Александр Генис: Теперь это признано официально: нынешние протесты в США – самые многочисленные за всю историю страны. Размах этого движения провоцирует бурную дискуссию в обществе, и не только американском.
Меня особенно удивляет реакция в России. Кажется, все уже успели высказаться по этому поводу. Размышляя о причинах такой вовлеченности в сегодняшнюю американскую драму, я вспомнил 1990-е годы. Мне рассказывали, что в это смутное время ощутимый дефицит всего заменялся заокеанским продуктом. Поскольку, например, с хоккеем было плохо, то болели за канадские команды, где к тому же играли российские спортсмены. Упадок кино, включая батальное, компенсировался интересом к голливудским фильмам о войне, пусть и вьетнамской. Когда уже в нашем веке русская политика свелась в лучшем случае к рокировке лидеров, в России с азартом стали следить за президентскими выборами в США. Когда обнуление покончило и с этим, нашлась другая тема: протесты, но не в России, а в Америке. Если в России полицейский на камеру зверски ломает руку журналисту, следящему за выборами, то это не вызывает общенародного протеста, еще и потому, что этим уже занимаются в Америке. Получается как бы “протест на прокат”…
Не обошли вниманием российские медиа и событие другого характера: обращение 150 американских интеллектуалов (число приблизительное, потому что кое-кто уже снял свою подпись).
В сущности, этот манифест пытается поставить пределы протестному движению в тех ситуациях, когда оно стремится подавить свободу слова и мысли. Вот красноречивая цитата:
"Редакторов выгоняют за спорные публикации, книги изымают за предполагаемую недостоверность, журналистам запрещают писать на определенные темы, профессоров проверяют из-за цитирования литературных произведений на лекциях, ученого увольняют за распространение рецензируемого академического исследования, руководителей организаций снимают с постов из-за нелепых оплошностей".
А вот и резюме: “Мы отвергаем в любой форме ложный выбор между справедливостью и свободой, потому что одного не бывает без другого".
Об этом мы сегодня будем беседовать с постоянным участником этих диалогов – культурологом и музыковедом Соломоном Волковым.
Но сперва, как всегда в наших программах, культурно-исторический контекст, который позволяет лучше понять смысл происходящего.
Важно отметить, что это "Письмо 150" первоначально было напечатано в журнале “Харперс мэгэзин”. Этот элитарный орган, отчасти напоминающий русские толстые журналы, славен своей потрясающей историей. Первый номер вышел в Нью-Йорке 170 лет назад – летом 1850 года. Журнал всегда боролся с рабством и играл видную роль в движении аболиционистов. Сперва в нем печатались англичане – Диккенс и Теккерей, но вскоре и до сегодняшнего дня там стали публиковаться все классики американской словесности – от Марк Твена и Мелвилла (тут появилась первая часть “Моби Дика”!) до Сэлинджера и Воннегута. И сегодня журнал высоко держит планку, не сдаваясь коммерческим соображениям.
Инициатором "Письма 150" стал критик и писатель Томас Уильямс, который много пишет о расовых проблемах. Его отец – афроамериканец, мать – белая, на что намекает название популярной книги Уильямса “Черно-белый автопортрет”. Текст письма – коллективный труд 20 авторов, к которым присоединилось множество звезд в разных областях культуры, искусства и – необходимо подчеркнуть – разных рас и очень разных политических взглядов. Пожалуй, всех их объединят то, что каждого можно причислить к так называемым “публичными интеллектуалам”.
Соломон, о чем нам говорит список людей, подписавших это коллективное письмо?
Соломон Волков: В этом письме, очень примечательном и, на мой взгляд, весьма важном, интересны следующие моменты. Первый момент – это то, что подписанты, как когда-то, помните, называли людей, подписывавших коллективные письма в Советском Союзе, подписанты – это сливки современной культуры, это очень знаменитые люди, каждый в своей области, что интересно, из разных областей, там есть и писатели.
