Сергей Третьяков. От Пекина до Праги: путевая проза 1925-1937 годов (Очерки, "маршрутки", "путьфильмы" и другие путевые заметки)/ Сост., статья и примеч. Т. Хофман и С. Штретлинг; науч. ред. А.А. Россомахин. – СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2020. – (AVANT-GARDE; вып. 20)

…Сидящий неподалеку тучный русский орет бою – "хам". Вы думаете, он ругается? Нет, он требует ветчины. Поезд подан. Вносим вещи в вагон – темно. В углу копошатся субъекты. Между каждыми двумя скамейками – большая плевательница – плюют здесь много, часто и с азартом. Проходят японцы – у многих на носу ватный треугольник – это маска от заразы, главным образом, от инфлуэнцы-испанки. Они от этой болезни мрут чуть не в сутки и притом в огромном количестве.

Эта зарисовка, не лишенная злободневности, была подсмотрена автором на КВЖД в 1924 году, а опубликована годом позже в книге путевой прозы "Москва – Пекин" с необычным подзаголовком "Путьфильма". Автор ее тоже необычный литератор. Сергей Третьяков (1892–1937) был поэтом и функционером, драматургом и сценаристом, журналистом и переводчиком, композитором и монтажником текстов, сотрудничал с Мейерхольдом и Эйзенштейном, Калатозовым и Маяковским. Довольно плодовитый и признанный футурист, Сергей Третьяков к середине 20-х гг. уловил новые веяния и потребности эпохи: Слово должно будет уйти за пределы стихов и стать той же частью подлинной жизни, как взмах кайлом, поцелуй, ломоть хлеба.

Смотри также

Мысленные грибы. Поэт и фельетонщик Сергей Третьяков

И вот с середины 20-х Третьяков сознательно отходит от поэзии и последовательно создает прозу социалистического реализма. По его мысли, она должна была, во-первых, заменить русскую литературу: Надо нам всю эту дворянскую декорацию пересмотреть и перевернуть сверху донизу. Ведь уже давно тургеневские Рудины и толстовские Ростовы показали злые зубы в гражданской войне. Лизы Калитины и Чайки служат белогвардейскими шпионами. Нехлюдов и Обломов получили высшее образование и не прочь повредительствовать в тресте. Тургеневский Хорь стал кулаком и выселен из района, а если не выселен, то спаивает подкулачников Калинычей, подбивая их на поджоги колхозных молотилок. А божьи люди, вышедшие из рассказов Достоевского, Лескова, Островского, разводят по селам сектантскую агитацию, смущая темных крестьянок ("Месяц в деревне", 1931). Замыслы Третьякова отличались масштабностью, сравнимой с планами первых советских пятилеток: Предполагаемый сборник очерков только застолбляет тему: плановое построение страны, равновеликое открытию стран Колумбами прежних эпох. Из пяти сил, образующих основу будущей страны,
Воды,
Угля,
Леса,
Руды,
Людей,
очерками затронуты не все и не в равной мере. ("Страна А-Е", 1932).

В настоящем сборнике републикована значимая часть результатов творческих усилий Третьякова по созиданию советской литературы – очерки из 13 сборников, путевая проза литератора – поездки в Китай и Сванетию, Германию и Чехословакию, в ставропольский колхоз и на байкальскую научную станцию, путешествия поездом к Дебальцево и в аэросанях до Перми. Создание новых по сути очерков требовало иного методологического подхода. Автору необходимо было сменить ракурс и не пытаться более писать бедекеров: Нет ничего хуже, как глядеть вокруг себя глазами потребителя… или увидишь по-обывательски, или ничего не увидишь… Гордые красоты линий паровоза и эренбурговские умиления никелевым отблеском обстановки пароходных кабин – это вещи глазами потребителя, левого эстета. Производственными глазами ни вещей, ни людей в искусстве еще не видит почти никто… Китай я наблюдал, соприкасаясь с ним в качестве лектора пекинского университета (Третьяков там преподавал полтора года – 1924–1925 гг.). В Сванетии я был со специальным заданием выяснить условия съемки кинофильмы в этой стране (итоговый результат – "Соль Сванетии" М. Калатозова). Эти строчки взяты из книги "Вызов. Колхозные очерки" (1930; 1932), в которой Третьяков рассказывал о своем опыте работы в объединении 15 колхозов Терского округа – комбинате "Вызов". Третьяков был членом совета комбината и отвечал за культработу.

