– Американский Робинзон
– Апостол гражданского неповиновения
– Русский дауншифтинг
Александр Генис: Это лето началось в Америке так, как еще зимой никто не мог себе представить. Три всадника Апокалипсиса явились стране, причем разом: пандемия, безработица и расовые волнения. Чтобы оценить последствия последних, я отправился в даунтаун Манхэттена. Волна погромов, обрушившаяся на город в первые две ночи волнений, уже была остановлена, но следы ее еще остались. Я не увидел ни одной разбитой витрины, зато многие из них были заколочены даже не фанерой, а крепкими – в три пальца толщиной – досками. Возможно, мне показалось, но надежнее других были упакованы бары и рестораны, где есть спиртное. Стены разрисованы граффити с призывом бороться с полицейским произволом. Учитывая ситуацию, сами полицейские держались сдержанно, но были повсюду, а полицейские участки огорожены со всех сторон.
Возле новой тюрьмы в Чайнатауне, украшенной барельефом, изображающим суд царя Соломона, стояла палатка активистов. Они встречали арестованных за нарушение комендантского часа, которых задержали накануне и выпустили до суда. Каждому тут же вручали маску, дезинфектор, перчатки, еду и холодную воду. Город выглядел встревоженным, но все же достаточно мирным, чтобы рестораны работали на вынос и фруктовые базары торговали сезонным плодами, вроде экзотического манго.
Но протесты продолжаются в Нью-Йорке, как и в других крупных городах страны. Собственно, так выглядит американская конституция в действии. Когда все спокойно, ее благоговейно изучают в школе. Но в период несогласия она оказывается руководством к действию, ибо право граждан на мирный протест – ее заповедная, святая часть. Самая старая и самая живая конституция в мире, она нужна именно тогда, когда ею пользуются – в бурные, опасные, спорные времена. С этим непросто жить, но демократия и не бывает легкой, приятной, беззаботной и безопасной. С ней всего лишь лучше, чем без нее.
Марк Твен, едкий критик американских нравов и мастер любого, в том числе политического афоризма, говорил так: "Патриотизм велит нам любить свою страну, но он же требует уважать свое правительство лишь тогда, когда оно того заслуживает".
А что бывает, когда оно не право? Об этом рассказывает опыт героя нашей сегодняшней программы, апостола гражданского неповиновения, скромного новоанглийского натуралиста и первого из великой плеяды американских писателей Генри Торо.
У него учились многие и разному. Толстой, Ганди и Мартин Лютер Кинг – искусству дерзкого, но сугубо мирного протеста, хиппи – пацифизму и недеянию, зеленые – благоговению перед природой, опрощенцы – веселому аскетизму, я – исповедальной прозе, прагматической утопии и тонкому, едва заметному юмору.
Генри Торо был великим тружеником – он написал три миллиона слов, но его работа мало интересовала других и не считалась настоящей. Он и не спорил. Торо построил себе домик на берегу пруда Уолден и прожил там два года, написав об этом книгу, которая в Америке разошлась на поговорки, как в России – "Горе от ума".
Чтобы попасть в гости к Торо, надо пройти мимо его памятника в человеческий, но небольшой рост и зайти в заново выстроенную по точным указаниям автора хижину, где все так, как было, когда он ее оставил. Койка, печка, конторка с амбарной книгой дневника и три стула: один – для себя, другой – для гостя, третий – для компании. И еще большая флейта, на которой он играл рыбам в лунные ночи. Однажды, рассказывал Торо, он подобрал красивый кусок известняка, но оказалось, что с него надо каждый день вытирать пыль, и камень пришлось выбросить.
Сегодня вместе с ним лежит целая груда, в которую каждый пришедший добавляет свой. Это тоже памятник Торо, только самодельный и коллективный. Добравшиеся до Уолдена поклонники Торо твердо знают, что всем жить, как он, нельзя, но очень хочется. Быть одному в лесу, купаться в такой чистой воде, что лед из нее продавали в Индию, знать в лицо всех окрестных птиц, читать Гомера в оригинале, вести уверенным почерком бесконечный дневник, делясь с ним всем увиденным и продуманным, а когда и если все же становилось скучно, отправляться (полчаса ходьбы) к старому философу Эмерсону и обедать с ним при свечах.
