Иван Толстой: Рая Вайль скончалась 8 апреля в Джерси-Сити. Ей был 71 год. Она родилась и окончила школу в Риге, выступала на сцене народного театра, блестяще играла в шахматы и участвовала в соревнованиях. Вместе со своим мужем Петром Вайлем и сыном Костей эмигрировала в 1977 году и в начале 78-го поселилась в Нью-Йорке. В течение многих лет Рая Вайль была сначала машинисткой, затем городским корреспондентом Радио Свобода, звукорежиссером и ведущей развлекательных передач. Без ее голоса не обходился практически ни один нью-йоркский выпуск в течение четверти века.
Она готовила сюжеты для новостей шоу-бизнеса, для Песни недели.
У Раи был редчайший дар человеческого общения, социальной коммуникации – незаменимое качество для журналиста с микрофоном. Она была способна разговорить самого трудного собеседника – любого круга, достатка и интересов. Могла бы стать лучшим социальным работником и психотерапевтом – если бы захотела. Но она, с присущей ей скромностью, всегда довольствовалась малым, не стремясь делать карьеру.
В каком-то смысле она была философом – философом дружбы, приятельских связей, памяти. Ее глубокая и стихийная интуиция была несомненным природным даром. Даже не постигая сложных текстов Владимира Соловьева или Теодора Адорно, Рая Вайль садилась к микрофону и читала заковыристые цитаты с такой верной и прочувствованной интонацией, словно сама же их сочинила. Она любила готовить музыкальные передачи, большие программы об американском кино, вместе с режиссером Славой Цукерманом вела ежегодные обзоры присуждения премии "Оскар".
Сегодня, к 40-му дню ее кончины, о Рае расскажут ее друзья и коллеги. Мы знали Раю Вайль. Александр Генис.
Александр Генис: Задолго до интернета один наш слушатель написал мне, что голос Раи не оставляет сомнения в отношении ее внешности: "Льдистая блондинка". Я не стал его разубеждать, объясняя, как радикально он ошибся. Когда мы познакомились, страшно сказать, полвека назад, Рая была ослепительно яркой брюнеткой с седой – не по годам – прядью. Как все тогда, в ранние 70-е, мы играли в Запад, тайно подражали героям Хемингуэя, ценили искренность, браваду и выбирали себе кафе по вкусу, делая вид, что оно не хуже "Ротонды". Я любил "Пилс", Рая – "Птичник". Но вскоре мы собрались в одну компанию и редко расставались, даже тогда, когда она вышла замуж за Петю Вайля. Достаточно сказать, что на свадьбе гуляли три дня, и домой я добрался лишь после того, как сдали бутылки, дважды.
Она никогда ничего не боялась, была импульсивна и любила приключения
Очень скоро выяснилось, что Рая обладала специальным, мягко говоря, характером. Она никогда ничего не боялась, была импульсивна и любила приключения. Ей ничего не стоило залезть в закрытый зоопарк, переночевать в дюнах, примкнуть к чужой компании и зазвать ее к себе. Однажды она вовлекла в наше застолье канадского профсоюзного деятеля, ошалевшего от бурного веселья и, не скрою, домашней браги.
Уже тогда я догадывался, что у Раи есть секрет, о котором она сама не знает: ей все удавалось и сходило с рук. Передвигаясь по жизни крутыми виражами, она избегала беды, как будто не расставаясь с ангелом-хранителем.
Таким, например, стал наш друг и начальник Юрий Гендлер. Он обладал невероятным чутьем на людей и умел в каждом найти присущий именно и только ему талант. Дар Раи заключался в характере – общительном и располагающим к себе всех без исключения, от бездомных до профессоров. Впрочем, она не видела между ними особой разницы и дружила со всеми. Догадавшись о ее уникальных достоинствах, Гендлер выковал из Раи репортера. Для этого хватило магнитофона и идеи. Никогда она не возвращалась с пустой кассетой, никто ей не отказывал в интервью, и любая встреча не проходила бесследно для нашего радио. Самые замысловатые задания оборачивались памятными программами. Шотландский парад на Пятой авеню. Юбилей Маяковского в Гарлеме. Рыцарский турнир в Аптауне. Я мог бы перечислять без конца, но и так понятно, что все складывалось в одну пеструю и веселую мозаику нью-йоркской жизни, в которой всем хотелось бы поучаствовать. Если это и была пропаганда, то правильного отношения к действительности: доверчивого, дружелюбного и без оглядки. Люди это ценили и отвечали взаимностью.