Новое очерковое письмо помогали создавать новые технические средства: Лейка – незаменимый фотодневник. По проявленным лентам Лейки я устанавливаю свой путь зачастую лучше, чем по разрозненным блокнотам. Некоторые вещи, например, диаграммы, стенные газеты, плакаты, я уже не записываю, а снимаю… Через несколько месяцев работы даже простая подборка фотографий составит фотоочерк – кусок фотобиографии трактористки. Одно время снимал только документально, сейчас делаю еще и фотографии, заранее организованные, которые должны показать не то, как работа в действительности делается, а как она должна делаться. Например, как правильно надо монтировать трактор. Как надо разделывать свиную тушу ("Месяц в деревне", 1931). Совершенствование видов транспорта также помогало умелому литератору-очеркисту, и вот уже Третьяков приходит в диспетчерскую железнодорожного узла Дебальцево, потому что диспетчер – одна из самых оперативно-плановых профессий; или усаживается в похожие на трехлапых водяных пауков аэросани, потому что этот транспорт преодолеет снежную целину, в которой увязнет и машина, и собака, и олень. Пытливый писательский взгляд увидит многое в стекле иллюминатора самолета и еще большее обдумает его интеллект: Отсюда видны тучность урожаев и костлявая худоба недородов. Отсюда видны болезни уездов, нарывы районов, малокровие рек. Крохотный хлебный вредитель, иссушающий мертвой желтизной целые гектары, отсюда видней и грозней… Когда по-настоящему заточится глаз, он станет различать сверху разницу между посевами коммун и единоличников; он будет диктовать мозгу рефлекс восхищения сводными массивами совхозных нив, сменяющих "лоскутное одеяло" деревенской чересполосицы ("Вызов. Колхозные очерки").

В то же время подлинный советский литератор не должен был полностью пренебрегать опытом классиков, поэтому читатель очерков Третьякова без труда заметит их преемственность очеркам Даля и Вистенгофа, Григоровича и Ефебовского. Рикши и актеры, торговцы и колхозники Третьякова – наследники извозчиков и мусорщиков, дворников и челяди русских очерков: На обставленной лотками ярмарочной улочке – скромный стол. Несколько не слишком блестящих стальных инструментов, окружающих тарелку, на которой горкой насыпано что-то, что я с размаху принял за грязный рис. Это – горка зубов, а скромный продавец за столом – дантист. Горка зубов – его выставка. Это все, что он выдрал за свою практику. Подойдет к нему страдающий флюсом человек, у которого щека залеплена квадратным розовым пластырем, усадит его дантист на свой стул и залезет ему в рот одним из ржавых снарядов, к большому удовольствию сосредоточенных зрителей, обступающих немедленно любопытным кольцом эту клинику на открытом воздухе ("Чжунго. Очерки о Китае", 1927; 1930). Третьяков-очеркист не уступает в остроумии наблюдений и рассказа классикам русского фельетона: Международное купе поражает роскошью – оно сделано из войлочного бархата, палисандровой березы и чистопробной червонной меди. У него есть три культурных удобства: во-первых – постели не параллельны друг другу, а перпендикулярны, а поэтому влезть на верхнюю постель очень легко, если у вашего соседа достаточно твердый живот… ("Москва – Пекин (Путьфильма)", 1925).

