Александра Михайлова – документальный фотограф, в последнее время занимается проектной фотографией. Один из ее недавних проектов называется "Ломаные пиксели": в серии фоторабот и коллажей отражена история, произошедшая в ее семье.
"У Стивена Хокинга есть теория об излучении, которое исходит от черных дыр в космосе. В ней говорится о том, что из черной дыры частица за частицей постепенно возвращается все, что туда попало. Инсульт, который пережил мой муж прошлой зимой, – это тоже своеобразная "черная дыра" для него. Я вижу, как Леша восстанавливается, и с уверенностью Хокинга могу заявить, что "излучение" существует", – это фрагмент текста, сопровождающего проект Александры Михайловой "Ломаные пиксели".
– Проект получился случайно, – рассказывает Александра. – Случился инсульт у мужа, и я стала свидетелем того, как он выкарабкивался из этого состояния. Но, как и любая серьезная болезнь, инсульт вносит коррективы в жизнь всей семьи, а не только заболевшего. Фотографировать я начала для того, чтобы как-то заслониться от тяжелой ситуации, держать баланс, не впасть в истерию. А как проект все это оформилось уже после, когда я вернулась в "Фотографику", и мне нужно было делать курсовую работу. Кроме того, накопилось достаточно много мыслей по поводу происходящего, которые тоже нужно было куда-то выплеснуть. И вот вместе с текстом и фотографиями я отпустила эту историю, и мне стало легче.
Беспомощность, которая была в глазах Леши в тот момент, это тоже жизнь
Это было полезно и для Леши, который из-за болезни потерял оперативную память. Он помнил давние события, а то, что происходило в больнице, совершенно не помнил, и вот по каким-то кадрам начал вспоминать: например, ему хотелось курить, и он помнит это окно, через которое видна курилка. Когда мы вернулись домой, месяц, проведенный в больницах, как будто смыло из воспоминаний Леши: он смутно вспоминал эти коридоры и каких-то людей, которых мы там встречали.
– В какой момент вы начали фотографировать?
– Алексей плохо себя почувствовал, попал в больницу, через несколько дней его прооперировали. Из-за ковида были сложности, но я все-таки проникла в больницу и дежурила там возле него две недели. Фотографировать начала неосознанно перед самой выпиской. А когда мы погрузились в лифт, чтобы переезжать на реабилитацию, и я увидела Лешу, закутанного в куртку и плед, поняла, что должна снимать. Потому что беспомощность, которая была в глазах Леши в тот момент, это тоже жизнь, и такие сложные моменты – необходимые штрихи в портрете героя.
– Как вы делали выбор – что попадет в кадр, – интуитивно или уже складывался какой-то мысленный ход?
– Там был интересный момент с его галлюцинациями. Когда я попала в больницу, он разговаривал слабым голосом, но совершенно адекватно, как обычно. И вдруг в какой-то момент говорит: "А моя мама уже уехала?" А родители-то его давно умерли… И я поняла: не все в порядке. Решила сказать ему, как есть. Он очень расстроился, расплакался. А через короткое время опять задал тот же вопрос. Я сначала подумала, что родители снятся Леше, но потом он сказал, что видит их прямо сейчас, когда говорит со мной. "Как интересно", – подумала я и стала наблюдать и записывать.
Я держала в голове историю с галлюцинациями, думала о взаимоотношениях Леши с родителями, фиксировала странные перепады памяти. Рассказать об этом словами очень трудно, почувствовать на себе невозможно, и мне хотелось нащупать, как это можно визуализировать. И тут, наверное, мой театральный опыт помог – нужно погрузиться в состояние и работать в нем. Так же и в фотосъемке – нужно поймать состояние героя и снимать, без этого не выйдет. В результате получилось очень много кадров помимо задуманных, но они тоже способны что-то рассказать обо всем пережитом.
Я держала в голове историю с галлюцинациями мужа, фиксировала странные перепады памяти
Текст и изображение коррелируют между собой, но при этом не иллюстрируют друг друга, фотографии добавляют тексту дополнительные эмоции, что хорошо. Это неприятные, холодные, отталкивающие фотографии, но это именно так, как было внутри той истории.
– А как возникло название проекта: "Ломаные пиксели"?
– Оно возникло из моего ощущения от происходящего в голове у Леши. Мне представилась такая карта воспоминаний, на которой какие-то детали, сектора стерты. Они до поры до времени дремали, а потом, через некоторое время, просыпались. Отсюда такая метафора.