Александр Генис: Причем какие писатели – Салман Рушди, Джоана Роулинг, автор "Гарри Поттера" – любимой книги XXI века. Но в то же время там есть, например, Ноам Хомский, который не просто радикал, я бы сказал, экстремист-радикал. Там есть философ Фрэнсис Фукуяма, которого в 1990-е годы знали все в мире. Там есть Гарри Каспаров, наш соотечественник. И там есть крупный музыкант-джазист Уинтон Марсалис. То есть люди, которые создают культурную атмосферу современного общества, но далеко не все они близки друг другу по духу и даже по своим политическим взглядам.
Соломон Волков: Я как раз именно этот момент и хотел подчеркнуть, как второй важный пункт: тут собраны люди, которые в обыденной жизни, в бытовых условиях, очень может быть, даже друг другу руки бы не подали. Тот же самый Хомский не подал бы руки обозревателю "Нью-Йорк Таймс", весьма консервативному Дэвиду Бруксу. Но здесь их подписи стоят под одним и тем же документом, и это очень важно.
Александр Генис: Некоторые, правда, уже отказались от своих подписей, когда увидали, в какую компанию они попали. И то, что здесь столько разных людей, не помешало критиковать их как группу. Уже возникли контрписьма, где назвали, например, всех этих интеллектуалов одним выражением: “старые белые дураки”. Просто и ясно. В ответ инициатор письма Томас Уильямс сказал, что больше двух дюжин подписантов, как вы говорите, не принадлежит к белым – это люди разных рас, начиная с него самого. Однако кое-что их объединяет. Наш коллега, старый друг наших передач Михаил Эпштейн написал любопытную статью по этому поводу, где сравнил это Письмо с "Вехами", знаменитым документом, который предупреждал интеллигенцию об опасности революции, об опасности левых взглядов. Характеризуя всех авторов “Письма 150”, Эпштейн написал:
"Все они — либеральнейшие из либеральных, демократичнейшие из демократичных. Их репутация в глазах прогрессивной общественности безупречна. Но постепенно они осознали, что дальнейшая радикализация мирных протестов, переходящих в немирные, и политической атмосферы, все более нетерпимой и деспотической, представляет огромнейшую угрозу для тех самых ценностей, которые они пытались отстаивать как либералы и демократы".
Как вы считаете, насколько справедлива эта оценка?
Соломон Волков: Самое главное, что мне тут представляется тревожным сравнение "Письма 150" с "Вехами". Поскольку, как известно, к сожалению, "Вехи" не предотвратили революции. Потому что если "Вехи" не предотвратили сползание общества на радикальные позиции в России, то почему же мы должны думать, что появление "Письма 150" сослужит этой цели в Америке?
Александр Генис: Я думаю, потому что в царской России не было тех демократических институтов, которые позволяли регулировать общественные движения и сложным образом управлять обществом с помощью демократических инструментов. Ведь вся история Америки – это движение галсами: влево-вправо, влево-вправо, вот так ходят парусные суда против ветра, а ветер поднимает история.
Именно поэтому я верю, что до революции дело не дойдет. Хотя сегодня я прочитал в свежем выпуске "Нью-Йорк Таймс" статью, которая в общем оправдывает ваше беспокойство. Эта статья написана юристом, профессором университета из Огайо, ее зовут Амна Акбар. Она объясняет, какие цели ставит это протестное движение в Америке сегодня. Она говорит, что все началось с полицейского произвола, но теперь протесты выдвигают более широкие цели, и она их перечисляет: упразднение тюрем и полиции (хотя, конечно, это неправильно, речь идет о передаче некоторых функций полиции другим органам). Другое требование – упразднить ренту, аренду за жилье, квартплату! И тут перед моим взглядом сразу возникает даже не СССР, а Венесуэла, в которой нечто подобное уже произошло и куда уже никому не хочется. Я все время думаю, откуда такие идеи, ведь она образованная женщина, она училась в прекрасном университете в Мичигане (я специально проверил). Что же толкает профессора на такие заявления?
Я думаю, прошло слишком много лет со дня окончания холодной войны, за это время уже забыли, каким кошмаром был коммунизм для всех без исключения. Когда я приехал сюда, старые эмигранты мне рассказывали такой анекдот: белый и красный встречаются после Гражданской войны, красный говорит: "Мы воевали за то, чтобы не было богатых". А белый говорит: "А мы воевали за то, чтобы не было бедных".