Наконец, важной является и проблема литературного стиля. Третьяков возносится на самолете и пробует сочинять пассаж: поля, деревни, дороги, леса свалены в кругозор, как овощи в кухаркин фартук; но сам себя одергивает и высмеивает. Потому его очерковая проза довольно суха и деловита, почти избавлена от "пурпурных заплат" и многих литературных украшательств, столь свойственных прозе его советских современников: Скоро старый изумрудный Севан наполнит каскад плотин и каналов своими холодными спящими силами. Скоро синтетический каучук потечет в страну из своих гулких лабораторий. Ток расплавит добиблейские базальты… и у ложа Арпачая, на горной равнине самой сухой и мертвой земли, рядом с бесправной нищетой отходящей старой Армении будет так же неслышно гудеть электрическое сердце каменного города, подающее светоносную жизнь по всем его металлическим венам и артериям ("Когда цветет виноград", 1935. – Ник. Зарудин).

Написание советского литературного очерка было не только и не столько упражнением в стиле. Третьяков сознавал, что это, прежде всего, – "упражнение в идеологии". В методической заметке "Искусство очерка" Третьяков писал, что правда содержится вовсе не в самом факте, а в том, как факты сопоставлены. Важнейшей задачей советской литературы являлось точное и эффектное сопоставление прошлых и настоящих реалий, уничтожающая критика того, что было, и аргументированное превознесение того, что стало. Вот Третьяков едет в китайскую командировку в 1924 г., его везет Транссибирский экспресс, а поэт уже бывал в тех местах в годы Гражданской войны, и это позволяет запустить механизм соцреализма: Чита была столицей могущественного государства, название которого умещалось в три буквы – ДВР. Сейчас само воспоминание об этом государстве, с единственным в России Учредительным собранием, изглаживается из памяти старожилов, исчез с площади даже двухсаженный глобус, водруженный там в годовщину Октября, замечательный тем, что на нем не было Японии. Я глядел в песочное, заляпанное вывесками по главной улице (на остальных растут сосны) лицо Читы с тем глубоким чувством недоуменной нежности, с которым смотрят на трупик любимой тетушки ("Москва – Пекин (Путьфильма)"). Третьяков добирается до Китая и обнаруживает там происходящий прямо на глазах слом восточного средневековья: Трухлявеет под хлопающими глазами и объективами туристов Китайская стена. Срезаны косы – знак рабства – с тугих затылков. Сшиблены мандаринские шарики с голов сановников палкой революции, и вместо ученых шарлатанов, выучивших семьдесят тысяч иероглифов за сорок лет сидки над схоластическими томами, бодрые и темпераментные спортсмены взбегают по лестницам университетов в лаборатории, шипящие синим пламенем бунзеновских горелок ("Чжунго. Очерки о Китае"). Третьяков приезжает в Сванетию и заходит в клуб исполкома Местии: Играют в шахматы два свана. Один – бывший крепостной, другой – бывший князь, ныне опростившийся и служащий письмоводителем. Может быть, когда-то между ними были кровные счеты и один лез на другого с винтовкой и кинжалом, запирая в кольца осады башню врага. Сейчас он лезет на него пешкой, осаждая деревянную туру. А затем добродушно хлопает партнера по спине ("Сванетия. Очерки из книги "В переулках гор", 1928). А по статистике, с 1918 по 1924 г. кровная месть убила 600 человек из 12-тысячного населения Сванетии. Третьяков приезжает на берега Байкала и Ангары создавать очерковую симфонию воды, угля, леса, руды и людей. В селении Листвянка в прежней России был завод, где собирали байкальские пароходы-паромы КВЖД; сейчас там упадок: Листвянчанский пролетарий частью разбрелся, частью стал обратно превращаться в рыбака-плотовщика, старателя, золотомоя, в человека рисковой профессии и одинокого безудержного пьянства ("Страна А-Е"). Против пристани с катером стоит простой дом с вывеской "Лимнологическая станция Академии наук", местные жители запросто называют его "лимонной станцией". Ее сотрудники – "плывучи" и "сидуны" – изучают водные артерии и бассейны, русла и фарватеры, высоту воды и скорость течений, кривую расхода воды и высоту порогов. Их рискованным трудом начинается большая советская стройка – будущий Ангарский каскад ГЭС, воспетый другим советским поэтом. Темп жизни при социализме должен ускоряться, и Третьяков – плоть от плоти советский очеркист – подмечает эту скорость в советской деревне: Еще год-два назад сидел Иван в своей избе, где было собрано все: и телята, и овцы, и дети, и соха с хомутами. Печь – и варила пищу, и парила хозяина, и грела больных. За столом происходили и обед, и учеба, и праздничная попойка, и починка сбруи; тут же была свалена снедь, лук, картошка… "Интегральное" хозяйство. И вот колхоз, машинно-тракторная станция подвели новый фундамент под избу, и печь с горшками уходит в артельную столовую, общественную баню, коммунальную больницу. Ребята – в ясли. Поросята с телятами – в артельные хлева. Застольная пьянка растворяется в работе клуба. Инструменты удаляются в машинный сарай, лук с картошкой – в общественную столовую. Остаются кровать да комод со скарбом, – вот и все. И не только жилье – сам крестьянин поплыл. Вместо мужиков пошли – трактористы, кузнецы, плотники, куроводы, свинари, счетоводы, сыровары, огородники, виноградари. И не только человек, – пейзаж изменяется ("Вызов. Колхозные очерки").

