Речь пойдет о природе страха, страха безотчетного, иррационального, сверхъестественного. О своих сложных отношениях с морем рассказывает писатель Аркадий Львов:

— Один из заплывов едва не оказался для меня последним, но именно он более всего прояснил мне механизм странного моего влечения к дальним заплывам в одиночку. Страх — это я сформулировал для себя уже позднее — был для меня стимулятором, допингом, дозу которого надо было постоянно увеличивать, чтобы не притуплялась острота чувства. Несомненно дальние заплывы были тренировкой на преодоление страха, я так именно поначалу это и понимал. Но в тот августовский день я вдруг отчетливо увидел, что ищу и самого страха, настоящего, неподдельного. Солнце только стало всходить над горизонтом, когда я был уже в километре или поболее от берега и вдруг в предощущении первого признака судороги налетел на меня внезапно — море было в это утро абсолютно зеркально спокойное — вихрь страха.

Я вдруг увидел отчетливо под собой бездну, черную, без света, со снующими в пучинах ее какими-то чудищами, и сердце сжалось у меня в такой тоске, что я впервые почувствовал: смерть где-то здесь, совсем рядом. Ноги мои, поначалу правую, затем левую свела нестерпимая боль, я стал беспорядочно двигать руками, захлебываться, не хватало, как бы глубоко я ни вдыхал воздух, дыхания. Я не знаю, сколько прошло времени, наконец я увидел себя на берегу. Я хочу подчеркнуть, что я смотрел на себя при этом со стороны. Мне кажется, я потерял сознание. Во всяком случае, когда я открыл глаза, солнце было уже высоко в небе. Я думаю, что сам по себе этот эпизод должен был бы меня, казалось бы, по всяким разумным выкладкам отвлечь и должен был бы, казалось бы, предостеречь меня, но тем не менее, как ни странно, я проделал этот опыт неоднократно, я всегда стремился к тому, чтобы вновь и вновь испытать это чувство страха.

Над тайной страха размышляли еще во второй половине первого тысячелетия до нашей эры буддистские мудрецы. Подробнее об этом буддолог и философ Александр Пятигорский (1929-2009):

— В отличие от христианства, где страх имеет свой положительный духовный аналог — страх Божий, в буддизме страх фигурирует только с отрицательным знаком.​

Естественный страх даже в йоге и в великом отшельнике изживаем с огромным трудом, если угодно, геройством, подвигом отринуть страх. На первом месте уже у весьма продвинутых йогов и мудрецов фигурирует страх сверхъестественного, чисто духовный страх, который простой человек, который испытывает свой идиотский страх перед завтрашним днем или дрожит от страха при воспоминании о тех опасностях, которые ему удалось избежать, этот страх вообще не рассматривается на этом уровне. Страх в буддистской философии рассматривается сам по себе как результат или как то, что сопутствует несовершенству нашего эмпирического сознания, вернее, сопутствует его эмпиричности. Смерть и жизнь: мы всегда страх проецируем на полярность нашей психики. Когда психика перестает быть полярной, когда человек перестает воспринимать и мыслить в контексте оппозиции, налагаемой его вульгарной структурой ощущений — да-нет, хорошо-плохо, отвратительно-привлекательно — только тогда, когда человек изживает эту оппозицию, страх постепенно отпадает. Страх выступает в процессе несовершенного оппозиторного, построенного на противоречиях в сознании. Человек рождается уже сформированным, по буддистской философии, эмпирическим сознанием, поэтому страх ему дан от рождения. Поэтому он может быть преодолен только не естественным путем, а путем перестройки сознания, превращения его из вульгарного оппозиторного сознания, между полюсами которого мечется нормальный вульгарный человек, в сознание, не знающее крайностей и оппозиции. Тогда страх исчезает.

