В Беларуси – восстание. Именно восстание: для мятежа ему не хватает организованности, а чтобы стать революцией, оно ещё должно победить и привести к глубоким переменам. Но внешне это восстание выглядит как нежданный возврат на 30 с лишним лет назад – в 1989-й, "чудесный год" Центральной Европы, когда за несколько месяцев рухнули коммунистические режимы в пяти странах. Тот же подъем, тот же идеализм, та же стихийность, та же вера в то, что, как только на смену авторитаризму придет демократия, жить станет безусловно лучше.
Всё то же. Но мир вокруг – другой, куда более жесткий, циничный, более разочарованный, чем в 1989-м. Оттого мирное (со стороны протестующих) белорусское восстание выглядит особенно благородным и трогательным. Возможно, осознанно или нет, белорусы сами понимают, в насколько иной исторической ситуации по сравнению с прежними выступлениями такого рода вспыхнуло их восстание. Именно поэтому над колоннами демонстрантов в Минске и других городах Беларуси почти нет иных флагов, кроме национальных, – в отличие от киевского Евромайдана, пестревшего знаменами ЕС. Белорусы борются за демократию в одной отдельно взятой стране – ещё и потому, что спустя 30 лет после падения коммунизма глобальное измерение демократии слишком многими поставлено под сомнение. Насколько оправданно?
В защиту демократии часто приводят изречение Уинстона Черчилля, считавшего ее "наихудшей формой правления – за исключением всех остальных". Суждение до сих пор актуальное, но нельзя не замечать и того, что демократия со времен Черчилля изрядно изменилась. Причём изменения шли в противоположных направлениях. С одной стороны, непрерывно расширялся круг граждан, чьи интересы демократия представляла (или заявляла, что представляет). С другой – сужался круг идей и взглядов, носители которых имели реальную возможность претендовать на участие в разделении власти.
Двадцатый век был одновременно эпохой самых жестоких диктатур в истории и временем небывалого освобождения. Там, где демократия утвердилась, она методично расширяла своё пространство, включая в него социальные группы, чьи гражданские права раньше ограничивались, – женщин, расовые, этнические, сексуальные меньшинства. Изменилось и само понимание демократии: оно стало включать в себя не только избираемость, сменяемость власти и реализацию политической воли граждан через их выборных представителей, но и гарантии прав меньшинств.
При этом демократия изобрела ряд "предохранителей" от собственной преждевременной смерти. Рейхстаг конца 1932 года (крупнейшие фракции: нацисты – 196 мест, социал-демократы – 121, коммунисты – 100, католики – 70, националисты – 52 места), возможно, в точности отражал настроения тогдашнего немецкого общества, но предвещал и другое: скорый конец непрочной веймарской демократии. Послевоенные демократические режимы извлекли уроки и стали вытеснять радикалов из политического пространства. Их либо напрямую запрещали (как, скажем, нацистские партии в Европе), либо ограничивали доступ к власти более тонкими методами. Правда, иногда не самыми красивыми.
Так, в 1948 году, когда в Италии грозила победа коммунистов на парламентских выборах, США "вкачали" более 20 миллионов тогдашних долларов (то есть $200 млн нынешних) в политическую кампанию основных противников компартии, христианских демократов. СССР, по оценкам историков, оказался не менее щедрым, добавляя в кассу итальянских коммунистов накануне выборов по 8 миллионов долларов финансовой помощи в месяц. В итоге в борьбе политических программ, сдобренных заграничными деньгами, победили христианские демократы. "Итальянской ССР" не получилось.