Торо подсчитал: чтобы быть счастливым, ему надо работать полтора месяца в году. Конечно, потому, добавил он, что мой самый большой талант – малые потребности. Отсюда его знаменитый девиз: "Упрощай! Упрощай!" Майка с этими словами продается в музейном магазинчике, и редко кто уходит без нее. В своем дневнике Торо писал: "Простота, которую обычно зовут бедностью, меня кристаллизовала, избавив от лишнего". Но для меня важнее всего, что экономя буквально на всем, он не считал лишней ни одну радость, зная, что все лучшее в мире – от рассвета до заката – ничего не стоит, ибо дается даром.
Я перечитываю Торо всю жизнь, но никогда мне еще не казались его уроки такими своевременными, как сегодня. Этому и посвящен новый эпизод цикла Владимира Абаринова "Трудности перевода".
Владимир Абаринов: Срок нашего общего затворничества, похоже, подходит к концу. Злая напасть разъединила нас, но и по-своему объединила. В соцсетях мы ведем записки, обмениваемся опытом, ищем утешения, как можем подбадриваем друг друга. У каждого из нас есть знакомые, переболевшие коронавирусом. У нас появляются новые привычки и исчезают старые. Коронавирус уже породил и еще породит особую словесность и особую культуру, как породила их чума. Мы открыли в себе и других то, чего не замечали прежде. Этот опыт нам еще предстоит осмыслить.
Наше заточение вынужденное. Мы ощущаем его как несвободу. Но был в Америке человек, который подверг себя добровольной самоизоляции. Не будем об отшельниках: для них одиночество было аскезой, схимой, епитимьей. Они так наказывали себя за действительные или мнимые грехи. Тот, о ком мы собираемся говорить, удалился от мира, чтобы обрести свободу. Мир, из которого он ушел, был полон оков.
Я вижу молодых людей, моих сограждан, все несчастье которых заключается в том, что они получили в наследство фермы, дома, житницы, скот и сельскохозяйственные орудия: все это гораздо легче приобрести, чем отделаться, когда уже имеешь. В тысячу раз было бы лучше для них, если бы они родились в открытом поле.
Так он писал об обществе, для которого приобретательство, преуспеяние означало личную независимость. Но на пути к этой цели мы закабаляем себя. Он был одним из тех мыслителей, кто понял, что вещи, собственность порабощают человека. И показал на собственном примере, как можно освободиться от этой зависимости.
Актуальность этого разговора не в том, что мы были вынуждены коротать время в одиночестве, и нам нужно было найти светлую сторону в своем положении, хотя и это было бы неплохо. Она в том, что мы сейчас волей-неволей переосмысливаем и переоцениваем свой образ жизни, свое место в мире и мир окружающих нас вещей.
Участвовать в этой передаче я пригласил искусствоведа, историка культуры Раду Ландарь. Она живет в Массачусетсе неподалеку от той самой хижины, куда самоизолировался наш сегодняшний герой Генри Дэвид Торо. Кто же он был такой, почему он выбрал этот образ жизни?
Рада Ландарь: Он прожил всего 44 года. По нынешним временам умер молодым человеком, от чахотки. Родился в 1817-м, умер в 1862 году. В общем, где родился, там и умер. Это такая история очень обыкновенная для тех, кто родился в Новой Англии: где родился, там и пригодился. Родился в Конкорде – и умираешь в Конкорде. Дед Торо по отцовской линии был предпринимателем, торговцем, неплохо обогатился, составил существенное состояние, но его сын, отец Генри, быстро очень растратил унаследованный капитал и, оказавшись без средств к существованию, решил заняться... ну чем бы таким, ну хоть какой-то доход принести своей довольно многодетной семье? И вот этот самый Джон Торо, отец, решил открыть карандашное производство, карандашную фабрику – не фабрику, маленькое такое кустарное производство карандашных грифелей. Ну конечно, можно говорить, что отец нашего новоанглийского философа был уже ремесленником, и грифельная эта фабричка давала семье очень небольшой, устойчивый источник доходов, но о процветании не могло быть и речи. Когда Генри Дэвид Торо решает поступать в соседний с Конкордом Гарвардский университет, у него нет денег для поступления, ему собирают, организовывают как бедному человеку стипендию.