О своем опыте страха рассказывает писатель Сергей Бардин:

— Первый раз от страха я умирал так. Я летел из Москвы в Сухуми в отпуск, летел впервые в жизни. После посадки на летном поле я вошел в автобус, и шофер-грузин посмотрел на меня в зеркальце заднего вида, встретился со мной взглядом и вдруг закричал со страшным акцентом: «Нет, нет, не умирай! Только не у меня в автобусе, дорогой». Он кубарем выкатился из кабины и кинулся в здание аэровокзала. Через минуту он выбежал оттуда с двумя графинами воды и в сопровождении служащего в майке и форменной фуражке. ​

Выкрикивая что-то на неизвестном мне наречии, они выволокли меня наружу, резко наклонили и стали лить мне воду из двух графинов за шиворот и на макушку. 10 минут назад мне грозила смерть от ужаса при заходе самолета на посадку, а теперь меня пытались утопить в графине воды. Дело в том, что в самолете меня посещает не страх, а совершенно мне неизвестный ужас. Я начал рыться в книгах после полета и нашел монографию доктора Л.Китаева-Смыка под названием «Стресс». Этот доктор в качестве пыточного инструмента использовал самолет в свободном парении. Один процент его подопытных буквально умирал в свободном падении, среди них даже были какие-то спортсмены, мастера спорта по горным лыжам. Но в коридорах Академии наук в Москве я был однажды представлен этому доктору Китаеву-Смыку. Моя тайна, мой ужас и мой интерес не произвели на доктора никакого впечатления. Он оказался одеревеневшим дарвинистом. «Вы знаете, — сказал он, — гиббоны — это самые лучшие прыгуны по деревьям, но они часто падают, у них все кости переломаны, это недавно выяснено. Ваш предок, — сказал доктор, — древняя обезьяна, тоже падала со скал и веток. Нужен был сверхмощный импульс стресса, чтобы она начала хвататься за что попало. В вас в 1%, в ваших генах выплыл этот ужас предка перед падением. Ваши предки не знали, что появятся самолеты». «Значит мне никогда не летать в Америку?», — грустно спросил я. «Никогда», — ответил мне доктор. Словом, как скальпелем, отсекая меня, эту неудавшуюся однопроцентную ветвь эволюционного процесса: «Вам ничего не поможет». «Но может быть тренировка, — мямлил я, — привыкание, как вы думаете? Ну сколько времени на это может уйти, чтобы 1% привык к самолетам?». Доктор слегка откинулся и оглядел меня серьезно и внимательно как врач: «30 тысяч поколений, — сказал он, — примерно один миллион лет». «Я подожду», — сказал я и откланялся.

Но страх можно не только испытывать, но и использовать. Этим издавна занимается искусство. О музыкальных страхах говорит музыкант и поэт Валерий Брайнин-Пассек:

— Известен случай, когда во время одного из оперных представлений публика в панике бежала из зала. Виновником этого эффекта был вовсе не пожар на сцене и не обрушившаяся люстра. Композитор потребовал усилить нижние звуки органа новыми трубами, вдвое длиннее. Оказалось, что инфразвук с частотой 8 колебаний в секунду вызывает чувство панического ужаса. Этот, хотя и находящийся за пределами слышимости, но тем не менее музыкальный звук объясняет проблему всех «Летучих голландцев»: ветер проносясь над гребнями волн, иногда порождает частоту в 8 герц, и тут команда корабля, оставив недоеденный завтрак, в панике выбрасывается за борт. В принципе все очень низкие звуки угнетающе и одновременно возбуждающе действуют на психику.​

Едва только оперные композиторы сообразили, что из уменьшенного аккорда можно не только отправляться в самые разные тональности, но и вообще никуда не отправляться, как пресловутый аккорд стал излюбленным средством нагнать страху.