Такое слепое пятно на месте коммунизма, конечно, опасно, я понимаю, что никакой революции в Америке все-таки не будет, но то, что умнейшая газета "Нью-Йорк Таймс" печатает столь безумную статью, пугает.
Соломон Волков: У меня ассоциации даже не с концом холодной войны, даже не столько с идеологическим противостоянием между свободными и коммунистическими государствами, сколько ментальные отсылки к западной истории – к событиям поздних 1960-х. Задним числом их нельзя назвать революцией, хотя в тот момент участники считали, что они участвуют именно в революции. Это беспорядки 1968 года, которые тоже проходили под чрезвычайно радикальными лозунгами. У многих участников “Революции 1968 года” в Европе идеалом был коммунистический Китай.
Александр Генис: Включая Сартра, лауреата Нобелевской премии, от которой он отказался.
Соломон Волков: Тот же Хомский пытался оправдать камбоджийский режим Пол Пота, который вообще устроил поголовную резню всем интеллигентам. Когда против этого законным образом пытались протестовать консервативные, кстати, интеллектуалы, то Хомский их призывал рассматривать эту ситуацию “в контексте”, прощая Пол Пота. Так что нечто подобное уже было. Мне так кажется, что наиболее правильная параллель тому, что происходит сейчас, – это события 1968 года.
Интересно, что история повторяется в том смысле, что тогда задавали тон люди, которые получили название "политических пилигримов”. Это были люди, которые ищут свет на Востоке – каким бы он ни был, пускай этот свет исходит в их представлении от тоталитарного государства, от тоталитарного вождя, или псевдоколлективистских коммунистических, имея в виду не современное понимание этого слова, а старое, утопическое понимание – коммуны, идеал коммуны всегда остается притягательным для большей или меньшей части населения. Мне кажется, что сейчас этот идеал овладел умами значительной части, согласно той, кстати, статье, о которой вы говорите, в "Нью-Йорк Таймс", значительной в статистическом отношении части американской общественности. В особенности американской молодежи, в особенности молодежи с высшим образованием, молодежи, которая окончила колледжи, университеты, образованная, либеральная молодежь, состоятельная молодежь, что тоже важно подчеркнуть.
Александр Генис: "Письмо 150", о котором мы говорим, как раз подчеркивает этот факт. Но речь в нем не идет о какой-либо идеологии, речь идет об интеллектуальной свободе. И именно университетская среда сегодня очень часто нетерпима к взглядам, которые не разделяют те или иные профессора, те или иные писатели, авторы. То же самое происходит в музеях, в научных учреждениях, в журналах, то есть всюду, где царит культура, появляется дух агрессивной нетерпимости. И это пугает. Потому что там, где нет свободы, там нет и движения.
Но вспомним еще раз события 1960-х годов. Как вы считаете, что-нибудь в культуре осталось нам на память об этих бурных годах?
Соломон Волков: Разумеется! От 1960-х годов нам остались битники, нам остался рок-н-ролл, нам осталось вхождение того, что тогда считалось контркультурой, в культурный канон. Мы сегодня воспринимаем многие достижения контркультуры того времени как канонические для ХХ века. Но пока что я не вижу культурной составляющей нынешнего “вступления к революции”, если можно так условно назвать то, что мы сейчас наблюдаем, я этого не вижу. Вполне возможно, что такого рода контркультурные произведения появятся.
Что интересно, среди подписантов "Письма 150" есть люди, чей вклад в контркультуру был чрезвычайно значительным. Например, видный американский хореограф Билл Джонс, который в более позднее время создавал балеты на тему борьбы со СПИДом. В тот момент, когда эти балеты появлялись, я их помню, это было явное продолжение контркультурной идеологии. В тот момент балетная обозревательница журнала "Ньюйоркер" Арлин Кроче, сама вполне либеральная дама, отказалась рецензировать этот балет, она сказала, что это политика, а не искусство. Тогда этот хореограф представлял собой нечто крайне левое, а сегодня он подписывает "Письмо 150".