Так Генри Торо поступает в Гарвардский университет, в 1833 году это случилось. И там он знакомится с либеральным пастором унитарианской церкви Бостона, выучеником теологического факультета того же Гарварда Ральфом Уолдо Эмерсоном. И с этого знакомства началось то, что мартышка в мультфильме советском моем любимом "38 попугаев" выразила восхищением: "Ой, какая интересная мысль! А можно я тоже ее подумаю?" Этой интересной мыслью, которую тоже захотел подумать Генри Торо, была сформулированная Эмерсоном вот в эти годы ученичества Торо в Гарварде в 36-м году XIX века в эссе "Природа" новая философия трансцендентализма. Потом последовала у Эмерсона речь "Американский ученый", потом обращение к студентам богословского факультета и, наконец, замечательное совершенно эссе "Доверие к себе". И все эти тексты, проповеди были, по сути, о бесконечности частного человека, о том, что человек важнее, чем любое общество, важнее, чем любое государство: сначала человек, а потом американец.
Владимир Абаринов: Эмерсон стяжал всеамериканскую и всеевропейскую славу и очень недурно зарабатывал своими лекциями и книгами.
Рада Ландарь: Торо же, наоборот, не везло в личном плане. Вот не везло. Oн сделал предложение девушке из хорошей семьи – она отказала, и довольно высокомерно. И в карьере сплошные провалы. Диплом даже не получил, корочку гарвардскую. Он был не готов из принципа и щепетильности заплатить положенные пять долларов как свидетельство своей благонадежности и умения держать деньги на счету. Он сказал: "Это моя корочка, почему мне ее дают за пять долларов?" И не получил ее. Наш бесконечно любимый президент нынешний назвал бы его лузером. И в экономическом плане – настолько он не приходился ко двору ни на одной работе. Ни в школе местной, потому что в Конкорде ему сказали: вы должны использовать телесные наказания, это принцип образования порядочного. Он был против такой несвободы по отношению к слабым. Его попросили уйти из школы. Он не преуспел и в карандашном бизнесе отца. Что ему оставалось, этому самому Генри Дэвиду Торо? Очень умная вещь ему оставалась, единственное, что он мог сделать, раз так не везло. Ему оставалось только возглавить свои неудачи, поскольку сопротивляться им он вообще не мог. И в этом смысле, если учитель был дауншифтером в теории, то Генри Торо стал им по обстоятельствам.
Что так привлекло Генри Торо в философии Эмерсона, вот в этом трансцендентализме? Прежде всего – акцент на бесконечности частного человека и примате человека над обществом. И особый пантеистический ракурс всего этого учения под влиянием сказанного Платоном, Кантом, Томасом Карлейлем, плюс вот эти еще все буддистские инъекции. Интуиция, считал Эмерсон, а вслед за ним и Торо, сложнее и умнее разума и опыта, она подпитывается природой общего космоса. Душа, как и природа, – часть Бога. Все, что должен делать каждый человек, – это совершенствовать себя. Ну поскольку он часть Бога, зачем же его, Бога, подводить? Правильно питаться от труда рук своих. Жить на земле и просвещаться. Книги, созерцание природы, огород – все делать своими руками. Ничего лишнего. Сузить потребности. Расширить собственное "я".
Эмерсон к нему как учитель, как человек, как друг очень хорошо относился и разрешил ему поселиться на его земле около Конкорда. Формально Торо поселился в качестве садовника. Центральное место в литературном наследии Торо, конечно, занимает вот этот удивительный эксперимент, "Уолден", своего рода отчет о прожитых им двух годах на берегу озера, где он вел натуральное хозяйство, где им предъявляются суровые обвинения в порабощении человека, превращении его в машину...