– Вы писали, что муж после инсульта был как будто другим человеком, неизменным осталось только его отношение к вам. В чем это выражалось?
– Как только я вошла в палату – он сразу меня узнал. Он меня ждал, звал. Смотрел на меня так же нежно. А я при этом его не узнала и оказалась не готова к таким переменам: изменился характер, появились черты, которых я раньше никогда не замечала. Мы живем вместе уже почти десять лет, и это всегда был такой крепкий человек, который не разрешал себе плакать, по поводу любых симптомов говорил: ерунда… А тут я вдруг увидела человека, который боится, как будто его подменили. Появились какие-то нотки раздражения (ну, это все болезненное, конечно), когда нужно было прямо сейчас найти какую-то вещь, которая привиделась ему в бреду. Я пыталась объяснить, что ее не существует, а он настаивал. И я испугалась, не понимала, как мне быть. Но врач сказал: просто нужно изменить отношение к происходящему. И это меня отрезвило.
– Вас саму как-то изменил этот опыт?
Кажется, что мне эта история дала больше, чем мужу
– Да. Я стала более жесткой, бескомпромиссной. Скажем, по поводу работы: раньше я могла на что-то согласиться (ради денег, например), хотя мне это не нравилось. А теперь я поняла, насколько важно отказываться, даже уволилась с работы, поняв, что мне она не подходит: пусть будет тяжело, но мне нужно что-то иное. Когда Леша оказался в больнице, мне показалось, что время остановилось, и я вдруг увидела, что вся эта суета неважна, что есть нечто кроме. Леша этот момент пропустил, потому что беспамятствовал, и мне хочется теперь и ему тоже объяснить, что иногда нужно плюнуть на что-то, не поддаваться на какие-то манипуляции, ценить жизнь. Но у него другие эмоции и впечатления от этого опыта – он как будто встал на паузу и теперь с того же места начал дальше жить и работать. И мне даже кажется, что мне эта история дала больше, чем ему, – предполагает Александра Михайлова.
Муж Александры, театральный режиссер Алексей Слюсарчук, тоже поделился воспоминаниями о своих странных состояниях во время болезни.
– Я очень смутно помню последний день, когда у меня случился этот удар, – говорит Алексей. – Помню, что почувствовал себя не очень хорошо и, наверное, прилег. А потом открыл глаза через короткое, как мне показалось, время, и увидел старшего сына от первого брака, который сидел около моей кровати. Я спросил его, где мы находимся. Он ответил: "Ты в больнице, а я около тебя дежурю". Я и представить себе не мог, что между этими двумя днями прошло четыре недели!
Мне казалось, что я в полном сознании, в полном здравии и даже в хорошем настроении. Потом оказалось, что все не так просто, и мои галлюцинации, которые, вероятно, заполняли мою жизнь на протяжении этих четырех недель, продолжали существовать совместно уже с моим рациональным взглядом на окружающий мир.
– Вы помните что-то из этих галлюцинаций?
Я понимаю, что это может случиться в любой момент, с любым человеком
– Это всплывает, прежде всего, благодаря Сашиным фотографиям. Кроме того, она что-то записывала, я ведь говорил вслух. У меня было ощущение, что все это время я продолжал работать, репетировать, вести какую-то свою жизнь. Эта жизнь не была уродливой, там не было никаких монстров, непонятных ситуаций. Но я только потом начал это вспоминать, в первые дни совершенно не помнил. Постепенно, по разным признакам из-за этих записей и фотографий у меня начали возникать какие-то картинки воспоминаний моей жизни в этот период: да, действительно, я продолжал репетиции, с кем-то встречался, вел какие-то разговоры, принимал решения.
– Этот опыт сильно изменил ваше сознание?
– Конечно, сознание после этого меняется. Я не могу сказать, что у меня сейчас есть какой-то страх или депрессия. Просто я понимаю, что это может случиться в любой момент, с любым человеком. Теперь я понимаю проницаемость этой границы между тем, что я здесь и я где-то там: она не отмечена никакими пограничными столбами, просто человек закрывает глаза и больше уже не открывает. Мне просто повезло: быстро, качественно, удачно сделали операцию. Но и сейчас каждый раз, закрывая глаза, я не знаю, где проснусь. Это как у Борхеса или у Павича: мы не знаем, где проснемся, когда засыпаем, – может быть, нигде, а может быть, в каком-то другом мире.
