внимания. Хотя, безусловно, люди, которые нуждаются в химиотерапии, каких-то серьезных операциях, которые сейчас отменены, пострадают. Увы, по-другому быть не может.

"Как они собирались ядерную войну устраивать?"

– Какие уроки может Россия и весь мир вынести из этой пандемии?

– Уроки очень простые: что существует и такое, на что, в принципе, никто особо не закладывался. Многие смотрели фильм "12 обезьян". Нам казалось, что это антиутопия, что, конечно, ничего такого не будет. А оказалось, что это возможно. Мы считали, что если и будет некое ограничение выезда или въезда, то оно будет принято по каким-то политическим мотивам. Например, еще раз Россия собьет какой-нибудь, условно, малайзийский "Боинг", и Евросоюз прекратит выдачу шенгенских виз. Или наши правители придумают еще что-нибудь "суверенное" и перестанут выдавать загранпаспорта. Всем власть имущим было плевать на закрытие больниц и увольнение персонала, потому что здесь они лечились в каких-то своих клиниках, а еще чаще ездили куда-нибудь в Берлин, Цюрих, Вену и прочие страны, где их лечили и оперировали. И вот, оказалось, что теперь они никуда не могут поехать. Пока для них ситуация еще терпима. Но если это продлится два-три месяца, наверное, они уже задумаются. В принципе, человечество невероятно уязвимо, особенно на современном этапе. Вот, наверное, какой урок. Чем проще организована жизнь общества, тем ему легче пережить любые катаклизмы. И то, что легко переживалось в каком-нибудь XVI–XVII веке, сейчас будет иметь катастрофические последствия. Эпидемия противоречит любой коллективистской сущности человека. Он не может общаться ни с друзьями, ни с близкими, ходить на работу, в театр, в кино. В современном мире, в производстве, в бизнесе все так тонко настроено, что даже выпадение какого-то одного элемента уже может привести к катастрофе. Вспомните, как в 2005 году в Москве меньше чем на сутки было отключено электричество на юге города. Из-за отключения вентиляции передохли все куры и утки на всех птицефабриках, огромное количество компаний обанкротилось, люди потеряли рабочие места. Сколько было трагедий, потому что и в больницах был отключен свет и в лифтах люди застряли на сутки, не работал интернет, мобильная связь. И это только в одном городе был отключен свет на несколько часов! Так же и живой организм: случилась у человека какая-нибудь локальная беда, флюс, зуб заболел – и у него уже жизни нет. А какая-нибудь одноклеточная амеба, с ней что только не делают – и кипятят, и замораживают, а она все равно живет, ей все равно. Поэтому при современном устройстве мира не надо много, чтобы этот мир привести к катастрофе. Вот какой вывод надо делать и готовиться надо всегда к чему-то такому. Как они собирались ядерную войну устраивать, когда обычных масок нигде нет – ни в Америке, ни в Европе, ни в России? Как мы собирались все выживать?! Строили какие-то бомбоубежища, делали какие-то глупости. Надо пересматривать все эти взгляды о том, что кто-то выживет – не выживет никто, если, не дай бог, кто-то развяжет глобальную войну.

Уже свиной грипп 2009 года показал, что средства индивидуальной защиты, и не только в России, моментально исчезают. Тогда тоже исчезли все эти ерундовые маски, стоимость которых абсолютно копеечная, потому что прекратились поставки из Китая, а на оставшиеся маски стали делать дикую наценку. Никакая торговля наркотиками или оружием не приносила таких невероятных прибылей. Казалось бы, надо научиться, что может возникнуть такая ситуация, развить какое-то свое, очень простое в техническом плане производство средств индивидуальной защиты: очки, комбинезон и маски. Но ничего нет! Я уверен, что инфицированных будет более половины населения, но, несмотря на это, чем больше барьеров будет выставлено, тем лучше. Все носят маски – никто не носит маски, все моют руки – никто не моет руки, между этими полюсами огромная разница в заболеваемости. Дистанция между людьми полтора, а лучше пять метров – или люди набиваются в лифт вдесятером? Результаты будут разные. Поэтому все равно лучше сидеть дома и настроить себя на то, что ты просто выживаешь. Все очень серьезно. Мой тесть вообще месяц из дома не выходил и все равно умудрился заболеть, видимо, из магазина принес. Все серьезно.

Последствия всего этого, даже если все закончится к концу лета, будут чувствоваться еще долго. Даже если откроют границы, понятно, что психологически никто не поедет сейчас ни во Флоренцию, ни в Венецию, ни в Пекин, ни в Рим. Все будут долго выжидать, кроме самых отчаянных, которые есть всегда. Много будет всяких изменений, и чем дольше это продлится, тем на дольше они останутся в памяти, в привычках. Мы все знаем, что пережившие голод, ту же блокаду Ленинграда, всю жизнь потом прятали под подушкой сухари, были бережливы к любым огрызкам и так далее, потому что они понимали цену всему этому. Так же и мы. Человечество сейчас учится, я надеюсь, что это чему-то научит и наши власти. Ни при одной из ситуаций, которые случались в моей практике ранее, все-таки не наступало понятия общей ответственности. И ты не должен никого заразить, и тебя не должны заразить. Ответственность, которой еще пока не хватает, пожалуй, всем. Общая ответственность если и не выходит на первый план, то становится очень важным моментом.

– Как можно убедить в этом людей?

– Все дело в мотивации. Большинство и так понимает, что поставлено на карту. Есть и те, кому необходима сильная мотивация, пусть это иной раз и жестоко. Мой сын, когда был маленький, во время прогулки вдруг рванул и перебежал дорогу. Так, из озорства. У меня в животе похолодело, я и охнуть не успел. Тогда я взял и поехал с ним в больницу, в реанимацию, где тогда работал. Подвел его к койке, на которой лежал больной, попавший под трактор "Беларусь". И сказал: "Вот смотри, этот дядя тоже дорогу перебежал". С тех пор у сына больше попыток перебегать дорогу не было. Это очень жестоко, но в некоторых случаях только так и можно убедить. Если бы те, кто сейчас ноет, что их лишили свободы передвижения, общения и прочего, увидели бы, что происходит в эти минуты в "красных зонах" больниц, особенно в реанимациях, увидели, как там люди умирают от удушья, у многих тут же изменилось бы отношение к этим мерам. Очень часто абстрактные представления не заставляют менять привычки, а конкретная ситуация заставляет почти всегда. Во время страшных терактов и катастроф мы волнуемся за близких, не находим себе места, пока не убедимся, что они в безопасности, но эта боязнь очень ограничена во времени, от нескольких минут до нескольких часов, пока не придет информация. Теперь беспокойство за близких и за себя – это постоянная составляющая жизни, к которой можно адаптироваться, но расслабиться уже нельзя.