Владимир Абаринов: Порабощение вещами – это не просто фигура речи. Оно имеет прямое отношение к политическим свободам. Моя дочь, когда училась в колледже, однажды прислала мне свое сочинение по философии. Для анализа и сравнения она взяла два текста: диалог Платона "Критон" и эссе Генри Торо "О гражданском неповиновении". Между ними 23 века.
Герой Платона – философ Сократ, приговоренный к смерти и заключенный в темницу. Его друг, богатый афинянин Критон, посещает его в тюрьме и предлагает план побега. Но Сократ отказывается бежать. Критон поражен: ведь приговор явно несправедлив – разве не благое дело помешать его исполнению? На это Сократ отвечает: закон есть закон. Мы признавали его справедливым до суда – значит, он остается справедливым и теперь. Люди дурно распорядились законом, но это ничего не меняет: "Или, по-твоему, еще может стоять целым и невредимым то государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы, но по воле частных лиц становятся недействительными и отменяются?" Жизнь в изгнании Сократ считает жалкой – ведь, совершив побег из-под стражи, он потеряет весь свой моральный авторитет.
"Беседы с Сократом". Спектакль театра им. Маяковского по пьесе Эдварда Радзинского. Режиссер Андрей Гончаров. Сократ – Армен Джигарханян. Анит – Владимир Самойлов. 1975
Владимир Абаринов: Сократ исходит из презумпции справедливости закона. Генри Торо жил в совершенно другом мире, другой стране и другом обществе. Эта страна восстала против несправедливых британских законов. Позорными и несправедливыми Торо считал законы о рабстве, которое было в порядке вещей для Сократа. Это общество превыше всего на свете ценит личные права и свободы. А ведь демократия – это не только выборный порядок смены власти. Это еще, и прежде всего, ценности. И если эти ценности приходят в противоречие с законом, считал Торо, не повиноваться им – не просто право, а долг гражданина.
Рада, как появилось это эссе и что было потом?
Рада Ландарь: В конце лета 1846 года, еще находясь на берегу Уолдена, Торо на несколько часов отправился в соседний Конкорд, чтобы забрать из починки башмаки. На улице города он был арестован и препровожден в тюрьму за неуплату федерального налога. Долго не платил – вот его поймали, арестовали и посадили в какой-то там обезьянник, на ночь заперли – пусть кто-нибудь придет и заплатит ваш долг. Отказ от уплаты государственных пошлин и налогов был для Торо осознанной формой протеста против политики американского правительства, фактически поощрявшего рабство и начавшего захватническую войну в Мексике. И наутро кто-то из доброжелателей, кажется, его тетушка, к огромному неудовольствию Торо, заплатили требуемую сумму и таким образом его освободили. Ночью, проведенной в городской тюрьме, у философа родился замысел трактата, в котором бы давалась универсальная нравственно-политическая характеристика отношений личности и государства. Позднее этот замысел реализовался сначала в лекции о сопротивлении гражданскому правительству, а затем и в эссе о долге гражданского неповиновения.
Это эссе было не плодом абстрактных размышлений, это был страстный, решительный ответ на конкретные явления реально текущей жизни, написанный философом. Несмотря на хлопоты Эмерсона издательства по различным причинам отклоняли печатание этой рукописи, повсюду ходили его друзья, просили, требовали, собирались заплатить хорошие деньги... в итоге было напечатано некоторое количество экземпляров. Эту вещь сначала никто не покупал. С горькой иронией Торо замечал: "У меня есть личная библиотека в 900 томов, из которых 700 написал я сам".
Как и Эмерсон, Торо призывал каждого человека не шагать в такт с маршами, не петь хором, а прислушиваться к музыке собственной души и следовать ее мотиву. Так Торо приходит к формуле гражданского неповиновения. Человек имеет право не подчиняться законам, которые противоречат чувству справедливости. Если все будут поступать таким образом, то правительство будет вынуждено прекратить войну и отменить неправильные законы.
Владимир Абаринов: Почему мы повинуемся государству? Потому что нам дорог наш комфорт, наше право потребления. И государство откровенно этим пользуется. В 1991 году люди, занимавшие видное положение в российском обществе, перешагнули через свой статус – и государство отступило и рассыпалось. В 2011 этого не сделал никто. Или почти никто.