Это фундаментальный опыт человеческого сознания. У меня никогда не было мощных религиозных откровений, я человек нерелигиозный. Но теперь я понимаю, как вдруг выкристаллизовывается какое-то представление о мире, которое вдруг становится истиной. Я читал про инсульт и понимаю, что люди эмоциональные, люди умственной профессии подвержены таким ударам. Теоретически я это знал, но думал, что все равно будут расставлены какие-то маркеры. А теперь я начал бояться не только за себя, но и за жену, за дочь, вообще за людей, стал по-другому ощущать беззащитность человеческого бытия, эту тонкую проницаемую грань, оберегающую нас от смерти. Нет, не будет никаких маркеров, что-то произойдет – и все, ты уже не здесь!
Не будет никаких маркеров, что-то произойдет – и все, ты уже не здесь!
В тибетской Книге мертвых написано: умирая, человек не сразу понимает, что умер, потому что чувствует себя точно так же, как при жизни. И только наталкиваясь на то, что его никто не видит, он начинает понимать: что-то не так, – и его охватывает паника, но уже поздно, он уже не здесь. Мне это казалось каким-то литературным, мифологизированным изложением, а теперь я понимаю это как совершенно очевидную для себя правду.
– Говоря метафорически, вы пережили смерть, а потом воскресение.
– Метафорически – да. Но зрительные образы, с которыми я сталкивался при жизни, меня не покидали. Иногда я был в отчаянии, а иногда мне казалось, что я радостен, удовлетворен. Я-то сам не чувствовал, что куда-то проваливаюсь, что это какой-то дантовский ад, где я совершаю путешествие, – нет, это была обычная жизнь.
В больнице была патронажная сестра, которая меня наблюдала. Иногда я слышал ее голос, который мне что-то предписывал, и все время чувствовал, что мне следует протестовать против этих указаний, мне все это не нравилось. И вот когда уже после моей выписки мы зашли в этот центр, где я проходил реабилитацию, вдруг в коридоре я услышал этот голос, и у меня, как у Маугли, шерсть на затылке встала дыбом: я почувствовал вибрации, сообщавшие об опасности. Я все время торопил Сашу с выпиской, хотел, чтобы меня скорей оттуда забрали. Я сам себе напоминал какое-то животное, запертое в клетке, чувствовал себя ограниченным, несвободным.
– А вы помните, как общались с покойными родителями?
Мужчинам нужно на что-то опираться, они только с виду такие устойчивые и крепкие
– Помню. Они в этой моей жизни покойные, а в той жизни, когда мне дали телефон, я в первом же сообщении написал Саше, что должен приехать отец, чтобы она его встречала. Это было совершенно реальное ощущение присутствия. Мы с родителями жили в разных городах, но они до достаточно зрелого возраста меня опекали. Это был такой "тыл", ствол, частью которого я являюсь. Потом, когда они закончили свой жизненный путь, у меня появилось ощущение, что мне не за что держаться. Мужчинам вообще нужно на что-то опираться, они только с виду такие устойчивые и крепкие. Родители никуда не пропадали из моего сознания, я продолжал с ними беседовать, советоваться. Я думаю, отчасти причина их появления в моих галлюцинациях связана с этим. Потом я спрашивал Сашу: "Как мне отличить реальность от иллюзии?" Она сказала: "А ты спроси: "Папа, мама, вы здесь?" Если они отвечают: "Мы здесь, сынок", – значит, это иллюзия. А если они молчат, значит, это реальность. Если родители здесь, значит, ты не здесь".
В реальности оказалось, что я могу опираться только на свою жену, хотя она намного моложе меня и она хрупкая женщина, но чувствовать устойчивость я могу только за счет нее, больше у меня никого нет. И история с моим инсультом это подтвердила.
– Какие чувства вы испытали, когда впервые увидели Сашины фотографии времен вашей болезни?
– Фотографии хорошие, но у меня возникло ощущение покинутости. Может быть, и родители появились оттого, что это чувство покинутости было радикальным, мне требовалась поддержка. В этих коллажах присутствует идея о том, что связь между детьми и родителями не исчерпывается физической реальностью, она еще какая-то. Увидев фотографии, я это ощутил. Там несколько снимков, как мне кажется, удачных, в них есть репортажность и одновременно художественность: на фоне какого-то туманного двора, и там присутствует ощущение такой хайдеггеровской, метафизической, экзистенциальной покинутости. Это совершенно соответствовало моему тогдашнему состоянию. Другой мир, другие горы, другие леса, другие люди, другие птицы, все другое, и этот мир – покинутый и забытый.