Как-то я набрался нахальства и попросил Раю взять интервью у Фукуямы. Дело было в эйфорические 90-е, когда развал СССР и смерть коммунизма давали основания для безумно оптимистических прогнозов. Главным из них была гипотеза "конца истории", которая обещала прекратить свое течение в связи с победой западных ценностей, демократии и свободной экономики. Автор этой доктрины был нарасхват, он был философом десятилетия, и поток интервьюеров со всего света рвался к нему за ответами на все насущные вопросы бытия и, заодно, политики. Не рассчитывая на результат, я все же отправил Раю на охоту. Вскоре вся наша редакция, обомлев, слушала телефонные переговоры.
– Привет, Фрэнсис, – говорила Рая, – сейчас я занята, созвонимся завтра и поболтаем.
Так Фукуяма стал своим и участвовал в нескольких передачах, безропотно отвечая на вопросы.
Рае никто не отказывал, на нее никто не сердился и не обижался даже тогда, когда хотелось и было за что. Прожив рядом столько лет, я научился ее не столько понимать, сколько ей завидовать. И когда она умерла – под опекой того же ангела: легко, во сне и быстро, я написал то, что всегда о ней думал: "Рая жила в дао, пока мы к нему рыли подкоп".
Иван Толстой: Дальше я хочу дать слово Марине Ефимовой. Снаряды падают кучно. Через несколько дней после этой записи по скайпу Марина скончалась. Этот некролог – ее последняя запись, последний, как говорят на радио, скрипт.
Марина Ефимова: Мы с Раей Вайль работали вместе четверть века. Она, как и я, не была профессионалом, мы обе учились на ходу. Но у нее было несколько врождённых талантов, необходимых журналисту. И, пожалуй, первым таким талантом я назвала бы смелость. Рая не боялась нового, не боялась техники, не боялась браться за неизвестную работу, не боялась микрофона, не боялась неудач. Самый неудачный день кончался тем, что Рая придумывала себе утешение, развлечение, надежду на завтра, и уже к вечеру нужен был небольшой повод, чтобы она залилась своим хрипловатым смехом. Вот уж, кому был незнаком смертный грех уныния.
Другим ее талантом был талант интервьюера. То, что было для меня пыткой – выйти на улицу и взять интервью у прохожих, для Раи было возбуждающей и интересной задачей, а то и развлечением. От пожарных, смертельно усталых в день после взрывов башен-близнецов в Нью-Йорке, до знаменитого барда Пола Саймона в разгар его концерта в Центральном парке – никто не отказывался дать интервью Рае Вайль. Я думаю – потому, что у нее была способность легко и естественно создать душевность и даже интимность разговора, от неё шла волна доброжелательства и весёлой, заразительной энергии.
Болеть Рая отказывалась. Мы как-то устроили юбилейный редакторский банкет в ресторане "Самовар" у Ромы Каплана. Мы все уже были тогда немолоды, у всех были болезни, у Раи – серьезный диабет, но она, конечно, и выпивала, и курила. После ужина начались танцы под какую-то заводную музыку. Мой муж Игорь подхватил Раю, и они так отплясывали, что мы все собрались вокруг смотреть на них, а когда танец кончился, устроили им овацию. Игорь поднял руку и сказал: "Прошу обратить внимание на то, что это был танец подагрика с диабетиком". Все хохотали, и Рая пуще всех, от души.
Рая Вайль была красивой женщиной, и красота её была неординарной – яркие молодые глаза и седые кудри
Рая Вайль была красивой женщиной, и красота её была неординарной – яркие молодые глаза и седые кудри. Однажды она покрасила волосы в свой натуральный черный цвет. Я сказала: "Рая, верни свою роскошную седину. Ты была экзотической итальянкой, а стала брайтонской еврейкой". – "Ничего, ничего, – сказала Рая, – зато снова стали приставать на улице".
К ней приставали на улице, в нее влюблялись с первой встречи. В один её хрипловатый "сексуальный" голос влюблялись, я сама читала письма слушателей. И Рая ничего не упустила, ничего не проворонила в жизни: она была женой, любовницей, музой, подругой. Она была преданной дочерью и матерью, она была замечательной бабушкой. Она взяла от жизни всё, что та ей предлагала, и умерла, не постарев.
Иван Толстой: Вспоминает Ян Рунов.