Александр Генис: И это говорит о том, что, как мы с вами не устаем повторять в наших программах, культура постоянно мигрирует, ее нельзя описать раз и навсегда как левую и правую, ибо левое и правое иногда меняется местами. Я думаю о том, что когда наши диссиденты появились на Западе, то они легко находили общий язык с людьми, которые, казалось бы, противоречили их убеждениям. Например, Владимир Буковский дружил с Джоан Байс, это же разные люди. Как наша эмиграция вписалась в эту ситуацию контркультуры?
Соломон Волков: Это был очень интересный процесс взаимодействия. По-моему, прекрасный пример такого взаимодействия – дружба Иосифа Бродского и Сьюзен Зонтаг, которая до приезда Бродского выступила с радикальными заявлениями. В 1967 году она говорила, что белая раса – это раковая опухоль человечества. Мягко говоря, радикальное заявление. Она говорила о том, что культурные достижения таких людей, как Шекспир или Паскаль, “не оправдывают того колоссального вреда, который нанесла белая цивилизация”. Бродский, естественно, таких позиций разделять не мог, когда он приехал, но тем не менее эти два столь разных человека сдружились. И Бродский оказал значительное влияние, условно говоря, “в поправении” политических позиций Сьюзен Зонтаг в итоге.
Александр Генис: Именно тогда родилась концепция, которая потом стала называться политкорректностью или мультикультурализмом – это в общем понятия близкие и связанные друг с другом. На мой взгляд, в этом было много позитивного, потому что наша – общепланетарная – культура стала в результате богаче. Я уже не говорю о политике. Благодаря политкорректности появился такой президент, как Обама. Неважно сейчас, хороший это президент или плохой, важно, что бОльшая часть Америки, то есть белая Америка сумела преодолеть свои расовые предрассудки. По-моему, это огромное достижение американской политической жизни. Но, конечно, то, что говорила Сьюзен Зонтаг, и тогда звучало странно, и сейчас звучит дико. Сол Беллоу, нобелевский лауреат, прекрасный писатель, по этому поводу в те годы сказал: "Я готов прочитать зулусского Толстого, пусть мне покажут его книгу – и я ее прочту". Кстати, про Толстого я не знаю, но недавно популярный сейчас и в России нью-йоркский писатель и большой знаток Африки Александр Стессин мне рассказывал про тамошних современных писателей, одного из них называют “африканский Набоков”. Так что, может быть, мы еще не знаем африканскую литературу так хорошо, как, например, латиноамериканскую, которая в те же 1960-е стала частью всей нашей культуры. И это важный процесс приобщения окраин к столбовой дороге прогресса. В этом есть бесспорная заслуга политкорректности. Но она же в своих экстремистских проявлениях привела к той нетерпимости, от которой приходят в ужас авторы "Письма 150". Речь в нем, повторюсь, идет не о той или иной идеологии, а о свободе, без которой невозможна любая интеллектуальная деятельность. Именно об этом они и пишут.
А завершит эту часть сегодняшней программы один из подписантов, выдающийся афроамериканский музыкант, трубач Уинтон Марсалис.
(Музыка)
Александр Генис: Ну, а теперь поговорим о Михаиле Глинке, не уходя, как будет скоро ясно, так уж далеко от поднятых в этой программе проблем.
В прошлый раз, обсуждая перманентную ревизию истории, мы – среди прочего – обсуждали трудную судьбу в советское время оперы Глинки “Жизнь за царя”.
Передача вызвала много откликов, среди них и письмо нашего слушателя из Берлина по имени Илья Доголяцкий с просьбой, обращенной к Волкову. Вам, Соломон, и отвечать.
Соломон Волков: Наш корреспондент Доголяцкий обратил внимание на один чрезвычайно любопытный факт в связи с разговором о судьбе оперы Глинки "Жизнь за царя", которая превращалась в "Ивана Сусанина", потом опять стала "Жизнь за царя". История эта заключается в том, что в Берлине существует улица Глинки. Она расположена рядом со станцией метро, которая носит название "Мавританская". В недавнее время нахлынула новая волна политкорректности, и было решено эту "Мавританскую" станцию переименовать, поскольку в самом названии усмотрели оскорбление или какой-то нежелательный расовый намек. И переименовали эту станцию, дав ей имя Михаила Ивановича Глинки. Но в тот же момент, когда было объявлено о переименовании бывшей "Мавританской" станции метро в станцию Глинки, раздались голоса, которые утверждали, что это опять неполиткорректно, потому что Глинка якобы был автором музыки к антисемитской пьесе "Князь Холмский". Так разгорелся очередной политкорректный скандал.