Старый уклад, согласно Третьякову, – это отсутствие хотя бы одного колеса в Сванетии, потому что дороги слишком узки и скособочены; это леность и бездеятельность населения по причине одновременного соблюдения мусульманской пятницы, иудейской субботы и христианского воскресенья. Сохранение неизменного прошлого в настоящем Третьяков уподобляет культуре некрополя и обрушивается на похоронные обряды сванов и китайцев, в первую очередь, критикуя их экономическую пагубность: Сифилитическою сыпью могил испрыщен Китай, – страна, в которой мертвые держат живых за горло, как нигде… Деревня на деревню налезает, поля крохотные, иногда чуть не саженями их мерить – а могилы горбятся везде, и их приходится обходить сохой и мотыгой. Что мертвый хватает живого в самом буквальном смысле, доказательство этому хотя бы в том, что похоронная церемония зачастую не только съедает все наследство, но и вообще банкротит то семейство, в котором случилась смерть главы ("Москва – Пекин (Путьфильма)"). Похороны в Сванетии собирают человек 200 гостей и обходятся в полторы тысячи рублей золотом. Мысль Третьякова – советского очеркиста устремлена от смерти к жизни, из прошлого в будущее; умышленно переводит он в чехословацких своих заметках 1936 г. один из блюзов В. Незвала с такими словами:

Труп сидячий! Древние гроба!
Задудит дурак ученый, как труба.
Глупая труба…
Всклочь
Разлетается над шахтой ночь.
Улетает птица смерти прочь…

Советский очерк должен был быть не только яркой и убедительной картиной, написанной звучными и краткими словами и дополненной фотографиями и кинохроникой, но и эффективным инструментом пропаганды. В сборнике "Вызов" Третьяков пространно описывает свою культработу в терских коммунах. Колхозная газета, которую он редактировал, выходила раз в два дня тиражом 500 экземпляров, из расчета на каждые два двора по экземпляру. Доставка материалов в газету связана с ее распространением. Создано два маршрутных кольца длиною километров 15-18. На каждом примерно десять колхозов. Верховой кольцевик (а иногда и пеший, поскольку лошади берегутся к севу) забирает с утра газету и едет колхозами своего кольца, заодно получая материал у селькоров или фиксируя его по своему усмотрению. К вечеру или к следующему утру кольцо закончено, и кипа свежего материала поступает в правку и набор. Третьяков считал, что колхозной газете необходимы три отдела. Во-первых, газета должна подавать общеполитическую информацию, чтобы заставить колхозника чувствовать себя связанным и с индийскими рабочими, и с боем за промфинплан на архангельских лесозаготовках, и с превышением владивостокского экспорта, и с демонстрациями рабочих против папских хищных булл. Во втором отделе надо разъяснять колхозникам работу комбината "Вызов", смысл распоряжений, подавать информацию о промахах и достижениях, вредительстве и ударном труде; печатать вопросы колхозников и ответы на них, проводить анкетирование по острым вопросам. Третий отдел должен был стать чем-то вроде путеводителя по материалам советской прессы. Помимо газеты, Третьяков придумал культфургоны, снабженные библиотечкой, кино- и радиопередвижкой.