В этих фото присутствует ощущение хайдеггеровской, метафизической, экзистенциальной покинутости
А еще это можно сравнить с кинематографической склейкой, из которой на экране выбрасывается часть жизни и персонажей. Когда мы смотрим фильм, нас это не очень беспокоит: вот здесь герой еще в ресторане, а здесь он уже ложится спать, вот несколько минут назад он уходил на войну, а тут уже возвращается с нее. Мы выбрасываем что-то в какую-то черноту, но понимаем, что в этой черноте с героем тоже что-то происходит. Вот и у меня было ощущение такой части жизни, провалившейся в склейку, выброшенной из окончательного монтажа.
Я привожу разные примеры, связанные с моей профессией, но, честно говоря, чем дальше, тем меньше мне хочется что-то анализировать и осознавать по этому поводу. Нужно уже начинать жить обычной жизнью, – считает режиссер Алексей Слюсарчук.
Помимо "Ломаных пикселей" в публичное пространство попал еще один проект Александры Михайловой – "Путь крокодила". Он был представлен на недавно прошедшей в Санкт-Петербурге квартирной выставке под названием "Там, где нет будущего". Участники каждый по-своему поняли эту идею: кто-то – в политическом смысле, кто-то – в личном. Интерпретация Александры как раз очень личная.
– Мне кажется важным идти таким индуктивным путем: от себя, от личного к каким-то общественным вещам. Следующий проект, я думаю, сделает шаг в народ: пока все в разработке, но, видимо, выйдет история не столько про личное, сколько про коллективную память.
А проект "Путь крокодила" изначально назывался "Папа, я и крокодил". Это история, которая не отпускала меня долгое время. Тут важна была именно работа с автопортретами. Мне трудно, даже неприятно смотреть на себя в зеркало. Мне всегда говорили, что я очень похожа на папу, и я тоже замечаю это сходство. Но это так странно – носить на себе лицо человека, который меня не очень-то любит и не очень-то мной интересуется. И однажды я решила, что нужно в этом покопаться.
Мне трудно, даже неприятно смотреть на себя в зеркало
История такая. Моя мама забеременела, очень обрадовалась. А папа встретил эту идею настороженно: у него были другие планы, была на примете другая женщина. Когда я родилась, он принес мне зеленого пластмассового крокодила. Бабушка очень много и красочно рассказывала мне о папе и многое, конечно, приукрашивала. Умница-врач, человек-легенда, супермен-подводник – я мечтала с ним познакомиться и нашла его, когда мне было 25 лет. Он согласился встретиться, кажется, был рад, но в свою жизнь меня не впустил.
Конечно, меня это задело, я так и не смогла понять, чем я хуже других его детей. Я чувствовала себя ненужной игрушкой, тем самым зеленым крокодилом. И мне захотелось вернуть этого крокодила отцу вместе со всеми иллюзиями, которые у меня в отношении него были. Он оказался простым человеком, и мне хочется увидеть его таким, каков он есть, без прикрас, и принять все в этой истории таким, какое оно есть.
Я вернула игрушку, сказала, что не буду больше настаивать на встречах, которые всегда случались по моей инициативе, и что эта встреча будет последней. Но он не был таким категоричным, сказал: "Давай не будем загадывать". После этого он проводил меня на поезд, хотя, может быть, и не собирался, а на следующий день позвонил узнать, как я добралась. Может быть, этот крокодил что-то запустит и что-то поменяется в наших отношениях, в прошлом останутся только обиды. Это было бы здорово.
С ходом проекта, с появлением каких-то изображений я поняла, что злость и обида, которые были толчком к началу, это наносное, и в основе все-таки лежит не это. Я почувствовала какую-то нежность, мамину любовь к отцу, ее любовь ко мне, которая не позволила сделать аборт, хотя все настаивали. По-моему, эта история еще не закончена, мне нужно еще что-то здесь проработать.
– И тот, и другой проект – и "Ломаные пиксели", и "Путь крокодила" – автобиографические. Это сознательный выбор?
Для меня важно заниматься тем, что болит
– Для меня важно заниматься тем, что болит. Были и не автобиографичные проекты, но они меня не цепляли настолько, чтобы погрузиться в них и пойти до конца. Сейчас у меня в разработке проект про петербуржцев, которые живут в спальных районах и не любят выбираться в центр: мир Купчино или проспекта Просвещения. Это такие маленькие городки внутри города, каждый со своей инфраструктурой, темпом и особенностями. Я родилась в Петербурге, но десять лет прожила в другом месте, поэтому есть ощущение, что я не знаю этого города, и мне хотелось через этот проект приблизиться к нему, понять, из чего он состоит.
