"Издалека, словно сквозь вату, доносится бах, бабах, бабабах, бабах… Пес на крыше застывает как вкопанный, вытаращив на нас глазищи. Время тоже застывает. Слух улавливает этот ужасный шуршащий полет. Сначала очень тихо, потом все громче, громче… Мозг отказывается принимать эту мысль, что это летит именно сюда, что изменить уже ничего нельзя и от тебя ничего не зависит. Вокруг уже никого нет. Куда-то испарился Серега, соседи тоже исчезли. И хочется превратиться в червя, улитку, муравья, забиться в самую глубокую щель… Кажется, что этот шелест уже в голове. Падаю ничком под гараж из цементных блоков. Камеры в руках перед собой. Предательский бронежилет не дает прижаться к земле плотнее, приходит ощущение полной беспомощности. Отчаянная мысль сверлит мозг: "Приехал, б…., фотограф! Поснимать это Дебальцево! Отче наш…" Все вокруг наполняется звоном. Земля подо мной вздрагивает раз за разом. Резкие, как удары гигантского бича, один за другим идут разрывы. Я пылинка, песчинка в этом мире… Во рту привкус металла. Напряжению нет предела, глаза закрыты, когда же это закончится !?" Эти слова военный фотограф Анатолий Степанов написал в ноябре 2014 года, когда он приехал снимать в город Дебальцево, тогда находившийся под контролем украинской армии, но впоследствии оккупированный пророссийскими силами непризнанной "ДНР".
Анатолий Степанов много лет снимает донбасскую войну, начал он еще в Харькове, когда после аннексии Крыма Россией там произошла попытка захвата городской администрации. Затем Степанов отправился на передовую. Его последний цикл фотографий посвящен украинским военным, которые по возрасту моложе страны, в которой они родились. Цикл называется "Независимые", потому что главные его герои не знали СССР.
– Цикл "Независимые" был задуман вами потому, что Украина празднует в этом году 30 лет независимости страны, или это было отображение реальности, которую вы увидели на передовой, что там воюют в основном молодые люди?
– Там не воюют молодые люди, там воюют люди всех возрастов. Меня натолкнуло на мысль снять именно такой проект мое пребывание в 2016 году на позиции, которая была отбита у врага, – на Светлодарской дуге. Там очень сложные позиции: пол-леса было занято нашими, пол-леса не было еще на тот момент освобождено. И один солдат заболевал, у него поднялась температура. Я спросил, сколько ему лет, и он ответил: "Ничего, я потерплю. Нам нужно беречь молодых. Это будущее нашей страны". Это я услышал в окопе на передовой. И у меня возникла тогда мысль, что это действительно интересная тема – показать тех людей, которые воюют за нашу страну. Я снимаю абсолютно всех, разницы не делаю. Есть и пожилые, и среднего возраста, и молодые. Даже молодые девочки и взрослые женщины – воюют все. Это срез не только армии, но и всего украинского общества. Когда я начал снимать молодых, я спрашивал их: "Почему ты здесь?" И получилась большая подборка фотопортретов с историями о том, почему человек оказался на войне. Причины абсолютно разные, разный настрой и настроения у каждого разные.
– На вопрос о том, почему молодые люди младше 30 лет оказались на войне, вы получали и похожие ответы? Или это совершенно разные истории разных людей?
– Это разные истории, но у многих лейтмотивом звучит и одна причина – пошел защищать свою родину. Говорю я это дословно. То есть родители воспитали этих молодых людей так, что они считают, что незазорно пойти в армию, на войну, чтобы защищать свою родину.
– Каков процент на передовой молодых людей, не живших в Советском Союзе, а знающих лишь независимую Украину?