Советский пропагандист должен всегда быть готов к совершению подвига, должен действовать в опасной и переменчивой обстановке. Экспериментальные аэросани НАМИ и ЦАГИ совершают в 1929 г. пробег из Москвы, прямо с Красной площади, в Пермь. Под Кинешмой случается ночная авария – двое саней тонут в полынье: Окруженный людьми, идет командор. Вернее не идет, его передвигают, как тяжелый несгораемый шкаф. Мокрая одежда на нем смерзлась уже металлическими листами. Выставленные из рукавов суставы пальцев помазаны морозом, как известкой. На ноздре искрится заиндевелое пятно морозного ожога… Командора перестает трясти. Он высовывает голову из тулупа, обводит глазами столпившихся вокруг стола рабочих и начинает доклад о значении аэросанного дела ("Полным скользом. Очерки участников аэросанного пробега 1929 г."). Опытный советский пропагандист никогда не пройдет мимо удачного примера чужой пропаганды: Против моста на стене – знаменитая карта позора Китая, один из образцов показательной агитации владыки Калгана, генерала Фый Юй-Сяна. Карта метра четыре высотой и шесть шириной. К очертаниям Китая кровяными сгустками прилипли районы, которые когда-то принадлежали Китаю, но были от него отрезаны… "Равноправие" соблюдено, и Советский Союз фигурирует на ней в качестве "красного империалиста" (Уссурийский край)… Но даже и в этом виде карта – явление нужное, чтобы поднять тяжелую обывательскую китайскую ковригу на националистический протест ("Чжунго. Очерки о Китае").

Разумеется, советский очеркист-пропагандист должен был в первую очередь вскрывать и демонстрировать язвы и недостатки зарубежной жизни: Ужаснейшая болезнь, когда совершенно здоровые люди стоят перед грудами своими руками наработанных кушаний и не могут их есть. Продрогнув, глядят на великолепие ими самими построенных домов, теплых и уютных, и не могут в них жить. Толпятся у сходней изумительнейших пароходов и не могут в них ездить. Безработны и люди, и вещи. Так описывает Гамбург времени мирового кризиса в своих германских очерках 1931–1932 гг. Сергей Третьяков. Критика явлений советской жизни грамотному очеркисту тоже дозволялась, но в рамках борьбы с обывательством и бытовыми недостатками: На заграничных дорогах задался вопросом: почему у нас нет в умывалках полотенец и мыла? Это вовсе не комфорт, а самая первоначальная гигиена. Неужели же и это сопрут – только положи? ("Москва – Пекин (Путьфильма)"). Социалистическому реалисту-очеркисту, конечно, не следовало рисковать своим положением и сравнивать советский и зарубежный опыт, критиковать опоры системы. Трудно представить Третьякова, описывающего колонизаторский опыт освоения Центральной Азии: Какой-нибудь безобразный почтамт среди радостной нищеты бухарских базаров, красноармеец в старой шинели и рваных сапогах на границе между Кушкой и Чильдухтераном, – а все остальное у нас ведь общее. Совсем иначе входит Англия в пределы афганской Азии. Где поля нашего Туркестана просто политы кровью безыменных солдат, Великобритания орошает и сушит, устраивает артезианские колодцы, ставит могучие фильтры, так что у Хайберского прохода сейчас даже лошади и верблюды пьют дистиллированную воду, текущую во всех придорожных канавах. А эти строчки были не только написаны, но и напечатаны в афганских очерках Ларисы Рейснер в 1925 г.