– Каков был ваш путь в фотографию?
– Это очень странный путь. Я всегда любила фотографию, но почему-то решила заниматься театром. Ближе к концу обучения в театральном институте я поняла, что не знаю, смогу ли прямо сейчас поступить в какой-нибудь театр. И решила купить камеру, как-то интуитивно даже, не имея особых планов. Камеру, по счастью, продавал мой знакомый, фотограф Дмитрий Шилихин. Он тогда искал ассистента и предложил мне помочь ему, заодно научив всему необходимому. Через полгода он уже отдавал мне какие-то свадебные съемки или детские мероприятия, на которые сам не успевал. Параллельно я не оставляла попыток устроиться в театр и серьезного внимания фотографии не уделяла. Сейчас мне кажется, что такой зигзаг был необходим мне, чтобы познакомиться с будущим мужем.
А потом мы с Алексеем по его работе на шесть лет уехали в Лондон, где я родила дочь. И я поняла, что не хочу возвращаться в театр, потому что это всегда зависимость: от людей, чьи взгляды на искусство разделяешь, от места пребывания. А фотография – это для меня эквивалент свободы. Я начала что-то снимать, у меня даже был маленький бизнес. Но вскоре я ощутила, что выросла из тех знаний, которые подарил мне Дима Шилихин. И когда мы вернулись в Россию, я пошла учиться в "Фотографику".
– Какие направления в современной фотографии вам наиболее близки?
– Прежде всего, репортаж: он пока у меня доминирует. Мне очень нравится ощущение, что можно поймать фрагмент реальной жизни. С арт-фотографией я очень осторожна. Думаю, пока мне не хватает навыков и понимания, как это работает, хотя это, конечно, очень интересно.
Мне очень нравится ощущение, что можно поймать фрагмент реальной жизни
Более всего меня трогают документальные проекты: например, нашумевший проект Паолы Хименес "Правила ссоры", где она берет документы, свидетельствующие об убийстве ее отца, смешивает их с какими-то абстрактными кадрами… Из "старичков" мои любимые фотографы – Ирвин Пенн, Филипп Халсман, из репортажных – Стив Маккарри, из русских – Валерий Щеколдин, Владимир Семин. А из молодых мне очень интересен Миша Вальехо, его знаменитый проект Secret Sarayaku. Сараяку – племя в Латинской Америке, которое до сих пор верно своим древним традициям. Как рассказывает Миша, они научили его благодарности – если приходишь делать репортаж о ком-то, важно думать о том, чем ты сможешь быть полезен этим людям. И, мне кажется, это очень важный профессиональный навык для любого фотографа, исследователя и журналиста.
– У вас есть еще какие-то замыслы?
– Думаю над проектом о якутском городе Мирном, где я провела десять лет своей жизни. Город был основан в 1959 году – там начинались разработки алмазоносного рудника "Мир". И люди со всех регионов СССР, в том числе и мои бабушка с дедушкой, потянулись туда на заработки. У всех моих одноклассников похожие истории, и мне хочется исследовать это. Не так давно там произошла трагедия – в шахту хлынула вода, но к 2030 году рудник собираются восстанавливать. Я не была там лет 15. Что происходит там сейчас? Как изменился город? Кто из знакомых остался? Меня манит туда, хочется увидеть это место свежими глазами. Раньше, живя там, я многого не знала, ходила одной и той же дорогой в школу и обратно и не замечала чего-то очень важного: например, якутскую культуру, которая была там испокон века, а нам ее никогда не преподавали. Я прикоснулась к ней только в художественной школе: там педагог рассказывала нам чудесные якутские сказки.
Ситуация там непростая – русские и якуты не всегда ладят, хочется в этом разобраться. Кто-то уезжает, как наша семья, а кто-то так и остается там жить, возвращается туда после учебы в крупных городах. Для меня это тоже интересно: мне кажется, невозможно прожить там всю жизнь, а кто-то думает иначе. Есть очень много вопросов, ответы на которые может дать этот проект. Сам карьер – это такая гигантская полосатая воронка, уровень за уровнем… Думаю, может получиться многослойный проект, интересный не только для меня.