– Таких порядка 25 процентов, на мой взгляд, а, может, даже 30. За последние несколько лет армия сильно помолодела. Когда началась агрессия, то было очень много пожилых, даже пенсионного возраста встречал солдат, добровольцев было очень много. Сейчас таких намного меньше. В армии возрастной ценз, по-моему, то ли 55 лет, то ли 60. Вместо них приходят молодые ребята, причем приходят даже после срочной службы: сразу же подписывают контракт и идут на войну.
– Вы наблюдаете за тем, что происходит на передовой, уже несколько лет, и сейчас вы вернулись с позиций на линии разграничения. Что там происходит сейчас? Насколько часто стрельба? Применяется ли запрещенное оружие?
– С утра, часов до 4–5, дежурит ОБСЕ. Как только ОБСЕ уезжает, может быть все, что угодно – любая перестрелка, война. Я неделю назад жил в Пивденном, есть такое село под Торецком. Ночью находился на позиции и слышал артиллерийский залп. Это было со стороны противника, из-за терриконов. Мы слышали приходы. Приходы эти были (есть такой городок Нью-Йорк возле Торецка) по позициям украинских солдат. Пристрелочный снаряд прилетел вообще в село, разбил там хату, а потом попали по позициям. Молодой парень, 29 лет, получил ожоги, он умер в прошлый понедельник. Сегодня утром я уже в Киеве (интервью было записано в конце июля. – Прим. РС), но по сводкам артиллерийский обстрел очень мощный по расположению, которое находится не на передовой, а в тылу. В оперативном тылу – семь раненых, из них три женщины, военнослужащие. Касательная стрелковая работает постоянно, особенно ночью, постоянно работают снайперы. Расслабляться на передовой в принципе нельзя, потому что ты можешь схлопотать пулю, особенно ночью.
– А украинская сторона использует запрещенное оружие, я имею в виду артиллерийские обстрелы?
– Не был свидетелем. Находясь на передовой, слышал, как залпы были со стороны противника из-за терриконов. Но я не исключаю такой возможности, хотя свидетелем не был.
– По вашим наблюдениям, пророссийские сепаратисты настроены продолжать войну?
– Говорить о том, что они что-то решают, как они настроены, – глупо. Все решается не у них, все решается в Кремле. А та сторона будет воевать, пока ей не скажут: "Хватит!" или "Пойти в атаку!". И они пойдут в атаку, станут пушечным мясом. Это фактор, который от них не зависит. В прошлом и в этом году на той стороне, в Донецке, уже было два выпуска военного училища – это молодые люди, которые проучились несколько лет, 3–4 года, и выпустились как офицеры. О каком мире, который вы подразумеваете, может быть речь? Их готовят к войне. Следовательно, и нам нужно готовиться.
– Вы считаете, что это признак того, что в любой момент может начаться наступление?
– Наступление незаметно начать невозможно. Наступление – это серьезная подготовка техники, боекомплектов, горюче-смазочных материалов, хотя их свозят потихонечку уже много лет. Понемножку, но все равно разведка работает, и о готовящемся наступлении будет известно. Но есть и другие факторы, провокации на ответные действия. Потом это можно объявить как какое-то преступление "киевской хунты" или еще что-то. Но когда стреляют по тылам – это неслучайно.
– Вы не верите в минские договоренности или в какое-то политическое решение конфликта?
– Дело в том, что, по настроениям, по правилам нынешней российской руководящей верхушки, Украины не должно быть. Это часть России, один народ, заблудший народ, овцы. По сути, никто никогда не пытался подписывать минские договоренности для того, чтобы это остановить. Это была удавка. Нам это позволило взять передышку. Им это позволило навязать нам свои условия, которые все равно, рано или поздно, будут, как червоточина, подтачивать Украину. Там же масса противоречий в этих минских договоренностях. Я не то что не верю, я знал, что это будет просто для передышки сделано, это сразу было понятно.
– А тяжело ли жить с пониманием того, что война может длиться не 7 лет, а 17 лет?