Ян Рунов: Мы познакомились, если не ошибаюсь, в 1980 году. Моей первой в Америке работой по профессии я обязан благотворительной организации любавичских хасидов "ХАМА", которая решила создать русскоязычное радио. Менеджером-организатором радио был раввин Берл Хаскелевич. Он пригласил меня сначала диктором, и он же чуть раньше взял на работу машинисткой Раю Вайль. Мы оба получали гроши, но, в общем, делали то, что умели. Рая всегда отличалась лёгкостью в общении с кем угодно. С хасидами тоже нашла общий язык. Единственное, что им не нравилось: она каждый день, в рабочее время, долго и громко говорила по телефону, в основном с мамой, споря по поводу воспитания сына Кости, своего образа жизни и отношений с мужчинами. Темы разговоров резали слух религиозным людям, и Рая вскоре ушла с этой работы.
Затем мы встретились уже на Радио Свобода, где Рая поначалу тоже работала машинисткой, печатая чужие тексты. А меня брали иногда чужие тексты читать. Поскольку в Нью-Йоркской редакции штатных сотрудников было мало, дикторов вообще в штат не брали, в отличие от штаб-квартиры Радио Свобода в Мюнхене, поэтому тексты приходилось читать чуть ли не всем звукорежиссёрам, таким как Мила Фиготина, Вадим Консон, Сева Каплан, и всем машинисткам, в том числе Рае Вайль. Причём женский голос был нужен даже чаще, поскольку большинство авторов были мужчинами и женский голос хорошо контрастировал. Особенно часто брал её в свои передачи писатель Аркадий Львов, у которого была своя постоянная рубрика.
Рая была очень компанейской. Иногда мы все собирались у неё дома шумной, весёлой компанией. Она была для всех своя. Тот факт, что многие, начиная от Юрия Гендлера, возглавлявшего Нью-Йоркское бюро Радио Свобода, до штатных и внештатных сотрудников называли её по-школьному Райкой, говорило об особо тёплых и дружеских с ней отношениях. Тот же Юрий Гендлер разглядел в ней журналистские способности, стал давать ей задания взять интервью на улице по поводу каких-то культурных, социальных событий в городе. Рая, как правило, приносила очень живой материал, который украшал программу "Бродвей 1775". Было такое радиообозрение, которое было придумано Гендлером и авторами и ведущими которого были Марина Ефимова и Сергей Довлатов.
Рая будто обрела вторую молодость и вторую профессию. Она стала фотографом и, можно сказать, блогером
После сведения работы Нью-Йоркского бюро к минимуму и ухода "на заслуженный отдых", как говорится, Рая будто обрела вторую молодость и вторую профессию. Она стала фотографом и, можно сказать, блогером. Каждое утро она выставляла на фейсбуке фотографии восхода солнца, которые делала с балкона своей квартиры в городе Джерси-Сити, и делала совершенно замечательные пространные подписи. Эти красочные фотографии и тексты были полны жизнелюбия, поэтичности, юмора. И те, кто видел это, а таких людей и почитателей таланта Раи Вайль было множество, получали заряд хорошего настроения на весь день. Бывший редактор Нью-Йоркской редакции Владимир Морозов сказал мне: "Рая была словно певчей птичкой. Щебетала своим чуть хрипловатым голосом, и казалось, что будет щебетать всегда". В год коронавирусной пандемии, когда люди тяжело болели и умирали от ковида, уход из жизни Раи Вайль оказался для меня полнейшей неожиданностью, шоком. Смотрю на её фотографию и не могу поверить, что Раи Вайль больше нет.
Иван Толстой: Слово Владимиру Морозову.
Владимир Морозов: Рая Вайль была хорошим репортером еще и потому, что пользовалась простыми словами и короткими фразами. Побывав в отпуске на острове Пуэрто-Рико, она привезла оттуда репортаж. Одним из ее героев там оказался молодой парень по имени Ленин. В Латинской Америке такое случается, и другой автор накрутил бы вокруг этого юного Ленина кучу эмоций, а Рая просто написала: "Я спросила у Ленина...", а дальше шло что-то про море и горы.
Когда-то мы с Мариной Ефимовой вели часовую программу "Бродвей 1775", названную так по адресу нью-йоркской редакции. И нам приходилось править репортажи и интервью, сделанные разными авторами. А школа правки у меня была, каюсь, бульдозерная, полученная когда-то в московской газете "Гудок". И однажды я превзошел себя и вычеркнул слишком много. Рая обиделась, мы разругались. Но через полчаса уже мирно толковали о завтрашней программе.