Бдительный Третьяков твердо усвоил метод соцреализма и не отступал в сторону: Писатель берет явление, трехмерную вещь, прослеживает ее во времени, в экономике, в социальной борьбе. Он как бы смотрит сквозь эту вещь, словно сквозь подзорную трубу, в будущее, и вещь становится многозначительной, живой ("Страна-перекресток. Пять недель в Чехословакии", 1936). Третьяков не без гордости заявлял о превосходстве советского реализма над всеми известными и существующими искусствами. В Германии искусство буржуазии воинствует и изобретательствует на световых рекламах и в витринах магазинов, где стоит не прежний выщелоченный восковой "элегант", а отдувающийся коротышка, с потной глазированной физиономией и мутными остекленевшими глазами, или спортсмен с преувеличенными челюстями, или пологрудый астеник с большим кадыком, или жирный верзила с пучащейся через воротник шеей ("Очерки о Германии", 1931–1932). Утилитарность чешской архитектуры – это обожествленная стереометрия унылых приземистых кирпичных домиков рабочих заводов Батя. Пышный китайский театр есть великолепно работающая лавочка эстетического алкоголя, эстетическая опиекурильня; родственник китайского театра – христианская церковь, а сцены боя – взбесившийся крестный ход. Верность и покорность – вот основные темы пьес в традиционном китайском театре. И с каким воодушевлением Третьяков наблюдает за представлением антикапиталистической и антиимпериалистической пьесы-агитки студентами на площади Тяньаньмэнь. – Наглядность, упрощенность, выразительность – вот основные свойства эффективной социалистической пропаганды, даже и в Китае, с трудом сбрасывающем тяжелые одежды средневековья!

Создание искусства пропаганды и искусной пропаганды считал главной задачей творческой интеллигенции Третьяков. Он сознавал ее малочисленность, не только в насмешливо описанном им Китае: Пекинская интеллигенция – это тонюсенький слой в несколько сот человек. Но у нее особая манера реагировать на политические или общественные события. Достаточно чему-нибудь случиться – и, словно грибы в бору, лезут общества и лиги под самыми разнообразными названиями, затевая митинги, опубликовывая декларации, протесты, манифесты. В конце концов, в каждую из этих лиг входят по 20–30 человек все того же немногочисленного контингента; на какой бы митинг ни пришел – можешь быть уверен, что встретишь те же лица ("Чжунго. Очерки о Китае"). Так что Сергей Третьяков призывал к сплоченности и настойчивости этих немногих интеллигентов, как в Советской стране, так и за рубежом, и неуклонному следованию их принципам соцреализма. Любопытно узнать, какое впечатление оставлял у интеллигентов сам Третьяков. Составители сборника – зарубежные слависты цитируют немецких литераторов:

Тип литературного чекиста, который допрашивает, подозревает, осуждает и приговаривает всех инакомыслящих в России (Готфрид Бенн).

Функционер с твердым черепом, унтер-офицер литературной бригады, который отчитывает разношерстную толпу писателей за отсутствие военной выправки на казарменном плацу (Зигфрид Кракауэр).

Пожалуй, можно признать, что из поэта, футуриста и творца Третьяков превратился в "пролетария умственного труда", в винтик советской машины. И обслуживающий эту машину безжалостный персонал хладнокровно выбросил этот винтик, сочтя его негодным к дальнейшему употреблению. Сергей Третьяков был арестован в 1937 г., ложно обвинен в многолетнем шпионаже в пользу Японии, признал свою несуществующую вину и уничтожен советскими карательными органами. А писать советские социалистические реалистические очерки могли и другие.