Я знаю по меньшей мере один гениальный пример из классики, который продолжает действовать на меня и по сей день. 4 февраля 1971 года, будучи тогда студентом свердловского музучилища, я пошёл в оперу на «Дон Жуана» Моцарта. Маленький, пузатый Дон Жуан соблазнял 17-летнюю старушку Церлину. Оркестр пилил, как говорили на родине, ни в звезду, ни в Красную армию. В довершение всего в финале на сцену вывалился, гремя жестяными клешнями, покойник Командор в водолазном скафандре, издавая из своего скафандра что-то уже совсем нечленообразное. Но в музыке в это время поползли, нет, ничего особенного, обыкновенные гаммы, музыкальный мусор, не имеющий автора, принадлежащий каждому, кто захочет им воспользоваться, вверх-вниз, вверх-вниз в разных тональностях, причем не угадаешь, когда сменится тональность, то ли при движении наверх, то ли вниз, а тональности все повышались, словно это из самой преисподней вырывались языки адского пламени. Это было и вправду жутко.

В разных культурах страх персонифицируется по-разному. Рассказывает африканист-этнограф Виктор Бейлис:

— Угрозы ни для жизни человека, ни для его имущества мышь не представляет, однако в индоевропейском культурном ареале мышь тысячью нитей объединяется с понятием смерти. Заглядывая в глаза смерти, особь слабого пола может и завизжать, а в Африке при виде мыши не завизжит. Зато в Африке можно до смерти напугаться при встрече с менструирующей женщиной, особенно, если у женщины расстройства в этой области.​

Женщина, которая теряет кровь и не может рожать детей, в социальной сфере приравнивается к мужчине-убийце, проливающему кровь. Кто угодно в Африке может испугаться муравья. В муравьев любят превращаться колдуны и ведьмы. Маленький муравей может забраться в ноздри человека, в рот или ушную раковину, пока человек спит и выесть его душу. Без души человек не живет более двух-трех дней. С колдовством и ведьмовством связаны более сильные страхи африканцев, принимающие и по сию пору вид настоящих эпидемий. И ведьмы, и колдуны имеют так называемых сородичей, монстров или животных, которые действуют как орудие злобы их хозяев. Эти сородичи имеют формы низкорослых мужчин с вывернутыми пятками, а так же шакалов, сов и крыс. Среди таких существ огромная водяная змея с лицом хозяина и гигантский рогатый пресноводный краб. Женщина может испугаться крокодила не потому, что это хищник, а потому что это ее муж, которому пришла охота полакомиться человеческим мясом.

Может быть, больше всех ценят страх кинематографисты. Они создали целую киноиндустрию страхов — фильмы ужасов. О природе кинострахов размышляет режиссер Павел Лунгин:

— О чем фильм ужасов? Честно говоря, я и сам не знаю. Почему-то я вспомнил один из месяцев, проведенных в пионерском лагере. Так вот там огромным уважением пользовались те, кто рассказывали неприличные анекдоты, а еще были ночные мастера страшных историй. Был ужас, и было отлично. Сейчас я думаю, что темнота зала кинотеатра изначально близка к той ночной палате, где мы спали, осталось только натянуть белую простыню, и фильм уже начался. На телеэкран потянулись вампиры, чудовища, скелеты и так далее. Но это все как бы не искусство, скажете мне вы, это лубок, это комикс, это обезьяний психоанализ. Помните, кстати, как в «Маугли» у Киплинга старый удав Каа рассказывает обезьянам про великий ужас и те слушают его, как загипнотизированные. Обезьяны тоже, видимо, любят ужасы. Но как быть с великими фильмами, большими режиссерами? Оказывается, что если их проанализировать, они тоже наполнены страхом. Только талантливому человеку не нужны ни вампиры, ни скелеты, он создает ужас из любого подручного материала. Вот, например, если вы помните, у замечательного режиссера Кубрика в фильме «Сияние», там леденящий душу страх охватывает тебя, когда сын писателя, актера Джека Николсона, едет на велосипеде по коридору отеля. В кадре ничего не происходит, просто катится трехколесный велосипед по пустому коридору, никто не выскакивает из комнат, никто мальчика не хватает, чудовища не появляются. Именно это ожидание того, что никогда не появится, что так и не появится, сводит нас с ума. Гениальный Кубрик заставляет каждого из нас заселять этот пустой коридор своими собственными кошмарами. Как только Николсон окончательно сходит с ума, с топором начинает гоняться за своим сыном, то ты испытываешь какое-то облегчение даже, значит все отлично — это всего-навсего еще один маньяк, это мы понимаем, это мы видели, мы с ним расправимся. То есть чудо собственного непонятного личного ужаса пропадает, как только зло персонифицируется.