С ней можно было говорить без обиняков. Как-то после легкого сабантуя в редакции Рая и ее тогдашний бойфренд Аркадий предложили подвезти меня до дома, им было по дороге.
– Только если за рулем будет Аркадий, – ответил я.
– Как Аркадий! – удивилась Рая. – Ведь он же пьяный!
– Нет, я лучше поеду с ним с пьяным, чем с тобой с трезвой.
Рая не обиделась на мое явное хамство и легко уступила место за рулем.
Ее водительский стиль был в редакции легендой. Как-то она проезжала тоннелем под рекой Гудзон и все тот же Аркадий, будучи пассажиром, то и дело поддразнивал ее, что, мол, тащишься, как черепаха. В тот период знакомства с нашей Раей он, видимо, еще не совсем понял, с кем имеет дело. Рая тут же прибавила скорость, и они благополучно врезались в какую-то подземную колонну, остановив движение под Гудзоном.
Они благополучно врезались в какую-то подземную колонну, остановив движение под Гудзоном
Это было так давно, что я уже и не помню, кто из них сломал пару ребер, а кто отделался приличными синяками.
В Америке все больше штатов легализуют марихуану. Сегодня это сделано уже в 17 из них, а также в федеральном округе Колумбия и на территории Гуам. А в те древние времена, лет 30 с лишним назад, властям еще не пришла в голову светлая идея о медицинском применении марихуаны и тем более о рекреационном. Гораздо раньше это поняли, так сказать, простые американцы. Все знали, где купить "джойнт". И не только в таком гнездилище разврата, как город Нью-Йорк, но и в тихой горной деревне за двести верст к северу от него, где я теперь в основном и живу. Не знаю, как в городе, а в моей деревне издавна растят травку и в огороде, и в подвалах просторных здешних домов, и на полянах, если лес рядом. В гостях мне не раз предлагали самокрутку. Я извинялся и отказывался, так как никогда не курил и не смог научиться тянуть самое простое курево даже там, где к этому пристрастились почти все остальные, то есть в школе. В деревне мне предлагали и печенюшки с травкой. Это я однажды съел и запил чайком. Все бы путем, но вскоре появилось ощущение, будто в голове у меня надули футбольный мяч. И хорошо, что домой надо было не ехать, а идти.
А Рая издавна курила марихуану и ни от кого не скрывалась. Как-то купила "травку" прямо возле редакции. Наши бы никто не обратил внимания. Но заметил один из американских коллег и тут же сообщил тогдашнему боссу нью-йоркской редакции Юре Гендлеру. Тот, вообще-то добряк, пришел в ярость, хотя, похоже, не по поводу зелья, а потому что Рая так глупо попалась и получать нахлобучку от американского начальства проходится ему.
– Г'айка, катись домой, за'газа, и неделю не показывайся в г'едакции. Увижу – убью!
Ее бесшабашность, точнее безбашенность, иногда проявлялась и в выборе мужчин. Они бывали разные. Их перемену Рая тоже ни от кого не скрывала. Один по прозвищу или по профессии оказался "сырник", и вся редакция иногда лакомилась дарами его вкусного цеха.
В этой смене "сырников" не было ни разврата, ни отчаяния, ни корысти, а что-то от цветаевской святой грешницы.
Проста моя осанка,
Нищ мой домашний кров.
Ведь я островитянка
С далёких островов!
Живу – никто не нужен!
Взошёл – ночей не сплю.
Согреть чужому ужин –
Жильё своё спалю.
Взглянул – так и знакомый,
Взошёл – так и живи.
Просты наши законы:
Написаны в крови.
Луну заманим с неба
В ладонь – коли мила!
Ну а ушёл – как не был,
И я – как не была.
Но вот ее нет. И я вспоминаю про нее с улыбкой не только потому, что так положено об ушедших. О Рае Вайль всегда было трудно даже плохо подумать. В 40 лет, в 50, в 60 она была все та же – птичка певчая. Собственный взрослый сын ласково называл ее чиж, чижик. Приветливое, сияющее лицо, такое радостное, будто она только что в лотерею миллион выиграла. На самом деле, выиграли мы, однажды встретив ее, и проиграли, когда ее не стало.
Иван Толстой: Фотограф и балетный критик Нина Аловерт.