– Очень тяжело. Когда меня спрашивают местные люди, которые живут в этом, которые страдают: "Когда это закончится?" Я им говорю: "Никогда!" Пока существуют такие разногласия в экзистенциальном понимании двух народов, их места на этой земле, это будет продолжаться. Пока Россия не поймет, что, да, мы – отдельный народ, какие-то корни общие, но не надо нас загонять в общее стойло, это будет продолжаться.
– Как местное население воспринимает и ваш ответ, и то, что они живут столько лет в ситуации войны?
– Они очень сильно страдают. Они привыкли к разным ответам. Я не думаю, что мой ответ как-то на них способен повлиять. Они все равно на своей волне и будут думать по-своему. Может, кого-то это удивит. Очень многие люди живут там, просто являясь заложниками обстоятельств. Им некуда уехать, а даже когда они уезжают, то сидят у кого-то на шее и чувствуют себя обузой. Люди с деньгами давно уже уехали и устроились, а остальные либо прозябают там, либо прозябают тут, к сожалению. Я слышал такой разговор: "Ну, вот сейчас у нас так. А когда была война, было так и так", то есть многие то, что происходит сейчас, как войну не воспринимают. Стало тихо. И даже в 30–50 километрах от линии фронта кажется, что войны нет. На самом деле она просто тлеет, но может вспыхнуть в любой момент.
– Почему вы начали снимать войну? Что для вас стало импульсом?
– Я родился и вырос в Киеве, в Украине, и никогда представить себе не мог, что окажусь на войне. У нас была мирная страна. Если Россия воевала в Чечне, еще где-то, то мы даже представить не могли, что война придет к нам в дом. Для меня все было событием – Майдан, "русская весна"… ведь я фотограф, фотожурналист, и я это снимал, как мог. Начиная с "Русской весны" это стало происходить постоянно. Началась она для меня в Харькове при попытке захвата Харьковской обладминистрации, а потом я поехал в Донецк. 12 апреля 2014 года я оказался в Славянске через четыре часа после захвата райотдела милиции, и там снимал. Я видел русских. На следующий день я с ними общался в Славянске. Потом я видел попытки отжатия техники у украинских десантников 16 апреля. Это все развивалось как каток, который катился, катился и докатился до войны. Потом пошла техника через границу, и начали стрелять танки. Постепенно это все превратилось в боевые действия, которые длятся уже восьмой год. Но сначала я это снимал просто как фоторепортер, а потом уже стал на войну ездить сам, и сейчас продолжаю делать это.
– Вы упомянули, что в Славянске общались с россиянами. А какие вы еще видели знаки российского присутствия за эти годы?
– Лично после этого с глазу на глаз я с россиянами не общался и не видел. Я, конечно, видел пленных российских десантников во время Иловайска. Далее количество той техники, которую используют против Украины, – это танки, "Грады", "Смерчи", "Ураганы". То есть это тяжелая реактивная артиллерия, которой не было в таком количестве в Донбассе у украинской армии. Бывает, прилетают боекомплекты с той стороны, там есть даты выпуска…
– А вы были свидетелем, например, обстрелов "Градов" и того тяжелого вооружения, которое вы назвали?
– Я попал в Дебальцево под артиллерийский обстрел 23 ноября 2014 года. Город обстреливала тогда артиллерия. Возможно, целились в украинских солдат, которые находились возле Дебальцево, но попадали по домам. Вот и я попал под залп, и даже рассказ написал об этом. Второй раз я оказался под танковым обстрелом, когда находился на позициях украинских солдат на шахте "Бутовка". Я был в окопе, начал снимать, и пришла команда: "Всем нора!", то есть летел первый снаряд метрах в 20 от позиции, где мы находились, тоже в окоп, но только в 20-ти метрах. Потом мы убежали, а ту позицию, где мы находились, уничтожил танк. Ребята потом вернулись свой шлем забрать (они впопыхах убегали, даже каску бросили), прибежали, а позиции нет – она завалена полностью. Если бы мы там находились чуть дольше, то, возможно, я бы уже с вами не разговаривал. Это два реальных моих дня рождения. А по мелочам всякое было, но не настолько серьезно.