В России самым прилежным читателем Торо был Лев Толстой. Он читал Торо и Эмерсона и по-английски, и по-русски, подчеркивал, вставлял цитаты из них в свои сборники изречений. Расспрашивал заезжих американцев о Торо, а они и знать его не знали. Особенно графу нравилась фраза – он прочел ее по-английски и с упоением повторял на все лады, – сказанная Эмерсоном в ответ на сообщение религиозного собеседника о скором конце света: Well, I think, I can get along without it. ("Думаю, я и без него обойдусь".) Невероятно. Как это – "обойдусь и без него", без света? Но для Эмерсона каждая личность заключает в себе целый мир:
"Всякий истинный человек является причиной всего сущего, воплощает в себе целую страну, целый век… Так пусть же человек знает себе цену и держит все в своей власти".
Об этом тоже надо помнить сейчас, когда нам приходится "обходиться без мира". Мы разучились быть наедине с собой. Вспомним, что высшим даром булгаковскому Мастеру стало уединение. "Мне надо побыть одному" – эта фраза звучит архаично. Нам все время надо говорить с кем-то. А как же внутренний голос, мое сокровенное "я"?
Рада Ландарь: Толстой, увлекшись идеями школы Эмерсона, подарил Торо Америке – через свою личность, через свою популярность, потому что Толстой был более известен в Америке, чем Торо, может быть, он и сейчас здесь более известен. Именно личность Толстого вернула Америке идеализм Генри Торо. То есть нужно было, чтобы он ушел в Россию и из России снова в Америку, чтобы здесь как-то зацвело.
Сам граф Толстой не был никаким идеалистом. Он был стяжателем. Он женится на Софье Берс в 1862 году – это год, когда умирает Генри Торо. И в этот год и в 15 последующих – дети один за другим, он пытается обеспечить семью своими трудами, он бесконечно спорит с издателями, от Некрасова уходит к Каткову только потому, что Катков больше платит. Он хочет увеличивать свое состояние, покупает в Самарской губернии задешево черноземную землю, потому что знает, что она подорожает. И при этом он в общем-то атеист.
Но после 16 лет лет примерной семейной жизни с ним случается так называемый "арзамасский ужас" – то, что мы сейчас называем панической атакой, связанный со страхом смерти. Толстой всегда мечтал о двух вещах: стать не меньшим писателем, чем Шекспир и Гомер, и чтобы у него была большая-большая семья. И вот – арзамасский кризис: ну и что с того, что я буду как Шекспир, что у меня куча детей? Я же умру все равно. Зачем все это нужно?
Он пишет декларацию о том, как переделать свою собственную жизнь в доме: должно быть две комнаты, в одной мальчики, мужчины, сыновья, он, а в другой большой комнате – жена и девочки, чтобы все они питались только с своего огорода. Он догадывается не показывать этот план жене, которая, кстати, с удовольствием вместе с ним читала Генри Торо, но на ней лежала обязанность – оставить содержание многочисленным детям. Отсюда бесконечный конфликт с супругой.
Толстой был атеистом и стяжателем, а стал очень скромным и очень религиозным человеком. Это очень странная ситуация. Все просвещенное дворянское общество России в то время мало интересовалось религией. Так, его сосед Тургенев, приехав в Ясную Поляну, был неприятно поражен, что Лев Николаевич вдарился в религию и серьезно об этом говорит.
Фрагмент фильма The Last Station (в российском прокате – "Последнее воскресение"). Автор сценария и режиссер – Майкл Хоффман. Толстой – Кристофер Пламмер, Софья Андреевна – Хелен Миррен, Владимир Чертков – Пол Джаматти, Валентин Булгаков – Джеймс Макэвой, Маша – Кэрри Кондон, Александра Толстая – Энн-Мари Дафф, Душан Маковицкий – Джон Сешнс. 2009
Владимир Абаринов: То-то Ленин назвал Толстого "помещиком, юродствующим во Христе".
Рада Ландарь: Начинается его знаменитый конфликт с православной церковью. То есть, как писал Торо: чтобы стать настоящим священником, надо уйти из церкви.