Александр Генис: Я такой пьесы не знаю. Действительно она антисемитская?
Соломон Волков: Об этом я хотел бы немножко поподробнее рассказать, потому что история сама по себе чрезвычайно любопытная и затрагивает много интересных и показательных моментов.
Глинку многое связывает с Берлином, он в Берлине учился в 1833 году у Зигфрида Дена, знаменитого педагога полифонии. Это были очень важные для него уроки. Глинка и умер в Берлине, когда ему было всего только 52 года, и был там похоронен первоначально, потом его прах перевезли уже в Петербург. Но Берлин помнит о том, что Глинку с этим городом очень многое связывает, отсюда и улица имени Глинки.
Когда он жил в Берлине, ему было 29 лет, он брал уроки полифонии у немецкого профессора, но одновременно давал уроки пения, в том числе 17-летней девушке по имени Мария, о которой он пишет в своей замечательной книге "Записки". Он их стал писать в последние годы, перед смертью. Книга потрясающая, всем ее рекомендую. Она тоже подвергалась различной интерпретации в различные годы. Я ее воспринимаю как текст, написанный Даниилом Хармсом, это такая обэриутская проза, очень занимательное чтение, где он откровенно перечисляет многочисленных своих возлюбленных, потому что он был чрезвычайно влюбчивый господин, вспоминает лекарства, которые он принимал от тех или иных заболеваний. Это очень примечательное, как бы псевдонаивное повествование. Там он вспоминает 17-летнюю Марию с большой теплотой и говорит, что она была "несколько израильского происхождения. Лицом очень красива и походила несколько на Мадонну". Абсолютно ничего здесь, как мы видим, антисемитского даже в плане распространенного в то время бытового антисемитизма нет, наоборот, чрезвычайно осторожно и уважительно все это обрисовано. Но суть дела в том, что он давал упражнения этой Марии, писал для нее вокальные этюды, простые и выразительные. Глинка был чрезвычайно экономен в плане сочинений. Если у него мелодия складывалась, он ее не выбрасывал, откладывал в сторону и потом использовал при случае.
Вернувшись в Петербург, где он дружил с поэтом и драматургом Нестором Кукольником, тоже чрезвычайно любопытным персонажем, он сказал, что у него есть такая мелодия, вспоминая тот вокальный этюд, который он когда-то давал Марии, он хотел бы получить от Кукольника подтекстовку.
Вообще, я считаю Кукольника отцом русской подтекстовки, когда композитор уже дает сочиненную мелодию, а поэт под нее подкладывает более или менее удачные слова. Кукольник согласился, предложил сразу несколько таких подтекстовок, своих каких-то уже набросанных стихотворений, получился цикл из 12 романсов на слова Кукольника под названием "Прощание с Петербургом", некоторые романсы из него стали очень знаменитыми, например, "Жаворонок", который относится к числу самых знаменитых глинкинских романсов, шедевр такой. "Попутная песня" тоже из этого же цикла, тоже очень популярная.
Сочиненная для Марии тема была положена Глинкой на текст, который Кукольник уже в то время предполагал включить в свою драму, над которой он работал, по имени "Князь Холмский". Тут начинаются тайны композиторских дворов. Потому что, кто был инициатором включения в пьесу Кукольника о князе Холмском еврейской темы, до сих пор непонятно, был ли это Глинка, который инициировал вообще всю эту вещь. Расскажу о сюжете "Князя Холмского". Это XV век, это правление Иоанна Третьего. Псковский воевода, согласно Кукольнику, князь Холмский обороняется от ливонских рыцарей, которые пытаются склонить его к предательству. И в этом им помогает некий колдун Схария. Но в Холмского влюбляется юная дочь этого колдуна Рахиль, так что понятно, какого происхождения сам Схария.