ХХ век был одновременно эпохой самых жестоких диктатур в истории и временем небывалого освобождения
В сравнении с нравами, царившими по восточную сторону "железного занавеса", где никаких альтернатив "нерушимому блоку коммунистов и беспартийных" у избирателей не было, эти предвыборные трюки могут показаться своего рода грехами во спасение. Но когда занавес рухнул и был преждевременно провозглашен "конец истории", демократия в развитых странах перешла в состояние полной "обезжиренности". В 1990-е и 2000-е годы партии чуть левее центра, как правило, соревновались с партиями чуть правее. Разница между их программами сводилась порой к нескольким процентам подоходного налога, которые предлагалось убрать или, наоборот, добавить, и тому подобным мелочам.
Демократия стала безопасной для самой себя, но перестала быть привлекательной для многих граждан. Они почувствовали, что демократическое государство более не выражает их интересы, а "эти наверху", вне зависимости от партийной принадлежности, составляют касту привилегированных, о которой обычные избиратели могут сказать лишь одно: "Вы нас даже не представляете". В бывших коммунистических странах разрыв между правящими и управляемыми нарастал ещё более стремительно. А сама демократия, как в России, худо-бедно протянув с десяток лет, превратилась в имитацию. На первый взгляд все демократические атрибуты в наличии, но при ближайшем рассмотрении парламент и суды, выборность и местное самоуправление – всё это оказывается бутафорией.
В результате голосом тех, кто чувствует себя политически немым, становятся популисты или улица. Первые атакуют систему изнутри, используя заведенные демократические механизмы, с помощью которых меняют яркие, но неисполнимые обещания на голоса на выборах. Вторая идет на штурм системы извне: уличный протест не гарантирует политического результата, но позволяет недовольным хотя бы выпустить пар, разбив витрину магазина или запустив "коктейлем Молотова" в ненавистную полицию.
В этом смысле нынешний политический конфликт в США парадоксален: президент Дональд Трамп и его наиболее радикальные левые противники – одного поля ягоды. Трамп пришел к власти, позиционируя себя как защитника интересов "молчаливой Америки", тех, кто проиграл от глобализации и недоволен властью традиционных элит. BLM и другие движения, яростно критикующие Трампа, говорят о том же, просто выступают от имени других обездоленных, в первую очередь афроамериканцев.
Уличные протесты стали фирменным знаком 2010-х годов и, видимо, не исчезнут в наступающие 2020-е. Некоторые эксперты даже говорят о "демократии демонстраций" и считают ее новой нормой: "Демократическое государство сегодня – это то государство, которое находится в постоянной конфронтации со своим народом. Раньше бы сказали, что уличные протесты, демонстрации – это признак сбоя в системе, сегодня все понятнее, что это и есть признак благополучия". Мол, диалог властей и улицы – это нынешняя форма общения государства с народом в условиях, когда традиционные демократические институты утрачивают легитимность.
Демократия эволюционирует, в отличие от диктатуры, которая всегда принимает форму полицейской дубинки
Согласиться с этим трудно. Не только потому, что не за любыми демонстрациями следует диалог, да и не каждые демонстранты, и тем более не всякие власти его хотят. Но и потому, что уличный протест – признак того, что диалог уже не удался: на демонстрацию выходят лишь тогда, когда другие способы быть услышанными результата не дали. Демократия вновь становится опасной для самой себя, ведь общество, где регулярно бурно протестуют, – общество расколотое и нездоровое. Давно ли вы слышали о массовых митингах и демонстрациях в Финляндии или Швейцарии?
Для нынешних демократий и приход популистов, и волна уличных протестов – напоминание о том, что пора меняться. Что граждане устали и от "обезжиренной", и от бутафорской демократии. Но не от демократии как таковой, поскольку, как показали недавние исследования, там, где демократия утвердилась и принесла благополучие, отказываться от нее не собираются. Возможно, потому, что знают: при всем ее несовершенстве, демократия способна эволюционировать. В отличие от диктатуры, которая рано или поздно всегда принимает форму полицейской дубинки. В чем за последний месяц слишком хорошо убедились тысячи белорусов.
Ярослав Шимов – журналист и историк, обозреватель Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не соответствовать точке зрения редакции