Владимир Абаринов: В итоге Толстой стал апостолом новой веры, сам того не желая.
Рада Ландарь: Приходили студенты, беднота, какие-то люди, которые все это прочли, и говорили: мы хотим организовать толстовскую коммуну, будем все вместе пахать, жить травой, давайте создадим секту, вы же наш учитель, скажите, как нам жить. А Толстой в ужас приходил. Он совершенно не собирался создавать новую религию или вызывать раскол в обществе. Он указывал точки на путях своего развития. Это не было предложение всем людям делать, как он.
Владимир Абаринов: Он не был и не хотел быть пастырем, вождем. Он не одобрял студенческих протестов, ему вообще не нравились никакие массовые движения. Он был индивидуалистом.
Рада Ландарь: Абсолютно! Он был личностью в строгом смысле слова, по Торо и по Эмерсону. Личность бесконечна, нельзя ее повторить. Идею вот этого опрощения невозможно реализовать скопом. Нельзя всем дружно быть личностями и индивидуалистами.
Владимир Абаринов: На самом деле эти индивидуалисты-минималисты всегда были в России. Греческое слово "анахорет", отшельник, нам знакомо со школьной скамьи. Анахоретом живет в своей "келье модной" Онегин, "отшельник праздный и унылый". Подколесин гоголевский на своем диване. Князь Мышкин, кстати Лев Николаевич, мечтает сидеть в швейцарских Альпах, глядя в одну точку, и думать одну мысль, которой хватит на тысячу лет. А чеховские герои?! Они все призывают друг друга делать дело, а сами все сидят пьют чай из самовара. А Обломов Илья Ильич?!
Рада Ландарь: В первой части романа Гончарова он все время спит, лежит на диване. Приходят соблазнители, те, кто предлагает ему активную жизнь, карьерную жизнь, вписанную в общество. Это такое искушение Святого Антония. Вот он лежит на диване, а к нему приходят гости с очень говорящими фамилиями Волков, Судьбинский, потом этот, как его, Пенкин. Волков приходит и говорит: Илья Ильич, ну как же вы спите? Я уже десять дел переделал, перчатки со шнурками купил модные – как вы можете спать? Вот по четвергам у такой-то обсуждают музыку, по средам всегда так здорово обсуждают у такой-то искусство, там сто человек собираются и обсуждают. Обломов не понимает, как можно соблазниться обсуждением музыки или искусства, когда там сто человек – что там можно хорошего сказать? Приходит Пенкин и рассказывает: литераторы, один сказал то, другой ему ответил это, какая полемика началась! И не понимает совершенно Обломов, как можно писать тексты только головой. Здесь должна быть душа, впечатления. Он продолжает лежать, отдаваясь своему эскапизму, практикуя дауншифтинг. Интересно, что его слуга Захар эскапист в кубе. Ему Обломов говорит: иди убери, посмотри сколько пыли, сколько грязи. Но у Захара есть свой план: да что вы, Илья Ильич, мы убираем пыль к Рождеству, моем окна к Пасхе, а тараканы и клопы – создания Божьи, и не я их создал, чтоб за ними бегать.
"Несколько дней из жизни И. И. Обломова". Сценарий Александра Адабашьяна и Никиты Михалкова. Режиссер Никита Михалков. Обломов – Олег Табаков, Захар – Андрей Попов. 1979
Владимир Абаринов: У нас в разговоре уже не первый раз мелькает слово "дауншифтинг", опрощение по-русски, а теперь еще и эскапизм. Пора разобраться с этими понятиями.