Нина Аловерт: Знаете, она была очень солнечная, и вот это для меня было в ней главное – она так любила жизнь, все проявления жизни и умела из них извлекать для себя радость, удовольствие и делиться этим со всеми вокруг. Сорок дней тому назад рано утром мне позвонила моя приятельница и говорит очень растерянно: "Знаешь, открой компьютер, открой Фейсбук, там кто-то написал, что Рая Вайль умерла! Но ведь этого не может быть!". И я сказала ей: "Конечно, не может быть!".
Я знакома с ней давно, наверное, с начала "Нового американца". Но мы некоторое время жили на одной улице и дружили, ходили друг к другу, так что я была с ней в довольно близких отношениях. Потом она переехала. Недалеко, но все равно мы стали видеться гораздо реже, последнее время уж совсем редко, тем более с этой изоляцией годовой. Говорили по телефону, так что я была в курсе ее дел, а она – моих. И вот у меня и сейчас такое ощущение, что живет она где-то, и я просто с ней не разговариваю, не вижусь, а что она умерла – такого быть не может!
Иван Толстой: Нина, насколько я понимаю, может, я не прав, Рая к общей газете, к общей радости, к общему делу, к "Новому американцу" отношения не имела?
Нина Аловерт: Да, насколько помню, не имела. Но, как и жена Гениса, может, что-то она и делала. Все жены, мужья, подруги всегда были немного вовлечены в эту общую жизнь, тогда это была такая счастливая пора нашей общей жизни.
Иван Толстой: При всей этой общей легкости Раиного характера, был ли какой-то вектор, было ли какое-то направление, философия, кредо, если можно это говорить по отношению к такому легкому и немножко взбалмошному человеку, как Рая, было ли что-то, чем можно определить ее направление, движение по жизни?
Нина Аловерт: Я с такой философской точки зрения не могу твердо сказать, но было, потому что она воспитала замечательную внучку, которая была ей как дочка, потому что мама уехала, девочка осталась у нее на руках и она вырастила милую, воспитанную, образованную девочку. Значит, был в ней какой-то твердый, положительный вектор понимания – что хорошо, что плохо, что порядочно, что непорядочно, каким должен быть человек. Что-то было. Я так просто по-другому определить не могу.
Иван Толстой: На радио Рая Вайль любила готовить музыкальные передачи, большие программы об американском кино, вместе с режиссером Славой Цукерманом вела ежегодные обзоры присуждения премии Оскар. Микрофон – Славе Цукерману.
Слава Цукерман: Рая была среди первых моих знакомых в Америке и оставалась до конца своей жизни. Пару недель тому назад я ей позвонил и сказал: "Рая, я тут подумал о том, что мы с тобой, пожалуй, на сегодняшний день единственные живые из всех из тех, кто работал на Радио Свобода в 1978 году". Она абсолютно спокойно к этому отнеслась, ее реакция была неожиданной для меня, она к этому отнеслась как к простой такой вещи, как если бы я ее спросил, прочла ли она книжку новую, видела ли фильм… Ей не казалось странным, что прошло столько лет. Между прочим, все эти годы мы были достаточно близки, у нее сменилось три мужа, и все эти три мужа были моими близкими друзьями. И все они умерли тоже. Ее оптимизм был столь высок, что она даже не восприняла этот разговор как что-то грустное, она продолжала так весело говорить как будто ну, что, такова жизнь. Когда через пару недель пришла эта грустная новость о ее смерти, она меня шокировала в особенности, потому что представить себе Раю умершей мне совершенно невозможно. И эти мои чувства разделяют все, кто ее знал.
Она занимала особую роль в моей жизни. Моя жизнь с самого начала разделилась на две совершенно отдельные жизни: одна жизнь была на Радио Свобода, и, вообще, со всеми друзьями из русской эмиграции, а другая жизнь была, поскольку я режиссер, я хотел снимать кино и хотел сразу работать на это, у меня появились новые американские друзья-кинематографисты. И вот эти две компании совершенно никак не пересекались. Не потому, что я этому как-то препятствовал, все пути были открыты туда и обратно, из русских в американцы и из американцев в русские, но они не хотели.
Я должен сказать, что Радио Свобода 1978 года ощущалось мною как такая капсула, следующая из России, там была совершенно замкнутая жизнь, имеющая больше отношение к России, чем к Америке. Я помню, мы ехали с группой работников Радио Свобода в автобусе выступать куда-то в Нью-Джерси среди русских эмигрантов и пересекали Гринвич-Виллидж. И один из моих друзей, тоже работник Радио Свобода, сказал мне: "Эх, никогда не был в Гринвич-Виллидж, а так хочется!" Я говорю: "Что же тебе мешает? Сел на метро или даже пешком дошел". Он говорит: "Боюсь". – "А чего ты боишься?" – "Ну вот еще немножко английской язык подучу и шагну". В это время у меня уже были все ближайшие друзья американцы в Гринвич-Виллидже и через несколько месяцев я сам туда переехал.