В итоге там все происходит романтично и запутано. Холмский объявляет о создании подвластного ему отдельного от Москвы государства, но народ его не поддерживает. Опять там масса всяких перипетий. В итоге Рахиль кончает самоубийством, Холмского лишают всех его полномочий гонцы из Москвы от Ивана Третьего. Все это выдумки Кукольника, реальный князь Холмский был верен царю Иоанну, поэтому это все чистый романтический вымысел, который был поставлен в Александринском театре в 1841 году. После трех спектаклей пьеса сошла со сцены, она не имела успеха и исчезла навсегда вообще, ее никогда больше не возобновляли на сцене. Мало кто вообще о ней помнит, ее читает. Но глинкинская музыка сохранилась.
Александр Генис: А при чем тут антисемитизм?
Соломон Волков: Антисемитизм, по утверждению тех людей, которые предъявляют претензии к Глинке, заключается в том, что отец этой Рахили – злобный коварный колдун, и он очевидно по национальности еврей. Но я должен сказать, что такой бытовой антисемитизм, а иногда антисемитизм идеологический был довольно распространен в русском образованном обществе, включая людей, которых мы сегодня считаем великими деятелями русской культуры. Глинка никогда к их числу не относился. Его, скорее, по понятиям того времени можно было бы назвать юдофилом, и уж точно его личные романические отношения с этой юной 17-летней Марией об этом свидетельствуют.
Александр Генис: Знаете, Соломон, это частный пример того, как относиться к подобным проблемам. В русской культуре, как вы совершенно справедливо заметили, еврейский вопрос далеко не всегда решался красиво и однозначно. Можно найти сколько угодно антисемитизма и у Гоголя, и у Пушкина, у Блока, перечень будет длинным. Мне кажется, есть одно общее правило, которое решает все эти вопросы позитивно и сразу: мы их любим не за это. И это тот самый подход к больным проблемам политкорректности, который, мне кажется, сегодня был бы актуален.
А какой музыкой мы закончим нашу беседу?
Соломон Волков: Мы закончим так называемой "Еврейской песней" Глинки, это номер из музыки к "Князю Холмскому". Но также он был включен в цикл "Прощание с Петербургом", про который я уже говорил. Что интересно, именно из-за того, что в этом цикле наличествовала "Еврейская песня", он как целое исполнялся в Советском Союзе чрезвычайно редко, очень редко, отдельные номера только исполнялись. Я услышал первый раз "Еврейскую песню", в которой были следующие слова Кукольника, явная подтекстовка: "С горных стран пал туман на долины и покрыл ряд могил Палестины". Кончается тоже так: "И сребро, и добро, и святыню унесем в старый дом, в Палестину". То есть Рахиль поет, выражает свою мечту о возвращении святынь в Палестину. Из-за того, что в этом тексте два раза упоминалась Палестина, в Советском Союзе было наложено негласное табу на исполнение этого романса. Он звучал чрезвычайно редко, первая запись появилась только в 1958 году на диске.
Я услышал его впервые, когда приехал сюда, купив компакт-диск с записью исполнений Бориса Христова, замечательного болгарского баса. Очень показательно, что "Еврейская песня" вообще исчезла из женского репертуара, она была написана для контральто, но перешла сначала в репертуар теноров, а потом, как видите, и бас, Христов ее апроприировал. Христов чрезвычайно сам по себе колоритная личность, болгарин, который очень любил русскую культуру, пропагандировал музыку Мусоргского и считал себя духовным учеником Шаляпина, никогда не выступил в Советском Союзе. Есть легенда о том, что он приехал на постановку "Бориса Годунова" в 1969 году, но так его возмутило, как его там приняли, что он собрал чемоданчики и до премьеры уехал. Но это тоже все легенда, все покрыто какой-то тайной. Для меня этот романс, эта "Еврейская песня" связана тесно с именем и с исполнением Бориса Христова. В его исполнении я и предлагаю послушать "Еврейскую песню" нашим слушателям.
(Музыка)