– Война вас изменила?
– Любого человека, который попадает туда, она меняет навсегда.
– Очень часто говорят, что у людей возникает посттравматический синдром. Об этом несколько лет назад сняли документальный фильм – про майора, которая работала на передовой и занималась регистрацией убитых. Она в какой-то момент уже не могла выполнять свои обязанности…
– Понимаете, вот вроде бы ты там был, ты устал, тебе не то что надоело, а психологически тяжело. Ты уехал оттуда – приезжаешь в Киев и видишь, что здесь все хорошо у людей, они живут своей жизнью. Но достаточно сесть в поезд, проехать 700 километров, и – линия фронта, окопы, куда прилетает. И этот диссонанс, который очень сильно чувствуешь, влияет на психику. Я лично думаю о войне постоянно, я там косвенно живу, прокручиваю ее в голове, всех ребят, кого уже нет, вспоминаю, говорю с ними. То есть они мне ближе по психотипу, по характеру, по всем действиям, чем люди, которые живут тут. Есть такое, да.
– Несмотря на то что вы испытываете такие переживания, вы все равно не хотите прекращать то, чем вы занимаетесь?
– Я уже не могу прекратить. Я уже занимаюсь этим семь лет. И уже нельзя останавливаться, нужно продолжать это делать. Это как гражданский долг, что ли. Пусть это звучит громко, но таким образом я пытаюсь это показать. Люди живут в стране, казалось бы, мирной, но, на самом деле, вопрос того, что фронт двинется дальше или не двинется… подвешен на волоске. Все может начаться в любой момент. Вот когда не было артиллерийских обстрелов, о которых я говорил, воевали по позициям, а сейчас начали стрелять в глубину территории, провоцируя к каким-то действиям. Может, это связано с Днем независимости, который на носу, может, еще с чем-то, но давно такого не было, чтобы стреляли по оперативным тылам артиллерией. Это не первый случай.
– Хотела бы вернуться к вопросу по поводу того, как вас изменила война. Вы говорили о разнице, когда человек ощущает перемещение из зоны конфликта в мирную жизнь. Но что еще изменилось? Изменилось ваше понимание, что такое война и мир?
– Да, очень сильно изменилось… Война в кино и война на самом деле – это не то что небо и земля, это два разных космоса. Сейчас в России часто кричат: "Можем повторить!" Эти люди даже себе представить не могут, что такое повторить. Что они хотят повторить? Они хотят разорванные кишки повторить на кустах, или сожженные дома, или убитых мирных жителей? Любая война, какой бы ты герой ни был, куда ты ни придешь, – всегда будут страдать мирные жители. Это правило. Всегда они будут первые попадать под обстрелы, гибнуть. Война – это ужасно, это страшная грязь в прямом и переносном смысле. Война делает человека совершенно другим. Каким ты был до войны, ты уже таким не будешь никогда.
– А что в вас изменилось?
– Во-первых, я стал понимать, насколько ценно то, что я живу в своей стране – независимой Украине. Но при этом жизнь в своем государстве означает жизнь в стране, на которую напали, и еще многое нужно будет сделать для того, чтобы отбиться. Потому что никто нас в покое никогда не оставит, это исключено. Есть понимание цены жизни, ведь все может измениться: сейчас человек перед тобой сидит, а через две минуты может прилететь, и его не станет, или тебя не станет. Там ни ты, ни солдаты не воспринимают смерть как какой-то ужас. Это, конечно, морально сильно угнетает, когда твои друзья гибнут, но на следующий день как ни в чем не бывало работа делается дальше.
– Вы не боитесь умереть?
– Умереть не страшно, страшно умирать, сам процесс. Все может быть. Главное, чтобы не остаться калекой, вот это самое страшное, а мы все равно все умрем, так или иначе.