У нее было какое-то удивительное качество естественного входа в любую группу
Так вот, я должен сказать, за все эти годы, с того момента и до последнего дня, единственным человеком, который одинаково принадлежал к обеим группам, была Рая Вайль. У нее было какое-то удивительное качество естественного входа в любую группу. Она могла прийти ко мне в гости, когда меня не было дома, и зайти к моему соседу Бобу Брэйди, который меня в этот дом и пригласил жить, к кастинг-директору моего фильма и многолетнему другу с тех пор. Он был профессором актерского мастерства, и каждый вечер у него собирались гигантская толпа, связанная в большой степени с эндиуорхоловской толпой, многие люди пересекались, были и там, и тут. Эта группа была ближе всего к хиппи, быт их был совершенно иной, чем быт русских, поэтому пересечения никак не получалось. Помню, один мой друг из русской эмиграции пришел ко мне и Боб Брэйди спрятался от него – это не инспектор ли по электричеству пришел? Потому что друг был в галстуке и в пиджаке. Представить себе в этой американской кинематографической компании человека в галстуке и в пиджаке было совершенно невозможно.
А вот Рая могла прийти к Бобу точно так же как ко мне.
Действительно, за все годы этой жизни она была единственным таким человеком. Одно время ее гражданским мужем был писатель Аркадий Львов, который был моим близким другом. Аркадий Львов очень часто меня посещал, но никогда, по-моему, они не были у меня вместе. И вот Аркадий, будучи у меня, никогда бы не перешел на лестничную площадку к моим американским соседям, а они, если бы зашли, не стали бы с ним общаться, просто у него не было такой потребности. В то же время Рая как бы принадлежала к обеим компаниям.
Я тут разговаривал с другими ее друзьями, они вспомнили, что когда она только приехала из Риги, она начала работать машинисткой для хасидов, и там тоже она оказалась своим человеком. Она обладала этим удивительным свойством быть везде своей.
Иван Толстой: Прощаясь сегодня с нашей коллегой, приятельницей, собеседницей, хочется сказать о той профессиональной черте, которую привыкаешь не замечать, сживаешься с ней как с чем-то естественным. Это такая простая вещь как человеческий голос, интонация, тембр.
Женский голос в России и в зарубежье, на русских радио – это, на мой взгляд, главный дефицит. Есть сколько угодно женских – дикторских – голосов: звонкие, хорошо поставленные, напористые. Еще больше – вульгарных, нагловатых, базарных.
Умный женский голос редок как крупный алмаз
Умный женский голос редок как крупный алмаз.
У Раи был именно такой – теплый, чуть посаженный от курения, умудренный, очень располагавший, дружественный, снисходительный. Был бы я поумней да подогадливей, я записал бы сказки, хорошую прозу в ее чтении. Что теперь сетовать…
Рая Вайль: Имя Мерлин Монро не случайно так часто упоминается в этом последнем в 20-м столетии году. Как это ни странно звучит, но именно она во многом предопределила и предварила процессы, проявившиеся в 60-е годы. Возьмем к примеру ее трагическую смерть в раннем возрасте. Эта смерть была первым подобным шоком эпохи. За ней последовала смерть президента Джона Кеннеди, его брата Роберта Кеннеди, затем – Мартин Лютер Кинг. А сколько звезд рок-н-ролла безвременно ушли из жизни в 60-е! Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Джим Моррисон, Бадди Холли. Мэрилин открыла эту страшную эпидемию смертей. Была в той эпохе еще одна черточка, очень близкая духу Мерлин Монро – беспрерывная жажда наслаждений, которую невозможно удовлетворить. Жизнь Мерлин Монро стала первым символом этой неутолимой жажды. Дитя своего времени и, в то же время, ребенок, выросший без любви, она не могла найти достойный объект любви. Вторым ее мужем стал знаменитый бейсболист Джо Ди Маджо, третьим – драматург Артур Миллер. Ни с тем, ни с другим она не могла ужиться. В промежутках были бесчисленные любовники. Среди них звезды первой величины – Фрэнк Синатра, Ив Монтан… Все ее любили, все ее ценили.
Иван Толстой: Светлая память, Раечка.