В современной Америке есть движение voluntary simplicity – "добровольной простоты", она же "простая жизнь". Термин этот ввел в употребление философ Ричард Бартлетт Грегг. В 1925 году он окончил Гарвард и поехал в Индию, чтобы познакомиться с Ганди и усвоить его учение. Он был первым, кто привез в Америку концепцию Ганди о ненасильственном сопротивлении. Уже из его работ ее усвоил и применял на практике Мартин Лютер Кинг. В 1930-е годы Грегг увлекся экологией, поселился на ферме, вел эту самую "простую жизнь" и написал эссе "Ценность добровольной простоты". Тогда эта теория не имела особого успеха: Великая депрессия, потом война, карточная система, какая уж там добровольность, для подавляющего большинства американцев аскетизм был вынужденным. А в 1950-е, наоборот, наступил бум потребления. Вернулись к этой идее только в 1980-е. Это было поколение Икс, в Америке оно еще называется latchkey kids. Latchkey – это ключ от входной двери в дом, его вешали ребенку на шею, потому что он возвращался из школы в пустой дом, оба родителя на работе. Latchkey kid – это безнадзорный ребенок. Я сам был таким ребенком в Советском Союзе, носил ключ на шее и так же, как мои американские ровесники, не хотел делать карьеру.
В декабре 1991 года эти теперь уже добровольные аскеты получили новый манифест. Колумнист Washington Post Сара Бон-Бреннок, до этого написавшая две книги о быте викторианской Англии, опубликовала статью под заголовком "Жизнь на пониженной передаче". Ричард Грегг к тому времени уже умер, и Бон-Бреннок стала гуру дауншифтинга – жизни ради себя, а не ради призрачного успеха.
Рада Ландарь: До понятия дауншифтинга было близкое ему понятие – экскапизм. От английского escape – сбегать. Слово "дауншифтинг" появилось в 1990-е, а "эскапизм" значится в словаре Уэбстера 1939 года издания и толкуется как бегство от реальной жизни. Это про то, как человек перестает проявлять интерес к известным ему и принятым в обществе ценностям, предпочитая мир своих грез. В принципе это скорее бегство от обыденности. Друг Толкина Клайв Стейплз Льюис, написавший "Хроники Нарнии", соглашаясь с Толкином, выступавшим против снисходительной, уничижительной интонации при произнесении слова "эскапизм", добавлял, что сбегают обычно из тюрьмы, каковой для людей творческих является обыденность.
Странное это для русского человека понятие – эскапизм, дауншифтинг. Странное оно потому, что вся эта философия очень русская. Она не нова, хоть и названа кем-то в Америке. Вся эпичнейшая жизнь русского барина Обломова по сути и есть воплощение эскапизма, это и есть дауншифтинг.
Владимир Абаринов: Помню, девять лет назад на Восточном побережье США ждали ураган Айрин, и народ делал запасы на всякий случай. Ну, известное дело: война, мор, революция, стихия – первым делом занимай очередь в бакалею. Я тогда подумал, что человеку сегодня требуется гораздо больше припасов, чем во времена Торо, который писал: "Если мой сюртук и брюки, шляпа и башмаки еще годны, чтобы молиться в них Богу, – значит, их еще можно носить". Тогда что было нужно, чтобы благополучно переждать бурю? Дрова, керосин да спички. Ну, бочку воды на тот случай, если ураган завалит сруб колодца. Провиант хранился в погребе и от холодильника не зависел. Современный человек гораздо беспомощнее. Он не может жить без электричества, бензина, газа, водопровода, телефона, телевизора, фейсбука, наконец. Скоро окончательно разучится писать рукой и считать в столбик.
В карантине мы все стали вынужденными дауншифтерами, но не пришла ли пора и впрямь переосмыслить свои потребности, чтобы поменьше зависеть от государства и больших корпораций, которые постоянно искушают нас все новым товаром?
Америка вырвалась из самоизоляции непредвиденным и грубым образом – крупнейшими в новейшей истории беспорядками. На целую неделю страна вышла из-под контроля. Не будем умалять повод, по которому вспыхнула эта пороховая бочка, но согласимся, что это ведь тоже следствие карантина: людям стало невмоготу сидеть взаперти. Об этом будут еще долго рассуждать, но не забудем центральную заповедь тех, о ком мы сегодня говорили: гражданское сопротивление – сопротивление ненасильственное.
С нами сегодня была искусствовед и историк Рада Ландарь. Мы слушали музыку Сергея Евтушенко из фильма Майкла Хоффмана "Последняя станция" – "Последнее воскресение" в российском прокате. Оркестр Государственного Эрмитажа, дирижер Анатолий Рыбалко.
(Музыка)