Московский психолог, исследователь страхов и ужасов Маргарита Жамкачьян:

— Страх вообще считается изначально с нами родившимся. Если бы его не существовало, то как бы мы узнавали, что мы действительно живем. Ведь человек сам как бы стремится к страху немножко. Вот это ощущение мурашек, оно одновременно неприятно, в то же время, давайте скажем прямо, приятное тоже, где-то нам доставляет удовольствие ранить себя. Если говорить о сверхъестественном, то это предположение существования ничего, ничто, небытия.

—​ Отчего сильный взрослый человек может испугаться мышки, тонконогого тараканчика, усиков, жгутиков, щупалец?

​— Рядом с нашим миром, оформленным, рациональным, существует, и мы все время это чувствуем, как бы что-то совершенно другое — темнота, пустота, нечто застывшее. Представители этого ничто, а из темноты может много выйти, чудища всякие какие-то фантастические, представители этого ничто, такой перенос чего-то чуждого человеку, происходит на то, что человеку непостижимо, например, вот эти всякие жгутики, передвижение совершенно не такое, как наше. Психологи, философы издавна связывали боязнь мышки только с бегущей мышкой, когда она бежит быстро, так что мы не видим ее ножек, и для нас ее бег похож на движение пресмыкающихся. Движение извивами или слишком быстрое, оно вызывает всегда моментальный страх, даже если потом ты понимаешь, что это мышка. Кстати, никогда не возникает этого страха, когда мышка в клетке.

Ленинградский философ Леонид Липавский, друг Хармса, Введенского, Заболоцкого, в своем исследовании ужаса утверждал, что страх вызывает мутно-прозрачный, бело-желтый цвет, цвет бельевых вшей. Так ли это?

—​ Я думаю, что это из того же ничто, только дополнительно окрашенное в цвета отвращения. Коллоидная форма, про которую он говорит, желе, коллоиды у многих вызывает отвращение. Наверное, это смутно связано со страхом. Вы спросили, есть ли у нас какая-то антенна или датчики, рецепторы, скажем, страха. Юнг говорил, что мы же просто не знаем еще, может быть, наше бессознательное способно этот объективный мир не через сознание воспринимать, а просто знать его непосредственно, только мы не знаем еще как, и на него отзываться.

— Страх — это хорошо или плохо?

​—​ Для меня, конечно, это самый интересный вопрос. Тяга к нему есть, а если есть влечение, то уже как бы положительным каким-то смыслом обладает страх.​

Я люблю очень рассказ Белля «Молчание доктора Мурке». Он как раз работает на радио, его тошнит от всего этого, он занимается тем, что коллекционирует обрывки магнитофонной ленты с паузами, собирает молчание, потом его прослушивает дома и даже заставляет свою девушку прослушивать. Он явно живет какой-то эфемерной фальшивой жизнью, от которой его тошнит. Он каждый день, поднимаясь на лифте в здание радио, нажимает на кнопку, которая не обозначает никакой этаж, попадает в какое-то странное, видимо, чердачное пространство, где все скрипит, скрежещет, ощущение такое, что что-то лопнет, обо что-то он стукается, потом идет обратно. Вот этот страх возвращает его к чему-то существенному, что в нем есть, опять та связь с живым. Если хотите, мужество нужно иметь, чтобы испытывать страх. Если со страхом встретиться лицом к лицу, разглядеть его, если хотите, вступить с ним в контакт, то это чрезвычайно обогащает вашу жизнь.

Далее в программе:

Артисты балета о своём ремесле

«Красное сухое»: что и как пьют в Литве